Газдановский интертекст в романе Набокова «The Real Life of Sebastian Knight»

Как уже было показано, важнейшим претекстом романа В. Набокова «The Real Life of Sebastian Knight» является «История одного путешествия» Гайто Газданова, во многом связанная с ним и тематически¹. Между тем существенное место в романе Набокова занимают также референции и аллюзии на романы Газданова «Полет» (<1939>), большая часть которого была напечатана в 1939 г. в «Русских записках» (№ 18—21), и «Ночные дороги» (начальный фрагмент «Ночная дорога» опубликован в 1939—1940 гг.)² — т. е. как раз когда Набоков дорабатывал «Подлинную жизнь...» (написана в дек. 1938 — янв. 1939 г.). К некоторым, также уже отмеченным в моей монографии референциям и аллюзиям к этим произведениям³, следует добавить еще несколько.

Первая отсылка относится к самому началу романа Набокова, в котором рассказывается о приезде матери Себастьяна Вирджинии в Петербург: «Она приехала зимним днем, на Норд-Экспрессе, безо всякого извещения, и прислала коротенькую записку, прося о свидании с сыном. Отец был в деревне на медвежьей охоте, так что матушка, таясь, отправилась с Себастьяном в «Европейскую», где всего на полдня остановилась Вирджиния. Здесь, в вестибюле, и увидела она первую жену своего мужа, худощавую, немного угловатую даму с маленьким подрагивающим лицом под огромной черной шляпой. Подняв вуаль⁴ над губами, чтобы поцеловать мальчика, и едва коснувшись его, она заплакала, как если бы в теплом и нежном виске Себастьяна был и источник, и утоление ее печали. Сразу за этим она надела перчатки и принялась на дурном французском рассказывать маме бессмысленную и совсем неуместную историю про польскую женщину, которая пыталась стянуть у нее сумочку в вагоне-ресторане. Потом она сунула в ладонь Себастьяна пакетик засахаренных фиалок, нервно улыбнулась маме и ушла следом за носильщиком, выносившим ее чемодан. Вот и все, а через год она умерла»⁵.

Нетрудно заметить, что это конспективный и облегченный и, тем не менее, полемический палимпсест по отношению к эпизодам свидания Анны Карениной с ее сыном Сережей после возвращения из Италии (часть пятая, гл. XXIX). Полемический потому, что, в отличие от случая с Алексеем Александровичем Карениным, новая жена отца Себастьяна и не думает препятствовать свиданию Вирджинии с ее сыном, так что трагизм оказывается, очевидно, заложен не столько во внешних отношениях, сколько во внутреннем складе самих героев.

При этом целый ряд деталей у Набокова и Толстого совпадают, однако звучат совсем иначе: Анна Каренина сама приезжает в «свой бывший дом», чтобы увидеть сына, она входит в него, как и запланировала заранее, «не поднимая вуаля»; когда Сережа «привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи»⁶, она вовсе не плачет.

«Анна Каренина» в данном случае — претекст вторичного характера. Непосредственно же эпизод скорее навеян газдановским «Полетом», причем самыми начальными его строками: «События в жизни Сережи начались в тот памятный вечер, когда он, впервые за много месяцев, увидел у себя в комнате, над кроватью, в которой спал, свою мать — в шубе, перчатках и незнакомой шляпе черного бархата. Лицо у нее было встревоженное и тоже не похожее на то, которое он знал всегда. Ее неожиданное появление в этот поздний час он никак не мог себе объяснить, потому что она уехала почти год тому назад и он успел привыкнуть к ее постоянному отсутствию. И вот теперь она остановилась у его кровати, потом быстро села и сказала шепотом, чтобы он не шумел, что он должен одеться и сейчас же ехать вместе с ней домой» (I, 293—294)⁷. Интертекстуальная связь удостоверяется не только общим сходством двух эпизодов, но и повтором детали: черная шляпа.

Однако у Газданова это начало целого эпизода, в котором газдановская «Анна», которую зовут Ольга Александровна, похищает газдановского «Сережу» у своего бывшего мужа и привозит его на поезде из Лондона во Францию, а спустя несколько месяцев он находит их в каком-то французском приморском городе. При этом также редуцирована еще одна повторенная у Набокова деталь: поезд («Норд-Экспресс»). У Газданова она звучит на самые разные лады: «Потом, уже сквозь сон, Сережа увидел поезд, и когда проснулся, то опять оказалось, что он в поезде, но что-то неуловимо изменилось; и тогда мать, наконец, сказала ему, что теперь он будет жить у нее во Франции, а не у отца в Лондоне, что она купит ему электрический паровоз и множество вагонов разнообразного назначения и что они теперь никогда не расстанутся, а папа иногда будет приезжать в гости».

Аналогичная сокращенная отсылка есть в романе Набокова и к газдановским «Ночным дорогам». Такова реплика неумолимого управляющего отеля в Блауберге, отказывающегося ознакомить В. со списком жильцов за прошлые годы: «И в-третьих — я не желаю никаких неприятностей. У меня их и так предостаточно. В соседнем отеле одна швейцарская пара покончила с собой, — добавил он ни к селу, ни к городу» (с. 124). Вряд ли в данном случае можно говорить об интертекстуальной связи, то есть о «необходимой», а не о «факультативной» интертекстуальности, с полной уверенностью.

Однако, скорее всего, это все же отзвук следующего пассажа из романа Газданова:

«Потом, присмотревшись, я начал думать, что это спокойное отсутствие мышления объяснялось, по-видимому, последовательностью нескольких поколений, вся жизнь которых заключалась в почти сознательном стремлении к добровольному душевному убожеству, к «здравому смыслу» и неприятию сомнений, к боязни новой идеи, той боязни, которая была одинаково сильна у среднего лавочника и у молодого университетского профессора. Я никогда не мог забыть этого выражения тяжелых и спокойных глаз — у хозяйки гостиницы, в которой я жил, в Латинском квартале. Она рассказывала мне о благородстве двух ее постоянных жильцов, старичка и старушки; они вложили свое состояние в какие-то акции, которые потеряли ценность, и, узнав это, они оба застрелились.

— Подумайте только, месье, — говорила она, — они были настолько добры и любезны по отношению ко мне, что они это сделали — то есть покончили с собой — не у меня в гостинице, а здесь, за углом, у моего соседа <у Набокова — «в соседнем отеле». — С.К.>. Они не хотели ни пачкать комнат кровью — ведь я недавно положила новый ковер, мсье, вы знаете, сколько теперь стоят новые ковры? — совершенно новый, мне его как раз накануне доставили, — ни причинять мне неприятности с полицией. И вот они умерли так же, как они жили, благородно, месье, да, благородно. — И слезы струились из ее глаз. И я подумал, как страшна была эта двойная смерть, оказавшаяся, однако, бессильной перед любовью к порядку и нежеланием доставить неприятность своей хозяйке и одновременно сделать ей действительно последнее одолжение, повредив репутации ее конкурента» (II, 192—193).

В контексте других гораздо более вероятных референций к «Ночным дорогам» эта также кажется весьма вероятной, а характер препарирования претекста — типичным для Набокова: полемическая редукция. Как сама ситуация, так и ее оценка сокращены до предела, так что сходство становится предельно общим, но зато сходное психологическое содержание обрисовываемого человеческого типа необычайно близко, хотя и убрано Набоковым в подтекст.

Все эти названные в статье референции и аллюзии к Газданову, вместе с приведенными в монографии о нем⁸, убедительны именно в своей совокупности, а, в свою очередь, в контексте их один из эпизодических героев «Подлинной жизни...» может восприниматься как своего рода криптопародийный силуэт самого Газданова. Я имею в виду двоюродного брата Пал Палыча — Черного, играющего с ним в шахматы, а затем отправляющегося на прогулку с сыном последнего (см.: с. 140—141). Ассоциации с личностью Газданова возникают, когда Пал Палыч характеризует его следующим образом: «— Он у нас разносторонний гений. Играет на скрипке, стоя на голове, за три секунды перемножает телефонные номера и расписывается вверх ногами, не изменяя почерка.

— А еще он водит такси, — сказал ребенок, болтая тонкими, грязными ножками» (с. 141)⁹.

Мне уже приходилось писать о том, что таксист Максимович в «Лолите» — это криптопародия на Газданова, и в связи с этим таксист Черный в «Подлинной жизни...» представляется первым приступом к этому образу. Выделенные слова содержат ключевую черту, вызывающую ассоциации именно с Газдановым, а не с кем-либо другим из многочисленных русских эмигрантов, работавших таксистами. У реального Газданова ей соответствовало хорошо известное в литературных кругах русской эмиграции умение писателя ходить на руках: стоя вверх ногами, он однажды предстал перед открывшим ему дверь Ремизовым¹⁰.

В набоковском романе напоминающая его особенность Черного (почти полная анаграмма фамилии Пал Палыча «Речной») играет существенную роль. Именно знание этой черты В. позволяет ему в конце концов понять, что мадам Лесерф и Нина Речная в действительности одно и то же лицо: «Потому что мне довелось встречаться с двоюродным братом вашего прежнего мужа с тем самым, который умеет расписываться кверху ногами» (с. 165—166)¹¹.

Газдановский интертекст в романе Набокова представлен и на тематическом уровне. «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» заканчивается сквозной в творчестве Набокова «темой потусторонности»:¹² «Какова бы ни была его тайна, я тоже узнал одну, именно: что душа — это лишь форма бытия, а не устойчивое состояние, что любая душа может стать твоей, если ты уловишь ее извивы и последуешь им. И, может быть, потусторонность и состоит в способности сознательно жить в любой облюбованной тобою душе — в любом количестве душ, — и ни одна из них не сознает своего переменяемого бремени» (с. 191).

Мне уже приходилось высказывать предположение, что эти слова представляют собой, помимо всего прочего, скрытый и внутренне полемический отклик на намеченную в самом начале «Истории одного путешествия» тему метемпсихоза, проходящую через все творчество Газданова¹³. Многочисленным, случайным и бессмысленным «переселениям» души гимназической учительницы Володи в «маркитантку в войсках крестоносцев» (II, 168) и другим «чужим воспоминаниям», мучившим и преследовавшим ее, а также ощущению англичанина Артура во время убийства доктора Штука, что он «знал уже нечто похожее» (II, 246), Набоков противопоставляет внутреннее и сознательное перевоплощение В. в Себастьяна, изменившее его жизнь.

Подкреплю это предположение характером решения Набоковым темы увлечения буддизмом и индуизмом. В его романе оно отдано Нине Речной и представлено устами Пал Палыча как дешевое поветрие: «Понимаете, у нее в это время был очередной заскок насчет болезней, — она питалась одним лимонным мороженым и огурцами и болтала про смерть, про Нирвану, про что там еще? — у ней бзик был по части Лхассы¹⁴, — знаете, о чем я?..» (с. 143—144).

Неудивительно, что на этом основании В. кажется маловероятной серьезная связь Себастьяна с подобной женщиной: «Простить женщине кокетство он мог, но никогда не простил бы поддельной тайны. Его могла позабавить молоденькая потаскушка, мирно наливающаяся пивком, но grande cocotte с намеком на пристрастие к бхангу <психотропному средству из конопли, любимого растения Шивы. — С.К.> он бы не вытерпел» (с. 145).

Говоря о газдановском интертексте в «Подлинной жизни...» в целом, можно сказать, что ряд набоковских героев унаследовал отдельные черты или детали из жизни героев различных произведений Газданова. Так, Вирджиния Найт, как мы уже отметили, напоминает (впрочем, только отчасти)¹⁵ Ольгу Александровну из «Полета», Клэр Бишоп — конечно же, одноименную героиню «Вечера у Клэр» (именем) и жену Николая Вирджинию из «Истории одного путешествия» (боязнью умереть от родов, от которых и в самом деле умирает Клэр), а Себастьян — старшего (также на шесть лет) брата Володи Николая из «Истории одного путешествия» и, в то же время, в финале романа — героя-рассказчика «Ночных дорог» («пил за полночь горячее молоко с водителями такси у прилавков кофеен»; выделенные слова — референциальный сигнал), а В. — самого Володю (опытами начинающего писателя и размышлениями о русской и иностранной речи Себастьяна)¹⁶.

Отдельные детали, впрочем, заимствованы у отнюдь не соответствующих набоковским героям характеров Газданова. Так, то, что Клэр «едва не сшибло велосипедом», — возможно, отзвук того, что Володю в «Истории одного путешествия» сбивает автомобиль, а у мадам Лесерф имеется черта, сближающая ее с газдановской Клэр¹⁷.

Особенно показательным для газдановского интертекста в романе Набокова является «короткая глава» в романе Найта «Утерянные вещи» «о крушении самолета (пилот и все пассажиры, за исключением одного, погибли) уцелевший пожилой англичанин, найден фермером немного в стороне от места катастрофы сидящим на камне. Он сидит, скорчившись, олицетворение горя и муки. «Сильно вас ранило?» — спрашивает фермер. «Нет, — отвечает англичанин, — зуб. Всю дорогу болел»» (c. 114).

Это, по всей видимости, анекдотический вариант финала газдановского романа, все герои которого, включая англичанина Макфалена, погибают во время рейса пассажирского аэроплана между Парижем и Лондоном. В доступный Набокову текст «Русских записок» этот финал не вошел, но о том, что роман должен был закончиться авиакатастрофой, можно было догадаться. Однако этот анекдотический финал найтовских «Утерянных вещей», в какой-то степени пародийный по отношению к роману Газданова, призван заретушировать самые трепетные строки из письма Найта, обнаруженного среди «останков мешка с воздушной почтой», в котором многое, по словам В., «прочувствовано Себастьяном и даже написано им к Клэр» (с. 116).

Разумеется, большинство затронутых мотивов и деталей «Подлинной жизни...» имеют полигенетический характер и восходят не только к романам Газданова, и в некоторых случаях другие претексты были нами попутно отмечены. Однако это не снижает значения газдановского интертекста в романе Набокова, который обретает особую убедительность именно в своей совокупности, а также вкупе с пародийным криптографическим силуэтом самого Газданова.

Этот последний, возможно, и стал отправной точкой в описанной нами своеобразной интертекстуальной дуэли между Газдановым и Набоковым, разыгравшейся позднее. Я имею в виду уже доказанный нами и признанный большинством исследователей факт того, что одним из прозрачных прототипов главного героя «Призрака Александра Вольфа» (<1947—1948>) стал Владимир Набоков — образ, на который Набоков ответил пародийным образом таксиста Максимовича в «Лолите»¹⁸.

Примечания

1. Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. СПб., 2011. С. 234—242.

2. См.: Современные записки. Париж, 1939. № 69; 1940. № 70.

3. См.: Кибальник С.А. Указ. соч. С. 240—243.

4. Здесь и далее выделено полужирным мной — С.К.

5. Набоков В.В. Подлинная жизнь Себастьяна Найта. Под знаком незаконнорожденных. Николай Гоголь // Набоков В.В. Собр. соч. америк. пер.: В 5 т. / Сост. С.Б. Ильина и А.К. Кононова; Предисл. и коммент. А.М. Люксембурга. СПб., 2000. С. 32. Далее цитаты из романа приводятся в переводе С. Ильина по этому изданию с указанием номера страницы в круглых скобках.

6. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 12 т. М., 1984. Т. 7. С. 113.

7. Газданов Г. Полет // Газданов Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 2009. Т. 1. С. 293—294. Далее цитаты из произведений Газданова приводятся по этому изданию (М., 2009. Т. 1—5) с указанием номера тома римскими и страницы арабскими цифрами в круглых скобках.

8. Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. С. 240—243.

9. Данное соображение подкрепляет уже отмеченная мною ранее отсылка к «Ночным дорогам» в самом конце «Подлинной жизни...»: «Он ходил в концерты и на спектакли и пил за полночь горячее молоко с водителями такси у прилавков кофеен» (с. 174). Деталь романа Газданова, которая отозвалась в этой набоковской фразе, несколько раз повторяется в самом начале того его фрагмента, который был опубликован в 1939 г. Главный герой «Ночных дорог», от лица которого ведется повествование, — водитель такси, рассказывает о себе: «Около четырех часов утра я обычно ехал выпить стакан молока в большое кафе против одного из вокзалов, где знал всех решительно» (II, 11). Это «молоко» особо подчеркнуто через пару страниц в реплике проститутки Сюзанны: «<...> особенное ее презрение вызывало то, что я пил всегда молоко. — Ты все молоко пьешь, — сказала она мне дня через три, — не хочешь ли моего?» (II, 15).

10. Ср., напр., свидетельство М.Л. Слонима (в очерке «Гайто Газданов» в нью-йоркском «Новом русском слове» от 19 дек. 1971 г.) о том, что Газданов «часто показывал приятелям гимнастические трюки, особенно излюбленное им хождение вниз головой на руках» (цит. по: V, 415).

11. Эта способность присуща также герою романа Набокова «Ада, или Страсть» (<1969>) Вану (см.: Набоков В. Ада, или Страсть. Киев; Кишинев, 1995. С. 179—181), однако у него она, разумеется, уже не имеет характера криптопародийной аллюзии к Газданову.

12. Об этой теме в «Подлинной жизни...» см.: Александров В.Е. Набоков и потусторонность. СПб., 1999. С. 166—192.

13. См. об этом: Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. С. 277—310 (гл. «Газданов и буддизм»).

14. Лхаса — историческая столица Тибета. Правда, в то же время сам Себастьян в финале романа наделен сожалением. «что так и не видел Татцьен-лу в Тибете...» (с. 168).

15. См. об этом: Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. С. 235.

16. См. об этом: Там же. С. 239—240.

17. Французское легкомыслие газдановской Клэр не раз подчеркнуто в ее своеобразном диалогическом конфликте с героем-рассказчиком, — см., напр.: «Ее веселье рассердило меня. Боюсь, она обладала французским чувством юмора по части супружеских дел; в иную минуту оно показалось бы мне привлекательным, но именно сейчас я ощущал, что ее легкомысленно малопристойный взгляд на мое расследование чем-то оскорбителен для памяти Себастьяна», — и протесты героя-рассказчика «Вечера у Клэр» против французского легкомыслия: «Однажды я пришел к Клэр и стал бранить песенку, говоря, что она слишком французская, что она пошлая <...>; вот в этом главное отличие французской психологии от серьезных вещей...» (I, 44). Отмечено: Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. С. 239 (прим. 384).

18. См. об этом: Там же. С. 243—275.