В раннем очерке «Женщина» (1829) Гоголь обращается к диалогу Платона с его учеником Телеклесом о сущности женской красоты и утверждает превосходство женского начала — физической красоты, искусства и любви, которые одухотворяют мужчину. Вместе мужское и женское создают идеальное гармоническое единство. Это близко к шиллеровской концепции, согласно которой женщина — воплощение идеала красоты, она поднимает и возвеличивает мужчину, дает возможность верить в совершенство человеческой природы. К этому очерку Гоголя примыкает письмо к матери от 24 июля 1829 г. Как и очерк «Женщина», письмо выдержано в возвышенной стилистике преклонения перед идеалом божественной красоты: «Это было Божество, Им созданное, часть Его же Самого! Но, но ради Бога не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока»1. Красота в представлении молодого писателя — это нечто надмирное, Божественное. Это не то, что можно любить, а то, что созерцают. В «Риме» говорит Гоголь о любви к женщине как совершенному произведению искусства. Это Аннунциата: «Я должен непременно ее увидеть. Я хочу ее видеть, не с тем, чтобы любить ее, нет, я хотел бы только смотреть на нее, смотреть на всю ее, смотреть на ее очи, смотреть на ее руки, на ее пальцы, на блистающие волосы. Не целовать ее, хотел бы только глядеть на нее. <...> Полная красота дана для того в мир, чтобы всякий ее увидал, чтобы идею о ней сохранял навечно в своем сердце. Если бы она была просто прекрасна, а не такое верховное совершенство, она бы имела право принадлежать одному, ее бы мог он унести в пустыню, скрыть от мира. Но красота полная должна быть видима всем» (3, 193).
Однако в материальном мире Гоголь не находит соединения красоты и добродетели. Если Пушкин в стихотворении «Я помню чудное мгновенье» утверждает идеал красоты, соединенный с добром, вопреки своему житейскому опыту и знанию о том, что это не составляет целостного единства (характерна реакция Вл. Соловьева, который упрекает поэта в цинизме и в том, что у него нет тоски по идеалу), то у Гоголя этот разрыв между материальным и идеальным — трагичен. Материальная красота в мире Гоголя вызывает содомские страсти и губительна для души. Красота и святость у Гоголя, как правило, несоединимы. Красота — нечто совершенное — принадлежит не нашему, не земному миру. Как и всякое совершенство, она одновременно завораживает и пугает, так как несет в себе тайну потустороннего мира. У Гоголя, как позднее у Достоевского, здесь сходятся идеал Мадонны и Содома2. В «Невском проспекте» красота Бианки Перуджини поругана, мадонна оказалась блудницей. «Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ее ног поклонников; но увы! Она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину» (3, 18).
Мертвая панночка — воплощение красоты нездешней, дьявольской. «Такая страшная, сверкающая красота!» — восклицает завороженный Хома Брут. Эта красота затмевает иконы собора, святые образы: «<...> лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно» (2, 344). А когда церковь наполнилась светом горящих свечей, «мрачные образы глядели угрюмей из старинных резных рам» (2, 345). По контрасту с образами святых, которые смотрятся тусклыми, мрачными, неживыми, страшная красота упокоенной панночки, наоборот, представляется живой.
Красота земная — зло, утверждает Гоголь. Во время отпевания панночки в церкви происходит шабаш ведьм, нечистой силы. Хома Брут, созерцающий красоту панночки, читает молитвы-заклинания и очерчивает вокруг клироса круг — пространство, в которое не может проникнуть дьявольская нечисть. Но дьявольские силы не покидают совсем храм — арену борьбы Божеского и дьявольского, даже с наступлением утра, они завязли в окнах и дверях, оставив навсегда след, напоминание о своем существовании.
Гоголь спорит с Шиллером. Идеал красоты, старается убедить нас Гоголь, не может существовать в материальном мире, иначе он превращается в свою противоположность. Красота сакрализуется Гоголем. У Гоголя бинарная система ценностей — «ад — рай».
Покаянием и непрестанной молитвой можно, как считает Гоголь, очиститься на земле от греха. Очень знаменательным в этой связи представляется рассказ Гоголя, переданный Л.И. Арнольди, в котором отражается известная мифологема покаяния блудницы. «Знаете ли, что на днях случилось со мной? — рассказывал Гоголь в конце жизненного пути. — Я поздно шел по глухому переулку, в отдаленной части города: из нижнего этажа одного грязного дома раздавалось духовное пение. Окна были открыты, но завешены легкими кисейными занавесками, какими обыкновенно завешиваются окна в таких домах. Я остановился, заглянул в одно окно и увидал страшное зрелище! Шесть или семь молодых женщин, которых постыдное ремесло сейчас можно было узнать по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да еще одна толстая старуха отвратительной наружности усердно молилась Богу перед иконой, поставленной в углу на шатком столике. Маленькая комната, своим убранством напоминающая все комнаты в таких приютах, была сильно освещена несколькими свечами. Священник в облачении служил всенощную, дьякон с причтом пел стихиры. Развратницы усердно клали поклоны. Более четверти часа простоял у окна... На улице никого не было, и я помолился вместе с ними, дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно, — продолжал Гоголь, — эта комната в беспорядке, имеющая свой, особенный вид, свой особенный воздух, эти раскрашенные, развратные куклы, эта толстая старуха, и тут же образа, священник, евангелие и духовное пение! Не правда ли, что все это очень страшно?»3.
Рассуждения Гоголя о любви и браке, изложенные им в письме А.С. Данилевскому (30 марта 1832 г.), носят чисто умозрительный характер. Говоря о преимуществах брака, то есть, по словам Гоголя, «самой книги», перед добрачной любовью — «предуведомлением», писатель прибегает к цветистой риторике и снова, как и в «Риме», в качестве сравнения использует произведения искусства. «Любовь до брака — стихи Языкова: они эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами, — пишет Гоголь. — Но после брака любовь — это поэзия Пушкина: она не вдруг обхватит нас, но чем более вглядываешься в нее, тем она более открывается, развертывается и наконец превращается в величавый и обширный океан» (9, 53). И совершенно неожиданно Гоголь подытоживает свои размышления над добрачными и брачными отношениями, приведя в пример женофоба Ивана Федоровича Шпоньку: «Ты, я думаю, уже прочел «Ивана Федоровича Шпоньку». Он до брака удивительно как похож на стихи Языкова, между тем как после брака сделается совершенно поэзией Пушкина» (9, 54—55). Заключение это звучит более чем абсурдно потому, что до брака отношения Ивана Федоровича еще не дошли, и весьма сомнительно, что когда-нибудь дойдут. Вспомним, что, с большим трудом поборов страх, Иван Федорович, оставшийся наедине с предполагаемой невестой, после продолжительного молчания завел разговор о том, как много летом мух, т. е. разговор, весьма далекий от матримониальных упований собеседницы. Полученные от первого свидания впечатления были так сильны для Ивана Федоровича, что целую ночь его преследовал образ потенциальной жены в сюрреалистическом кошмаре. «Вдруг кто-то хватает его за ухо. «Ай! кто это?» — «Это я, твоя жена!» с шумом говорил ему какой-то голос. <...> На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею; и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена... <...> То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи?» говорит купец. «Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену» (1, 187).
Разрыв между идеальным и действительным, материальным и духовным рождает сатирическую модель мира в творчестве Гоголя. Желая утвердить гармонию отношений в браке как духовное единство мужского и женского начал, Гоголь парадоксальным образом разрушает идиллию. Его Филемон и Бавкида живут в полной гармонии и согласии друг с другом. Однако отношения Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны абсолютно лишены какой бы то ни было эротики, сексуальности. Их супружество — собственно книга без предуведомлений — напоминает собой кулинарную книгу, составленную заботами Пульхерии Ивановны. Вместе со смертью хранительницы очага оборвался и длинный список яств, жизнь обессмыслилась для Афанасия Ивановича. И только мнишки со сметаной растрогали доживающего свой век одинокого старика до слез и напомнили о покойнице.
Иннокентий Анненский, поэт и критик эпохи модернизма, почувствовал болезненность в восприятии красоты Гоголем: «В Гоголе жил ипохондрик, больной аскет. Красота была для Гоголя близка к несчастью. Самая любовь не давала Гоголю особого наслаждения. На его, гоголевской, красоте и, действительно, лежит какой-то отдаленно-дразнящий, но вместе страдальческий отпечаток. Красотой для Гоголя была его Катерина, бледная и обреченная жертва колдуна, это была его избитая панночка, его измученная голодом полячка. Это были олицетворения осиленной и сдавшейся красоты-муки. Поднимитесь ступенью выше, и недостижимую красоту даст вам уже только опий, или она будет сиять на вас с полотна.
Во всяком случае, красота никогда не только не давала, но и не обещала Гоголю счастья. Напротив, он любил ее лишь осиленной и смотрящей скорбно, а не то красота становилась даже только призрачной, такая, чтобы и локонов было не отличить от завитков дыма, красота. Улиньки в мечтах курящего трубку Тентетникова, такая воздушная, чистая и далекая красота, что она даже не дразнит»4.
Подводя итоги, еще раз отметим, что в этико-эстетической системе Гоголя разрыв между идеалом и земным, материальным воплощением красоты непреодолим и трагичен. У Гоголя материальная красота не возвышает, а оказывает на душу губительное воздействие. В душе гоголевских героев идет непрерывный процесс борьбы Бога с дьяволом.
В статье «Русская культура на распутье» Михаил Эпштейн показал, что Гоголь и Чехов — две крайние знаковые фигуры, которые отражают переходный процесс движения от секуляризации к сакрализации и обратно в русской культуре XIX в. Гоголь, по определению Эпштейна, символизирует начало «модернистского средневековья», того периода, когда «вера не господствует над сознанием общества, а заново утверждает себя в сознании личности вопреки охлажденно-секулярному состоянию общества»5. По сути, Гоголь вернулся к средневековой модели русской культуры, бинарной по своей природе, в которой четко разграничены верх и низ, ад и рай, и нет промежуточных уровней, в отличие от западной культуры того же времени. Западная модель культуры — троична и включает между крайними полюсами промежуточное пространство — чистилище. Художественный мир Гоголя дуалистичен и сакрализован, он связан с ортодоксальным христианским мировоззрением. Профанное в этой системе равно дьявольскому6.
Дорога к истине, по Гоголю, не прямая, это путь с изгибами, уклонениями в сторону. Об этом он пишет в статье «Об архитектуре нынешнего времени»: «<...> ум и вкус человека представляет странное явление: прежде нежели достигнет истины, он столько даст объездов, столько наделает несообразностей, неправильностей, ложного, что после сам дивится своей недогадливости»7. Эту мысль Гоголь повторил с еще большей определенностью позднее в «Мертвых душах»: «Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги»8.
Примечания
1. Гоголь Н.В. Собрание сочинений: в 9 т. — М., 1994. — Т. 9. — С. 31. Далее везде цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках.
2. См.: Клинг О.А. Указ. соч. — С. 444.
3. Арнольди Л.И. Мое знакомство с Гоголем // Гоголь в воспоминаниях современников. — М., 1952. — С. 472—499.
4. Анненский И. Символы красоты у русских писателей // Ин. Анненский. Книги отражений. — М., 1979. — С. 133.
5. Эпштейн М. Русская культура на распутье // Звезда. — 1999. — № 2. — С. 203.
6. Подробнее об этом см.: Одесская М.М. «Гоголь и Чехов: святое и профанное // Диалог с Чеховым. Сборник научных трудов в честь 70-летия В.Б. Катаева. — М., 2009. — С. 311—320.
7. Гоголь Н.В. Указ. соч. Т. 7. 254.
8. Там же. Т. 6. — С. 210—211.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |