Мы открываем вторую главу рассмотрением статьи Сергия Булгакова «Чехов как мыслитель» потому, что, на наш взгляд, она является знаковой в новом контексте восприятия творчества писателя. Булгаков ставит Чехова в один ряд с такими признанными корифеями, как Толстой и Достоевский. В этой статье со всей очевидностью проявились, с одной стороны, стремление автора отказаться от того, чтобы мерить Чехова «аршином существующих направлений»1 и выявить особенность его философского мышления (что для «многих, вероятно, звучит парадоксально»2), а с другой стороны, невозможность выйти из круга привычных канонов в оценке писателя. Связывая Чехова с традицией русской литературы, осознавая масштаб и величие творчества Чехова, его философское мышление, Булгаков вместе с тем, сам того не желая, нивелирует своеобразие писателя, рассматривая его как идеалиста. Думается, статья дала импульс последующим интерпретациям Чехова как продолжателя традиций русской литературы XIX века. При всем разнообразии идейных и эстетических позиций на рубеже XIX—XX веков критерием оценки творчества Чехова являлся идеал.
Итак, публичная лекция «Чехов как мыслитель», прочитанная Сергеем Николаевичем Булгаковым в 1904 г. сначала в Петербурге, в Тенишевском училище, а затем в Ялте, — это не только посмертное признание величия таланта писателя, но и одна из первых попыток рассмотреть его творчество в философском аспекте, о чем свидетельствует и название лекции, впоследствии опубликованной в виде статьи3. Лекция о Чехове — это продолжение размышлений Булгакова о том, как отразились духовные искания русской интеллигенции в литературе. Статья «Чехов как мыслитель» была написана после переломной работы Булгакова «От марксизма к идеализму» (1903), в тот период, когда бывший марксист и специалист по экономике переосмысливал свои прежние взгляды и искал поддержки и опоры в духовности русской литературы.
Работе о Чехове предшествовала лекция «Иван Карамазов (в романе Достоевского «Братья Карамазовы») как философский тип» (1901)4. В этом сочинении автор определяет ценностную сущность русской литературы, ее своеобразие и отличие от западноевропейской. Он очень точно увидел важнейшую особенность русской философии и литературы в их неразделимости. Булгаков отметил, что в России слабо развита философия в ее классическом понимании, и потому литература берет на себя постановку и решение философских проблем. Русский писатель, по Булгакову, — своего рода философ-практик, который ставит вечные метафизические вопросы, но воплощает их не в теоретических трактатах, а в художественных образах. «До сих пор мы, русские, — пишет Булгаков, — мало чем обогатили мировую философскую литературу, и единственным нашим оригинальным философом остается пока Влад. Соловьев. Однако если мы не имеем обширной и оригинальной научной литературы по философии, то мы имеем наиболее философскую изящную литературу; та сила мысли нашего народа, которая не выразилась в научных трактатах, нашла для себя исход в художественных образах, и в этом отношении в течение XIX века, по крайней мере второй половины его, мы в лице Достоевского и Толстого, даже Тургенева, в меньшей степени и Чехова — идем впереди европейской литературы, являясь для нее образцом»5. Эта же идея повторяется Булгаковым и в работе о Чехове, только на этот раз автор противопоставляет живой талант писателя постигать тайны бытия философской и научной схоластике: «Вдохновенному взору художника открываются такие тайны жизни, которые не под силу уловить точному, но неуклюжему и неповоротливому аппарату науки, озаренному свыше мыслителю-художнику иногда яснее открыты вечные вопросы, нежели школьному философу, задыхающемуся в книжной пыли своего кабинета»6
По мнению Сергия Булгакова, главная суть русской философии — это прежде всего решение этических проблем. И в этом он видит как достоинства, так и недостатки русской философии: «...из всех великих проблем философии излюбленной нашей проблемой является этическая. Этическая проблема, например, составляет все содержание философии гр. Толстого, этой типично русской философии. В этом ее жизненность, в этом и ее полная метафизическая слабость. Исходя из этической проблемы, в особенности ею ограничиваясь, трудно построить цельное и ценное философское или метафизическое мировоззрение»7. Осознавая односторонность этического подхода в философии, сам Булгаков, как это ни парадоксально, следует этому принципу, разбирая творчество русских писателей.
Герои русской литературы, как и западноевропейской, поставлены перед вечной проблемой добра и зла. Так, в образах Ивана Карамазова, а также Великого Инквизитора Достоевский, как справедливо отмечает Булгаков, предвосхитил Ницше. Однако Сергий Булгаков, категорически отвергающий идеи Ницше, находит объяснение своему сочувствию Ивану Карамазову. Отличительной особенностью русского человека Булгаков считает муки совести, и именно эта черта, по его мнению, становится основополагающей для героев русской литературы. Эта национальная особенность русской литературы возвышает ее, по мнению отца Сергия Булгакова над западной буржуазностью. Именно своею совестливостью Иван близок и понятен русской интеллигенции: «Иван есть русский интеллигент, с головы до ног, с его пристрастием к мировым вопросам, с его склонностью к затяжным разговорам, с постоянным самоанализом, с его больной, измученной совестью. В последнем признаке я вижу самую яркую и характерную черту русской интеллигенции, черту, много раз отмеченную в литературе: в известном смысле можно сказать, что вся наша художественная литература и добрая часть публицистической прямо или косвенно говорят об этой болезни совести. Признаюсь, я люблю и ценю эту черту русской интеллигенции, отличающую, на мой взгляд, ее от западноевропейской. Она придает ореол нравственного мученичества и чистоты, она исключает самодовольство и культурную буржуазность, она одухотворяет»8.
Больная совесть — национальная русская черта, считает Сергий Булгаков, потому что «между идеалом и действительностью, между требованием совести и разума и жизнью у нас лежит огромная пропасть, существует страшный разлад, и от этого разлада мы и становимся больны. Идеал, по самому своему понятию, не соответствует действительности, он ее отрицает; но степень этого несоответствия может быть различна, и в России это несоответствие измеряется разницей в несколько веков, ибо, тогда как интеллигенция идет в своих идеалах в ногу с самой передовой европейской мыслью, наша действительность в иных отношениях на много веков отстала от Европы»9. Эти замечания Булгакова непосредственно связаны с идейной основой его статьи о Чехове. Правда, следует оговориться: Булгаков отмечает универсальность характеров, изображенных Чеховым.
Мыслитель и художник в понимании Булгакова, как и Толстого, — человек с «больной» совестью. «Мыслитель и художник должны страдать вместе с людьми для того, чтобы найти спасение или утешение»10. Чехова Булгаков называет вдумчивым «экспериментатором», но при этом не «холодным регистратором жизни, а мыслителем, сердце которого болит и любит и истекает от сострадания»11. Для Булгакова, искавшего в русской литературе духовную и нравственную опору, было особенно важно подчеркнуть то, что Чехов обладал талантом «человеческим». Чехова он видит не столько как новатора, сколько как продолжателя великой традиции русской литературы, и потому, защищая его от критиков, обвинявших в безыдейности, ставит в один ряд с «великими гуманистами»: «Наша литература выставила ряд великих гуманистов, мы имеем Достоевского, Толстого, Гаршина, Гл. Успенского, и к их почетному лику достойно причтется имя Чехова»12. Булгаков не оговаривается, когда ставит Чехова рядом с писателем-народником Успенским. Несомненно, он, как и многие современные Чехову критики, отдает предпочтение этическому перед эстетическим в литературе и искусстве. Проповедование Добра (не случайно Булгаков пишет это слово с большой буквы), которое способно «переродить поврежденного и поддержать слабого человека»13, и есть то, по его мнению, что составляет сущность писателя и мыслителя. Своей лекцией Булгаков с некоторым опозданием дает положительный ответ на вопрос, поставленный Скабичевским в его обличительной статье «Есть ли у г-на А. Чехова идеалы?». Таким образом, главный смысл работы Булгакова о Чехове сводится к дискуссии об идеале в творчестве писателя, которая развернулась в 80—90-е годы XIX века.
В контексте дискуссии об идеалах становится понятно, почему Сергий Булгаков говорит, что «литературная деятельность Чехова проникнута весьма своеобразным и трудно поддающимся определению на языке школьной философии идеализмом»14. По его мнению, идеализм Чехова в том, что все превозмогающая сила Добра одерживает победу над изображаемой писателем реальностью, в которой живут «все эти хмурые, нудные люди, чудаки, отвратительные пошляки, гнусные эгоисты, претенциозные бездарности»15. То есть идеал автора и есть тот свет, «при котором только и можно <...> опознать хорошее и дурное. <...> Только по силе его возможна оценка жизни и осуждение существующего во имя должного»16.
Особый акцент критик делает на гуманизме Чехова, его исключительном внимании к «нищим духом, духовным калекам, слепорожденным, паралитикам и расслабленным, неудачникам и побежденным в жизненной борьбе»17. Интересно и неожиданно в статье Булгакова появляется сравнение Чехова и Байрона. Булгаков называет их «певцами мировой скорби». «Как и у Байрона, — пишет Булгаков, — основным мотивом творчества Чехова является скорбь о бессилии человека воплотить в своей жизни смутно или ясно сознаваемый идеал; разлад между должным и существующим, идеалом и действительностью, отравляющий живую человеческую душу»18. Однако ясно, что сравнение это ради противопоставления. Английский поэт и русский писатель, с точки зрения Булгакова, — антиподы, потому что «одного занимали исключительно судьбы сверхчеловека, высших экземпляров человеческой природы, другого — духовный мир посредственности, неспособной даже стать вполне человеком»19. Из этого противопоставления логично вытекает и другое противопоставление: Чехов — Ницше. Они, как считает Булгаков, «относятся между собою примерно как огонь и вода или жар и лед, взаимно исключая друг друга»20. Однако развивать и углублять это сравнение критик не считает нужным.
Разрыв между действительной жизнью и идеалом, «существующим и должным» не приводит, по мнению Булгакова, Чехова к пессимизму, который «убивает всякую жизнедеятельность»21. В отличие от Шопенгауэра — последовательного пессимиста — и Ницше, утверждавшего «обожание натурального, зоологического сверхчеловека»22, философию которого Булгаков называет филистерством, настроение Чехова представляется ему «в высшей степени жизнедеятельным»23. Интересно, что героям, изверившимся в прежних идеалах и оказавшимся в конце жизни перед пустотой, как, например, профессор из «Скучной истории», Булгаков противопоставляет других персонажей Чехова, призывающих работать, делать добро. Это дает ему основание назвать писателя «оптимопессимистом», «видящим торжество зла, призывающим к мужественной и активной борьбе с ним, но твердо верящим в победу добра»24. Таким образом, если критики-современники вменяли Чехову в вину отсутствие идеалов и гражданской позиции, идентифицируя писателя с героем «Скучной истории» и другими его «хмурыми» персонажами, то Булгаков находит жизнеутверждающий пафос в произведениях Чехова, сливая голос писателя с теми героями, которые в определенные моменты жизни и под воздействием тех или иных обстоятельств приходят к осознанию того, что вечные идеалы правды и красоты направляют человеческую жизнь «и, по-видимому всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле»25. Приводя эту известную цитату из любимого рассказа Чехова «Студент», Булгаков недвусмысленно заключает: «Трудно здесь определить, где кончается студент и начинается сам автор»26.
Мысли студента в момент высокого озарения, а также финалы «Дяди Вани» и «Трех сестер» приводят Булгакова к предположению, что вера Чехова в добро в основе своей религиозна. «Религиозная вера в сверхчеловеческое Добро дает опору для веры и в добро человеческое, для веры в человека. И, несмотря на всю силу своей мировой скорби, скорби о человеческой слабости, Чехов никогда не терял этой веры, и за последнее время она все жарче и жарче разгоралась в нем. Правда, по свойству таланта и всего душевного склада Чехова, взор его всегда оставался устремлен больше на отрицательные стороны жизни, чем на положительные, больше на ее плевелы, чем на пшеницу»27. Несомненно, Булгаков справедливо отметил умение Чехова понимать и передавать красоту и поэзию религиозного чувства. Именно в религиозности будущий священник и философ, хотя и с оговорками, и старается найти позитив творчества писателя «скорби». Однако не следует забывать, что вопрос о религиозности писателя не так однозначен, как это представляется Булгакову.
Булгаков прав в том, что Чехов испытывал тоску по идеалам, которых не находил в жизни. Однако Чехов не встраивается в тот ряд русских писателей, которые, возвышаясь над действительностью, ведут читателей к идеалу — единству правды, добра и красоты. Чехов — писатель новой эпохи — рубежа веков, когда прежняя система ценностей рушится, когда происходит осознание того, что правда, добро и красота не являются триединством. Сам Чехов понимал, что принадлежит к другому поколению писателей.
Итак, подводя итоги, следует отметить, что Сергий Булгаков сделал очень большой шаг вперед в том, что увидел в Чехове мыслителя, чего не хотели замечать предшествующие критики. Он также прав в том, что талант Чехова в большей степени устремлен к отрицательным сторонам жизни. Однако Булгаков во что бы то ни стало старается найти в его творчестве нравственный позитив, идеалы, следуя в этом уже сложившейся традиции русской литературы и критики. Другой философ, современник Сергия Булгакова, Лев Шестов, показал, что отрицание идеалов, изживших себя к концу XIX в., — это тоже философия, но философия другой эпохи — эпохи, когда со всей очевидностью обозначился кризис мысли.
Думается, что современные Чехову критики не то чтобы не поняли писателя, напротив, многие из них очень проницательно прочитали его произведения. Их замечания, касающиеся содержания, поэтики произведений Чехова, остаются актуальными по сей день. Отклики на творчество Чехова интересны нам сегодня, кроме всего прочего, потому, что в оценках современников писателя проявился весь спектр существовавших на рубеже веков мнений об искусстве.
Примечания
1. Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // А.П. Чехов. Pro et contra. — СПб. 2002. — С. 538.
2. Там же. — С. 539.
3. Новый путь. 1904. — № 10, 11.
4. Впоследствии лекция была опубликована как статья в «Вопросах философии и психологии» 1902, кн. 1.
5. Булгаков С.Н. Иван Карамазов (в романе Достоевского «Братья Карамазовы») как философский тип // Булгаков С.Н. Сочинения в двух томах. Избранные статьи. М. Наука. 1993. — Т. 2. — С. 16.
6. Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель. — С. 541.
7. Булгаков С.Н. Иван Карамазов как философский тип. — С. 43.
8. Там же. — С. 42.
9. Там же. — С. 43—44.
10. Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель. — С. 540. Здесь Булгаков неточно цитирует из статьи Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?». См.: комментарий С.Н. Булгаков. Чехов как мыслитель. — С. 103.
11. Там же. — С. 548.
12. Там же.
13. Там же. — С. 553.
14. Там же. — С. 554.
15. Там же. — С. 553.
16. Там же. — С. 554.
17. Там же. — С. 552.
18. Там же. — С. 551.
19. Там же. — С. 552.
20. Там же.
21. Там же. — С. 554.
22. Там же. — С. 553.
23. Там же. — С. 554.
24. Там же.
25. Там же. — С. 555.
26. Там же.
27. Там же. — С. 557.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |