Созданный Пушкиным идеал женщины в стихотворении, посвященном А.П. Керн, абсолютно соответствует сложившейся культурной парадигме. Это прекрасный пример того, как творческий вымысел и фантазия приукрашивают действительность. Поэт творит легенду, возвышая любовь, вдохновительницей которой становится даже не женщина, а некая неземная, ангелоподобная субстанция — «гений чистой красоты», — бесплотное создание, эфемерное, как «видение», дух, витающий в эмпиреях, Небесная Афродита, по Платону. Это божество с реальным женским именем поднимается над действительностью, настраивая читателя на возвышенную идеальную любовь1. Дальнейшие споры о том, существовало ли противоречие между творчеством поэта и прозой его собственной жизни (одним из поводов для дебатов послужило опубликованное посмертно письмо А.С. Пушкина к А.Н. Вульфу от 7 мая 1826 г., где Пушкин назвал Керн «вавилонской блудницей»), оставим за пределами данного исследования. Это вопрос собственно биографии Пушкина. Нас же интересует стихотворение как литературный факт, свидетельствующий о воспринятой Пушкиным тенденции поэтической идеализации женщины2.
Ю.М. Лотман считает, что искреннее чувство к Керн Пушкин выразил на бумаге, прибегнув к «ритуализованным формулам» и «стилистическим штампам», т. е. подчиняясь законам поэтического жанра. Лотман связывает эти стилистические клише с романтической традицией. Очень существенно замечание, которое он делает в сноске по поводу заимствованного у Жуковского «гения чистой красоты». «То, что Пушкин, — комментирует исследователь, — воспользовался здесь цитатой из стихотворения Жуковского «Я музу юную бывало...» и «Лалла Рук»: «Ах, не с нами обитает / Гений чистой красоты», — лишний раз подчеркивает условность этого образа»3. Несомненно, важно то, что эти произведения Жуковского — переводы, то есть они ориентированы на западноевропейскую традицию. И, наконец, Ю.М. Лотман показал в своей статье, что взаимодействие литературы и жизни у Пушкина складывалось не по модели Чернышевского (искусство отражает жизнь), а, наоборот, жизнь возвышалась до идеала и подражала искусству. Рукопись, письменный текст были для Пушкина своего рода литературным полигоном, где отрабатывались разные стили поведения, которые затем воплощались в жизнь. Вот как формулирует Лотман взаимодействие литературы и поведенческих моделей в жизни Пушкина: «сквозь флер и готовые штампы романтических коллизий проступали контуры той свободной, раскованной жизни, идущей по законам искусства, очерк которой Пушкин набросает в поэтической утопии лирики последних лет в самом конце своего пути — жизни, возвысившейся до искусства»4. (Курсив мой. — М.О.).
Однако впоследствии оппонентом Пушкина стал Владимир Соловьев — поэт и философ, вдохновивший своей мистической идеей Вечной Женственности, воплощенной «в теле нетленном», символистов и русских христианских философов. И на его реакции следует остановиться особо, потому что мнение Соловьева непосредственно связано с представлением об идеале. Владимира Соловьева поразил контраст двух образов Анны Керн, созданных Пушкиным почти одновременно, один — в «минуту творчества», другой — в личной переписке, т. е. в обыденной жизни. Соловьев не просто шокирован тем, что обнаружил «раздвоение между поэзией, т. е. жизнью творчески просветленною и жизнью действительною или практическою» у Пушкина, но даже еще более тем, что поэт не воспринимал драматически существующий разлад между идеалом и действительностью. «Он с полною ясностью отмечал противоречие, но как-то легко с ним мирился: указывая на него как на факт и прекрасно его характеризуя. <...> Резкий разлад между творческими и житейскими мотивами казался ему чем-то окончательным и бесповоротным, не оскорблял нравственного слуха, который, очевидно, был менее чутким, нежели слух поэтический»5, — комментирует Владимир Соловьев. Особо следует обратить внимание на то, что Соловьев по существу противопоставляет эстетическое и этическое начала в поэзии и жизни Пушкина. Именно в отсутствии этого единства — эстетического и этического — как необходимого условия для философского прозрения идеала состоит главная суть претензии автора статьи «Судьба Пушкина». По мнению Соловьева, Анна Керн «не была ни гением чистой красоты, ни вавилонскою блудницею, а была «просто приятною дамою» или даже, может быть, «дамою приятною во всех отношениях»6, то есть обыкновенной женщиной. Для философа-символиста, основой вероучения которого был культ Вечной Женственности, недостижимость идеала в земной жизни — одно из трагических противоречий существования. «Действительность, данная в житейском опыте, — пишет философ, — несомненно находится в глубоком противоречии с тем идеалом жизни, который открывается вере, философскому умозрению и творческому вдохновению»7. Поэтому, считает Соловьев, поэт должен не просто воспринимать это противоречие как факт, что делает Пушкин, а стремиться преобразовать действительность, не соответствующую идеалу; он называет это практическим идеализмом. В цикле статей «Смысл любви», посвященных размышлениям о любви Земной и Небесной, о несовершенстве человеческой природы и любви из-за распавшейся целостности мужского и женского начал (переосмысленные идеи Платона об андрогине), Соловьев останавливается и на вопросе преобразования мира эмпирического в соответствии с нравственными идеалами. Он подчеркивает, что «если неизбежно и невольно присущая любви идеализация показывает нам сквозь эмпирическую видимость далекий идеальный образ любимого предмета, то, конечно, не затем, чтобы им только любовались, а затем, чтобы мы силой истинной веры, действующего воображения и реального творчества преобразовали по этому истинному образцу не соответствующую ему действительность, воплотили его в реальном явлении»8. Именно такой «мнимо воплощенный идеал», по существу — фетиш, и воспевали, как считает Соловьев, средневековые миннезингеры и рыцари, которые «успокаивались на простом отождествлении любовного идеала с данным лицом, закрывая глаза на их явное несоответствие»9. И только Дон-Кихот Ламанчский, «перебивши много баранов и сломав немало крыльев у ветряных мельниц, но нисколько не приблизивши тобосскую коровницу к идеалу Дульцинеи, не пришел к справедливому, но только отрицательному сознанию своего заблуждения; <...> Дон-Кихот от безумия перешел только к печальному и безнадежному разочарованию в своем идеале»10. Можно сказать, таким образом, что и воспетый Пушкиным женский идеал — «гений чистой красоты», «списанный» даже не с «вавилонской блудницы» (Соловьев указывает на преувеличение Пушкина), а с обыкновенной женщины, представляется философу некоей фальсификацией, фетишизацией.
Рецепция стихотворения Пушкина Владимиром Соловьевым — это красноречивое подтверждение того, как от эпохи к эпохе меняется этико-эстетический код женственности. Пушкин открывал новую страницу русской литературы, когда она только начинала воспринимать и осваивать традиции европейской культуры. И он, — используем сравнение Соловьева, — не был Дон-Кихотом, а скорее миннезингером в русской литературе. Пушкин-поэт создал культ возвышенной женщины в соответствии с этико-эстетическими представлениями своей эпохи. Воспетый им «Татьяны милый идеал», идеал нравственной гармонии, духовной красоты и чистоты, на долгое время закрепился в сознании читателей и стал своего рода эталоном женственности в России. Как пишет Ю.М. Лотман, «женский образ дал литературе положительного героя. Именно здесь сформировался художественный (и жизненный) стереотип: мужчина — воплощение социально типичных недостатков, женщина — воплощение общественного идеала»11.
Творчество Соловьева приходится на период кризиса идеалистического мировоззрения в искусстве, когда вера в духовную женскую красоту и возвышенную любовь была подорвана позитивизмом, натурализмом, «Метафизикой любви» Шопенгауэра и знаменитыми философией Ницше, когда Достоевский потряс мир откровениями о трагическом противоречии в душе героев, бурно переживавших конфликт между «идеалом Мадонны» и «идеалом Содомским», а произведения Стриндберга и «Крейцерова соната» Толстого показали непримиримую войну полов. Очевидно, потому Соловьев ищет идеал Вечной Женственности в трансцендентном мире и пытается проецировать его на земную женственность. Бердяев характеризует это как противоречие Соловьева: «София была прельщением Вл. Соловьёва, его романтическим томлением и млением, вечной жаждой встреч и свиданий с Незнакомкой и вечным разочарованием, вечной возможностью смешения и подмен. София не была для Вл. Соловьёва Девой его души, его девственностью, его чистотой и целомудрием, как в учении Якова Беме, самом глубоком и чистом учении о Софии. София Вл. Соловьёва не была Дева, которую утерял человек и которую он должен вновь обрести как свою Virginität; это — Женщина, в которой небо слишком смешалось с пучиною вод, с земной стихией. И этот культ Софии не укрепляет, а расслабляет человека, не восстановляет цельности его андрогинного образа, а раздваивает его. Поэтому София может явиться в каком угодно обличии, она может оказаться не только Небесной Девой, но и земной распутной женщиной, может обернуться и «реакционной» и «революционной» стихией русской земли»12.
Примечания
1. А.А. Смирнов, посвятившей в своей монографии «Романтическая лирика А.С. Пушкина как художественная целостность» специальную главу под названием «Женский образ как романтический идеал прекрасного», отмечает, что в стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» — «бесспорное представление идеальной красоты, обнаруживающей себя в опоэтизированном женском образе». «Специфика пушкинской реализации романтического представления об идеале, — продолжает исследователь, — заключается в проецировании его на действительность путем свободного привнесения желаемого и возможного. Идеализация высоких душевных состояний в данном стихотворении может быть понята как примирение идеального и реального, т. е. преобразование действительного по образцу идеала. Идеал для Пушкина-романтика становится регулятивным принципом, необходимым условием формирования поэтической образности». См.: Смирнов А.А. Романтическая лирика А.С. Пушкина как художественная целостность. — М., 2007. — С. 108. Олег Клинг считает, что в этом стихотворении произошло «<...> соединение сакрального и реального. И в образе «гения чистой красоты» можно увидеть синтез земного и небесного, черты реальной, земной, но преображенной искусством женщины (Анны Петровны Керн) и Божьей Матери. Позже в таком виде предстанет адресат лирики Блока. Взять хотя бы знаменитое Предчувствую тебя. Года проходят мимо... (1901)». См.: Клинг О.А. Мифологема «Ewige Weiblichkeit» (Вечная женственность) в гендерном дискурсе русских символистов и постсимволистов. Указ. соч. — С. 442—443.
2. Современная исследовательница Ирина Сурат, обобщив в свой статье существующие на этот счет точки зрения, приходит к выводу, что диапазон личности Пушкина очень широк, и контраста между «художеством и прозой жизни» у поэта не существовало, контрасты высокого и низкого — явления самой жизни, которую он отражал. Вот как она комментирует этот, по ее мнению, «кажущийся парадокс» между стихотворением и отзывом Пушкина о Керн в личном письме: «Очевидно, что идея «двух Пушкиных» рождена не только мифами и превратными толкованиями, но и реальной сложностью и объемом его личности — объемом, в котором крайние точки видятся как парадоксы. Один из примеров такого кажущегося парадокса приводится столь часто и толкуется столь нехитро, что приобрел уже оттенок обывательской сплетни: вот, дескать, в стихах Пушкин воспел А.П. Керн как «гения чистой красоты», а в письмах отзывался о ней как о «вавилонской блуднице» и описывал свою с ней связь непечатными словами. В отношении Керн можно предположить, что она в действительности была одновременно и «вавилонской блудницей», и «гением чистой красоты». Пушкин и видел ее таковой, в этих контрастах и крайностях». См.: Сурат И. Биография Пушкина как культурный вопрос // Новый мир. 1998 № 2. — С. 186. Другая современная исследовательница считает, что не только Пушкин не идеализировал в жизни А.П. Керн, но и она сама трезво и реалистично оценивала отношение поэта к себе. В доказательство приводится цитата из «Воспоминаний» А.П. Керн. В статье «»И слезы, и любовь...» Анна Петровна Керн (1800—1879)» Нина Забабурова пишет: «Ей лестно было покорить сердце знаменитого поэта, и она на миг в этом преуспела. Впрочем, никаких иллюзий по этому поводу она не питала. Может быть, понимая, какого рода чувства она ему внушала, она попробовала все это обобщить как его отношение к женщинам вообще: «Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта больше, чем истинное и глубокое чувство, им внушенное... Причина того, что Пушкин скорее очаровывался блеском, нежели достоинством и простотою в характере женщин, заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени». См.: Забабурова Н. «И слезы, и любовь...» Анна Петровна Керн (1800—1879) // Культура. — 2000, 8 мая. — № 9 (39).
3. См.: Лотман Ю.М. В Михайловском. 1824—1826 // Лотман Ю.М. Пушкин. Биография писателя. — СПб., 1997. — С. 107.
4. Лотман Ю.М. Там же. — С. 109.
5. Соловьев В.С. Судьба Пушкина // Соловьев В.С. Философия и литературная критика. — М., 1991. — С. 281.
6. Соловьев В.С. Там же. — С. 278.
7. Там же. — С. 280.
8. Соловьев В.С. Смысл любви // Русский эрос или философия любви в России. — М., 1991. — С. 44.
9. Там же. — С. 44—45.
10. Там же. — С. 45.
11. Лотман Ю.М. Женский мир. — С. 64.
12. См.: Бердяев Н. Мутные лики // Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. — М., 1994. — Т. 2. — С. 449.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |