Слова доктора Астрова — «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» — так же, как и идея князя Мышкина, иронично переданная Ипполитом Терентьевым, о том, что «мир спасет красота», в советское время приписывались самим авторам произведений — Чехову и Достоевскому — и воспринимались почти как категорический императив, нравственный завет будущему поколению. Надо сказать, что идеологи советского искусства, задачей которого являлось создание образа положительного героя и картины прекрасного будущего, не изобретали ничего нового, а использовали старые эстетические принципы, вульгаризируя их, чтобы приспособить к социально-политическим потребностям текущего дня. Утопическая концепция Шиллера о человеческом совершенстве была очень созвучна марксистской идеологии. Шиллеровская идея о том, что человек может быть прекраснее, свободнее, возвыситься духовно, если литература будет поднимать читателя до идеала, была органична архитекторам рая на земле. Создание нового человека — Homo Soveticus, — гармонически развитой личности как физически, так и нравственно, духовно, идейно — являлось одной из важнейших частей проекта построения коммунистического общества. Задача воспитания нового человека возлагалась на искусство и в первую очередь на литературу. В работе «Партийная организация и партийная литература» (1905) Ленин декларировал: «Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма»1. Первый в советском государстве министр по культуре А.В. Луначарский считал «практический идеализм» одним из важных качеств марксистского писателя. «<...> настоящий большой художник-марксист, очевидно, должен носить в себе огромный запас практического идеализма, огромный запас озлобления и омерзения к отрицательным сторонам действительности, огромный запас боевого пыла и т. п.»2, — писал нарком просвещения. Очень существенно то, что Луначарский, как и другие марксисты, философские идеалистические концепции рассматривал во взаимодействии с социальными потребностями, применительно к текущему моменту, поэтому определение «практический» очень важный маркер в свете проекта строительства социалистического общества. «Практический идеализм» в постулируемом Луначарским принципе нового искусства соединяется с «озлоблением и омерзением», теми необходимыми для художника-марксиста чувствами, которые должны быть двигателями разрушения отрицательных сторон действительности во имя создания будущего.
Лидер большевистского движения Лев Троцкий в одной из ранних работ «О пессимизме, оптимизме, XX столетии и о многом другом» (1901) размышляя о двух типах отношения к жизни, оптимистическом и пессимистическом, приводит диалог «оптимиста будущего» с пессимистом и утверждает культ прекрасного человека светлого будущего: «— Dura spiro, spero! Пока дышу — надеюсь! — восклицает оптимист будущего. — <...> И пока дышу — я буду бороться ради будущего, того лучезарного и светлого будущего, когда человек, сильный и прекрасный, овладеет стихийным течением своей истории и направит ее к беспредельным горизонтам красоты, радости, счастья!.. <...>»3. Эти слова «оптимиста будущего» можно соотнести с мечтами Астрова, который верил в то, что человек может влиять на климат, а значит, по его мнению, и на будущую жизнь людей. Через 1000 лет, полагал Астров, если бережно и разумно относиться к лесам, животным, ко всему живому, люди будут счастливы. Оптимист Троцкого видел возможности осуществления своего проекта в не столь далеком будущем, в XX веке, когда человек, сильный и прекрасный, овладеет стихийным течением своей истории и направит ее к беспредельным горизонтам красоты, радости, счастья. Однако, комментирует Троцкий, XX век обманул ожидания оптимиста XIX века: «Девятнадцатое столетие, во многом удовлетворившее и в еще большем обманувшее ожидания оптимиста будущего, заставило его главную часть своих надежд перенести на двадцатое столетие. Когда он сталкивался с каким-нибудь возмутительным фактом, он восклицал: Как? Накануне двадцатого века!.. Когда он развертывал дивные картины гармонического будущего, он помещал их в двадцатом столетии...
<...> Кажется, будто новый век, этот гигантский пришлец, в самый момент своего появления торопится приговорить оптимиста будущего к абсолютному пессимизму, к гражданской нирване.
— Смерть утопиям! Смерть вере! Смерть любви! Смерть надежде! — гремит ружейными залпами и пушечными раскатами двадцатое столетие.
— Смирись, жалкий мечтатель! Вот я, твое долгожданное двадцатое столетие, твое «будущее»!..
— Нет! — отвечает непокорный оптимист: — ты — только настоящее!»4.
Как видим, в приведенном пассаже рядом с утопической мечтой о прекрасном человеке — творце истории — характерный для марксистской идеологии пафос борьбы, борьбы как непременного условия для претворения в жизнь высокой мечты о будущем. Несомненно, разница между «непокорным» оптимистом Троцкого и Астровым есть и очень существенная. Прежде всего чеховский герой осторожно откладывает осуществление проекта прекрасного будущего на 1000 лет. Увлеченный своими мечтами и деятельностью на благо будущего, доктор Астров постоянно наталкивается на непонимание окружающих, он осознает разрыв между мечтой и реальностью и трезво оценивает ситуацию, а потому в его поведении нет необходимой для борца активности и достаточно много пессимизма.
Именно пассивность, неспособность к борьбе за светлое будущее вызвали неприятие чеховских героев у радикально настроенных революционеров. В.В. Воровский относится к числу тех критиков-марксистов, которые не приемлют бесполезную, с точки зрения классового подхода, жизнь «лишних людей», мелких идеалистов, чье время прошло. В статье, так и названной «Лишние люди», критик-революционер резко осуждает героев произведений Чехова за то, что они живут не идеалами общественной борьбы, а страданием от осознания того, что невозможно осуществить те идеалы, на которых были воспитаны и которыми жили предыдущие поколения. Интересно, что в статье Воровского очень часто используются слова «идеалы» и «идеализм» по отношению к «лишним людям», но они оцениваются критиком негативно и употребляются вместе с эпитетами «мещанские», «мелкие», потому что идеалы «лишних людей», с точки зрения критика, индивидуалистичны и не поднимаются до высот общественной революционной борьбы. «Мещанское» в контексте статьи Воровского — это то, что противоположно общественным интересам, борьбе за новую жизнь. Не случайно Воровский начинает свою статью бодрыми и оптимистическими реляциями о победе новой жизни над старой, апелляцией к новым песням буревестника и Человека Горького: «Могучим потоком движется жизнь «вперед — и выше», «вперед — и выше», увлекая за собой все живое и жизнеспособное, заражая бодрым, радостным настроением, суля бесконечные перспективы. «Пусть сильнее грянет буря» — льется песнь буревестника, и эта песнь наполняет душу не страхом перед стихией, а мужеством и жаждой жизни, сознанием силы, переливающейся «живчиком по жилочкам» и рвущейся к делу»5. Таким образом, «мещанские идеалы» индивидуалистов Чехова противопоставляются романтическим борцам Горького. Сохраняется и горьковская ценностная система координат, выраженная оппозициями: верх — низ, бесстрашная борьба — мещанский застой. Воровский справедливо указывает на то, что герои Чехова живут отвлеченными моральными формулами: «человек должен быть верующим» или «человек должен трудиться». «Труд, — пишет Воровский, — в самом буквальном и физическом значении становится каким-то идеалом, какой-то панацеей от всех бед»6. С точки зрения автора статьи, не только герои живут мелкими мещанскими идеалами, но и сам Чехов идеализирует их страдания. Критик не скрывает своей антипатии к персонажам, не способным к реальной активной деятельности, и осуждает их создателя: «Сквозь дымку идеализации — или, вернее, поэтической жалости и сострадания, которыми окружил своих героев автор, проглядывает все ничтожество этой серенькой, туманной жизни, грустной и отталкивающей, как дождливый осенний день»7.
Очень показательно то, как трактует критик-марксист тяготение чеховских героев к красоте. Упрекая поколение 80—90-х годов за уход от общественных идеалов в эстетство, Воровский ссылается на пример Минского, который изменил общественному служению и настроил свою лиру на эстетство. Вспомним, что Минский изменил служению социальным идеалам народничества и выступил с манифестацией принципов нового «чистого искусства». По мнению Воровского, Астров, для которого «культ красоты остается единственным увлечением <...> после того, как он растерял все свои идеалы, «огоньки», надежды»8, напоминает Минского, отказавшегося от «тенденциозности» в литературе ради более «неземных», более «возвышенных» «песен». В подтверждение своей идеи Воровский даже проводит параллель между словами Астрова и стихотворением Минского «Лунный свет»: ««Я никого не люблю и уже не полюблю, — признается он. — Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней». Это почти буквальное повторение слов г-на Минского, певшего, — когда он тоже очутился в положении Астрова, — что «нет на свете любви, нет на свете добра, только есть красота...»»9. «Эстетическую подкладку» видит Воровский и в любимом деле Астрова-лесоводстве. Еще в большей мере эстетство, считает критик, выражено в словах Сони, которая передает идеи Астрова о влиянии климата на красоту людей. И если в речах Астрова, по словам критика, «как бывшего общественного человека, проскальзывают иногда, как отголосок прошлого, мысли о благе и счастье людей, хотя бы только отдаленных поколений, то уже совсем свободны от этих «сомнений и колебаний» молодые герои «Чайки», вкладывающие всю свою жизнь в увлечение искусством и бегущие от общественных запросов в художественное творчество»10. Принципы критика-марксиста, как видим, совпадают с позицией Чернышевского, его социально-утилитарной эстетикой и усилены классовой идеологией. Не удивительно, что Чехов и его герои с их стремлением к красоте попадают во враждебный лагерь бесполезных эстетов. Воровский непримирим к эстетству как способу уйти от общественной борьбы, эстетство для него — одно из проявлений мелкого мещанского идеализма.
Заключение статьи Воровского по-революционному радикально и бескомпромиссно, в нем звучит приговор в контексте этой статьи: в буквальном смысле «лишним людям»: «Да, время пришло. Новое, молодое, здоровое время, с новыми великими задачами, с новыми гигантскими запросами. И этому времени нужны новые люди. Не жалкий, забитый, лишенный веры в себя и в жизнь, ноющий раб-человек, а сильное, гордое, могучее своей верой поколение совершит великую задачу обновления жизни. <...>
А «лишние люди»? Общественная волна безжалостно будет сметать их, поскольку они не сумеют вовремя ожить к новой жизни. И. уносимые бурным потоком, они будут, конечно, цепляться за жизнь, за пошлую, животную жизнь — их единственное сокровище. Но все эти дяди Вани, все эти «сестры» с их кругом, все эти владельцы «вишневых садов», осужденные судьбой на гибель, — все они с их ничтожными мыслишками, с их жалкими страданиями не вызовут жалости или сочувствия в людях, поставивших своим девизом: вперед и выше! И когда такие жалкие существа, цепляясь за жизнь, стараются оправдаться словами Сони: «Что же делать, надо жить!» — мы можем выразить им только вместе с Ницше: «Почему надо?»11.
В критике Воровского невозможно не увидеть соединение марксизма с вульгаризированным ницшеанством. Симптоматично и в высшей степени характерно для марксистов то, что индивидуалистический и философский бунт Ницше против устаревших идеалов и истин, соединяется ими с социальной и политической потребностью решения насущных проблем сегодняшнего дня, перетолковывается и адаптируется для практического применения. Ссылаясь на Ницше, Воровский вершит суд над чеховскими «лишними людьми», которые, по его мнению, достойны физического истребления. Скорей всего, в последней части приведенного выше пассажа он имеет в виду слова Ницше — «что падает, то нужно еще толкнуть» — из главы «О старых и новых скрижалях»12 в книге «Так говорил Заратустра». В этой главе Ницше говорит о том, что надо избавиться от старых истин, превратившихся в догмы, которые Заратустра подвергает осмеянию: «И пусть ложной назовется у нас всякая истина, у которой не было смеха»13. Однако марксист исказил мысль немецкого философа и, заменив «что» у Ницше на «кто», придал ей брутальность.
Воровский не случайно именно так трактует Ницше и противопоставляет сильных бунтующих героев Горького слабым, отжившим чеховским, людям уходящей эпохи. В его ранней не опубликованной при жизни статье «О М. Горьком» (1901—1902) находим восхищение анархистским бунтарством босяков. Воровский с явным сочувствием цитирует из повести «Супруги Орловы» такое экстремистское высказывание Орлова: «И по сю пору, признается он, хочется мне отличиться на чем-нибудь... Раздробить бы всю землю в пыль или собрать шайку товарищей и жидов перебить...* всех до одного. Или вообще что-нибудь этакое, чтоб стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты... И сказать им: ах, вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное, больше ничего! И потом — вниз тормашками с высоты... и вдребезги» (стр. 151)14. Воровскому удалось разглядеть в горьковских героях внутреннюю красоту и даже «такие жемчужины нравственных качеств», которые скрываются, по его словам, «за грубой оболочкой». Желая укрепить авторитет русского писателя-бунтаря, критик ставит Горького в один ряд с Ницше и Ибсеном, которые, по его мнению, тоже воспевали силу личности, протест, «идеальные порывы»: «Изучив своих героев в жизни, по непосредственному личному знакомству, г-н Горький подметил печальный для нашего общества факт, что за грубой оболочкой «волчьей» морали, или, вернее, практики жизни, в них кроются нередко такие жемчужины нравственных качеств, к которым тщетно апеллируют современные писатели и мыслители. Та сила личности, хотя бы на практике и дурно направленная, та вечная неудовлетворенность серой посредственностью, ненасытная жажда чего-то лучшего, сосущая тоска по необыденному, по «безумству храбрых», — все эти симптомы протеста против установившегося склада общественных отношений — разве это не есть живое воплощение тех идеальных порывов, к которым тянутся лучшие силы современного общества, которых они не находят в своей среде? Разве не эта потребность создала славу и популярность Ибсена, Ницше, да и самого г-на Горького?»15.
Стоит ли напоминать о том, что ни Заратустра, ни герои Ибсена, страдающие от несовершенства мира и неудовлетворенности собой, отнюдь не стремятся «отличиться на чем-нибудь», как босяки Горького.
Примечания
*. Сравните с холерой — Ильей Муромцем! — примечание автора.
1. Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // Ленин В.И. ПСС: 55 т. — М., 1960—1982. — Т. 12. — С. 99—105.
2. Луначарский А.В. Собр. соч.: в 8 т. — М., 1963—1967. — Т. 7. — С. 341.
3. Троцкий Л.Д. О пессимизме, оптимизме, XX столетии и многом другом // Восточное обозрение. — 1901. — № 36, 17 февраля.
4. Там же.
5. Воровский В.В. Лишние люди // А.П. Чехов: pro et contra. — С. 614.
6. Там же. — С. 649.
7. Там же. — С. 615.
8. Там же. — С. 648.
9. Там же. — С. 649.
10. Там же. — С. 649.
11. Там же. — С. 651.
12. Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. — М., 1998. — Т. 2. — С. 152.
13. Там же. — С. 153.
14. Воровский В.В. О М. Горьком // Воровский В.В. Литературно-критические статьи. — М., 1956. — С. 65.
15. Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |