Всякий раз, когда рядом ставят имена Чехова и Блока, прежде всего резко проступают различия в их творчестве. И действительно, в нашем сознании эти два имени лишены привычной взаимосвязанности, слишком велика разница между двумя этими художниками1. С другой стороны, и это не раз отмечали исследователи, Чехов, остро чувствовавший исчерпанность старых, традиционный форм, хотя и был глубоко чужд эстетическим принципам символизма как направления, все же «создавал по-своему символические образы»2. Блок же, по замечанию З.С. Паперного, «не был просто символистом»: «прорываясь сквозь туманности, поэт приближался к земным, реальным первоначалам»3.
Блоку было близко художественное кредо автора «Чайки», «Трех сестер» и множества других произведений, столь же нежно любимых и почитаемых. Каждый раз основанием для строгой и резкой оценки современных литературных явлений является у Блока сопоставление с Чеховым. О том, что Чехов был близок поэту, может свидетельствовать и высказывания, подобные следующему: «Вечером я воротился совершенно потрясенный с «Трех сестер». Это угол великого русского искусства. Я не досидел Метерлинка и Гамсуна, к «Ревизору» продирался все-таки через полувековую толщу, а Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души, и разделил его слезы, печаль и унижение»4.
В этом свете уже не выглядит случайной перекличка отдельных тем, мотивов и образов у Чехова и Блока.
Творческие связи двух писателей не были предметом специального исследования5. Чаще всего литературоведы обращались либо к изучению роли «Вишневого сада» в художественном сознании Блока, усматривая общность мотивов дома и сада в произведениях двух писателей, либо говорили о связи идейно-эстетических принципов Блока и Чехова. Не претендуя здесь на полноту исследования такой большой и сложной темы, как литературные связи двух художников (это тема отдельного диссертационного исследования), мы рассмотрим один из ее аспектов, как представляется, вполне очевидный и актуальный, — отражение в поэзии Блока экологических проблем, затронутых в творчестве А.П. Чехова. Тема эта поднимается Чеховым не только в «Лешем» и «Дяде Ване», где с горечью констатируется истребление человеком лесов, не только в книге «Остров Сахалин», где автор пишет о суровой природе каторжного острова и ее влиянии на жизнь людей, вынуждаемых обществом бороться за свое существование, подобно первобытным предкам. Экологическая тема проявила себя и во многих других произведениях Чехова, хотя это не всегда очевидно. Наша цель — показать, как два художника понимали проблему соотношения человека и природы, ведь «любое упоминание о нарушении норм человеческого существования — это тоже решение проблем человека и природы»6. Сходство Блока и Чехова состоит в том, что зачастую они говорят о проблемах экологии как о проблемах социальных и гуманитарных, так в их произведениях из проблемы экологии природы вырастает проблема экологии человека.
В рамках экологической тематики мы рассмотрим функционирование образов железной дороги и фабрики/завода в прозе Чехова и стихотворениях Блока. Эти образы являются довольно частотными и у того, и у другого художника. Ко времени Чехова железные дороги в России уже получили широкое распространение, перестали быть чудом, многими они воспринимались как наиболее удобное и самое высокоскоростное из всех средств передвижения. Одним словом, это уже неотъемлемый элемент цивилизации. Недаром бричка, на которой отправляются в свой путь герои повести «Степь», воспринимается как анахронизм и самими ее пассажирами, и автором: он пишет, что это была «одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники» (С; 7, 13).
Отметим, что в городе N., отправной точке путешествия, нет железной дороги, и от большого города он отделяется огромной, бескрайней, от горизонта до горизонта степью, населенной живыми существами и живущей своей, неподвластной никому и ничему жизнью. Цивилизация еще не пришла сюда, не нарушила порядка, заведенного здесь самой природой: это мир птиц, зверей и трав. О деятельности человека здесь говорят лишь ветряные мельницы да попадающиеся время от времени курганы или каменные бабы. Однако и здесь уже есть приметы цивилизации, которая постепенно завоевывает все новые и новые пространства. Егорушка видит, что «по правой стороне дороги на всем ее протяжении стоят телеграфные столбы с двумя проволоками» (С; 7, 48). Таким образом, можно полагать, что в скором времени эти огромные пространства, на которых в самую пору гулять разве что былинным богатырям, будут освоены цивилизацией; телеграфная линия тянется через всю степь: «Становясь все меньше и меньше, они (телеграфные столбы) около деревни исчезали за избами и зеленью, а потом опять показывались в лиловой дали в виде очень маленьких, тоненьких палочек, похожих на карандаши, воткнутые в землю» (С; 7, 49). Однако мир природы здесь еще гораздо сильнее, цивилизация ему еще ничем не угрожает: «На проволоках сидели ястребы, кобчики и вороны и равнодушно глядели на двигавшийся обоз» (С; 7, 49).
Город, куда приехал Егорушка учиться, поразил его, до этого мальчик ни разу не видел ничего подобного: «Внизу над рекой темнел дым, а сквозь него был виден пароход, тащивший на буксире баржу. Впереди за рекой пестрела громадная гора, усеянная домами и церквями; у подножия горы около товарных вагонов бегал локомотив» (С; 7, 92). Так Егорушка из мира природы попадает в город, мир цивилизации. Контраст между ними для него очевиден: он прощается с прошедшим и горькими слезами встречает новую жизнь.
Интересно, что новые знакомые Егорушки, подводчики, оценивают прошедшие времена как прекрасные в сравнении с нехорошим настоящим. По мнению старшего из них, Пантелея Холодова, не последнюю роль в этом играет распространение железных дорог. Он с удовольствием вспоминает о своей прежней жизни, о том, как он прошел всю Россию: «Пантелей рассказывал, что в былое время, когда еще не было железных дорог, он ходил с обозами в Москву и в Нижний, зарабатывал так много, что некуда было девать денег <...> Теперь же дороги стали короче, купцы скупее, народ беднее, хлеб дороже, и все измельчало и сузилось до крайности» (С; 7, 64). Иначе говоря, Пантелей негативно оценивает расширение человеческой деятельности, а такое усовершенствование, как железная дорога, по его мнению, только испортило людей и отношения между ними.
В рассказе «Огни» судьба сводит действующих лиц, работающих на строительстве железной дороги. Это инженер Ананьев, его помощник студент фон Штенберг и рассказчик. Августовской ночью с железнодорожной насыпи они наблюдают спящий город, и окружающая обстановка рождает у всех троих совершенно разные мысли. Инженер, который считает строительство делом своих рук, восхищается и своей работой, насыпью, и самой железной дорогой как неотъемлемой частью цивилизации: «А какова насыпь-то! Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан! Миллионы стоит!... Что, Михайло Михайлыч, призадумались? Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? В прошлом году на этом самом месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизнь, цивилизация! И как все это хорошо, ей-богу! Мы с вами железную дорогу строим, а после нас, этак лет через сто или двести, добрые люди настроят здесь фабрик, школ, больниц и — закипит машина!» (С; 7, 106). Для инженера железная дорога — символ настоящей жизни. Ему приятно сознавать, что именно он посеял ее зерно в этой дикой степи, «очеловечил» ее. В его понимании строительство железной дороги — это лишь первый, но очень важный шаг на пути к цивилизации: потом человек развернется здесь и «закипит машина».
Студенту фон Штенбергу лежащая вокруг степь навевает другие мысли, он думает о давно прошедших временах и народах: «...о чем-то вроде лагеря амалекитян или филистимлян... для полноты иллюзии не хватает только трубных звуков, да чтобы на каком-нибудь эфиопском языке перекликались часовые» (С; 7, 107). Студент сознает ненужность строительства, его бесполезность, так как считает, что все, в конечном счете, вернется на круги своя и вечная степь поглотит их труд: «Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут две тысячи лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжелого труда, не останется и пыли» (С; 7, 107). Таким образом, студенту строительство железной дороги кажется предприятием бессмысленным. Он считает, что в конечном счете природа поглотит цивилизацию и разрушит все созданное ею.
Если для инженера Ананьева цивилизация несет в себе организующее и упорядочивающее начало, то для рассказчика, напротив, это словно возвращение во времена первозданного хаоса: «Высокая, наполовину готовая насыпь, кучи песку, глины и щебня, бараки, ямы, разбросанные кое-где тачки, плоские возвышения над землянками, в которых жили рабочие, — весь этот ералаш, выкрашенный потемками в один цвет, придавал земле какую-то странную, дикую физиономию, напоминавшую о временах хаоса. Во всем, что лежало передо мной, было до того мало порядка, что среди безобразно изрытой, ни на что не похожей земли как-то странно было видеть силуэты людей и стройные телеграфные столбы; те и другие портили ансамбль картины и казались не от мира сего» (С; 7, 106). Так, с точки зрения рассказчика, цивилизация вовсе не является организующим, упорядочивающим началом. Напротив, своим присутствием она нарушает порядок природы, вносит хаос и «ералаш» в течение ее жизни.
Действие в рассказе «Холодная кровь» построено на движении по железной дороге. Скотопромышленник Гаврила Малахин везет в столицу быков для продажи. Движение это сопровождается множеством препон, которые устраивают Малахину железнодорожные служащие: он вынужден раздавать взятки направо и налево, угощать всех, от кого мало-мальски зависит продвижение состава. В конечном итоге он остается в убытке: быков удалось сбыть по очень низкой цене, поскольку путешествие по железной дороге отняло у них товарный вид. Слово «бык» вызывает в нашем сознании представление о силе, мощи, но после путешествия по железной дороге они становятся жалкими и беспомощными. Животные во все время пути лишены еды и питья. Подобно Пантелею Холодову, старик Малахин отмечает, что прежде торговля быками была выгодна, «теперь же она составляет дело рискованное и убыточное» (С; 6, 380). Виной тому, по мнению старика, достижения цивилизации: «...железные дороги разорили скотопромышленность. Прежде, когда гурты гоняли, лучше было», — говорит он (С; 6, 384).
Таким образом, железная дорога, которая в произведениях Чехова выступает как несомненный атрибут цивилизации, оценивается им двояко: с одной стороны, она сделала передвижение в пространстве более комфортабельным и быстрым, с другой же стороны, она, как и вся цивилизация в целом, вносит отчуждение в отношения людей и наносит несомненный вред природе: вытесняет ее из ее собственного мира, вносит хаос и неразбериху.
Во времена Блока человек уже не мыслит своей жизни без железной дороги: теперь, в XX веке, уже никто не преодолевает пространство в телеге или бричке. Мотив железной дороги в достаточной степени частотен в творчестве Блока. Но какова оценка поэтом этого достижения цивилизации? Необходимо отметить, что уже в ранних стихах Блок называет себя «певцом природы»7 (стихотворение «В седую древность я ушел, мудрец...», 1900). Лишь на фоне природа, в тишине и покое, душа его достигает состояния гармонии:
Я знаю — лес ночной далеко вкруг меня
Простер задумчиво свои лесные своды,
Нигде живой души, ни крова, ни огня, —
Одна безмолвная природа...
И что ж? Моя душа тогда лишь гимн поет... (1; 74)
Для поэта мир природы и мир цивилизации, который, в свою очередь, часто ассоциируется с городом, резко противопоставлены друг другу:
За городом в полях весною воздух дышит
Иду и трепещу в предвестии огня...
Я помню: далеко шумит, шумит столица,
Там, в сумерках весны неугомонный зной,
О, скудные сердца! Как безнадежны лица!
Не знавшие весны, тоскуют над собой. (1; 150)
Город, как детище цивилизации, обезличивает людей, отнимает у них лучшие качества души, делает их сердца «скудными». Позднее такое понимание образа города-ада станет источником для создания в творчестве Блока картин «страшного мира».
Железная дорога, будучи элементом цивилизации, неизменно предстает у Блока с отрицательной оценкой. Во-первых, сама она является для поэта мертвой, но очень мощной силой:
Мчит меня мертвая сила,
Мчит по стальному пути (1; 160).
Сам поезд изображен как стальная змея, ползущая со страшным свистом и шумом, — образ более чем отталкивающий:
К нему ползет трехглазая змея
Своим единственным стальным путем, —
И, прежде свиста, озеро доносит
Ко мне — ее ползучий, хриплый шум (2; 48).
Поезд не просто движется — он словно пронзает собой мир природы:
Там — нить железная гудела,
И поезда вверху, внизу
Вонзали пламенное тело
В расплавленную бирюзу (1; 428).
Если у Чехова железная дорога вносит в мир природы хаос и нарушает естественные связи людей, то у Блока она разлучает их:
Мгновенье громом однозвучным
Нас черный поезд разделил...
Когда же чуть дрожащим звоном
Пропели рельсы: не забудь,
И семафор огнем зеленым
Мне указал свободный путь, —
Уж ты далеко уходила... (2; 111).
Однако самое страшное то, что железная дорога, предстающая глухой и неумолимо жестокой силой, становится убийцей. Так, сюжетом стихотворения «На железной дороге» становится гибель молодой и красивой женщины. Для нее с железной дорогой были связаны лучшие надежды, но «мертвая сила», движущаяся по «стальному пути», не могла их осуществить:
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая...
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая... (2; 154).
Итог жизни этой женщины печален:
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая. (Там же).
Так неумолимая мертвая сила убивает саму красоту. Другими словами, Блок подхватывает тему железной дороги и развивает ее: если у Чехова она только угрожала миру, то у Блока ее зло приведено в действие.
Другим мотивом, являющимся сквозным в творчестве обоих писателей, является мотив фабрики/завода. Это еще одна из примет цивилизации. У Чехова это всегда крайне непривлекательное строение, отравляющее продуктами своей деятельности все вокруг. Пейзаж, прилегающий к территории фабрики/завода, теряет свой природный вид. Так, в повести «Степь» Егорушка, выехав за пределы города, видит кирпичные заводы: «А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью» (С; 7, 15).
Один из персонажей повести, подводчик Вася, наделен необыкновенными способностями. Он может, обладая необычайно острым зрением, наблюдать жизнь природы во всех ее мельчайших деталях. Но сам он, будучи безоглядно влюбленным в этот живой мир, является человеком, пострадавшим от цивилизации. Весь его внешний вид говорит о том, что он неизлечимо болен: этот персонаж «представлял из себя длинную прямолинейную фигуру с сильно покатыми плечами и с плоской, как доска, спиной. Он держался прямо, как будто маршировал или проглотил аршин, руки у него не болтались, а отвисали, как прямые палки, и шагал он как-то деревянно. <...> Лицо у него было подвязано тряпкой» (С; 7, 50).
Когда один из возчиков, Дымов, убивает ужа, Вася проявляет себя как защитник животного мира. Ему так жаль «бедного ужика», что он чуть не плачет. В этот момент и удалось Егорушке разглядеть лицо этого человека, на котором оставила свой след страшная болезнь: «Глаза у него, как теперь разглядел Егорушка, были маленькие, тусклые, лицо серое, больное и тоже как будто тусклое, а подбородок был красен и представлялся сильно опухшим» (С; 7, 52).
Позднее Вася объясняет, что с ним случилось и откуда у него эта болезнь: «Я <...> на спичечной фабрике работал... Доктор сказывал, что от этого самого у меня и челюсть пухнет. Там воздух нездоровый. А кроме меня, еще у троих ребят челюсть раздуло, а у одного так совсем сгнила» (С; 7, 58).
Таким образом, работа на фабрике, загрязняющей все вокруг, лишает человека физического здоровья. «Нездоровый воздух» фабрик и заводов становится причиной тяжелых физических недугов рабочих.
Эта тема продолжена и в повести «Бабье царство». От работы в непрерывном шуме глохнет старший мастер Пименов, один из работников ослеп из-за труда около горячей печи. Однако физическое нездоровье еще не самое страшное, что может случиться с человеком. Гораздо страшнее нездоровье духовное, внутреннее. Анна Акимовна, наследница миллионного дела, с отвращением отмечает не только физически нездоровую атмосферу, в которой живут две тысячи ее рабочих, но и дух морального разложения. Она знает, что в рабочих бараках царят «сырость, клопы, разврат, безначалие», знает она, что «нельзя ничего давать рабочему даром, а то запросит в другой раз», знает и то, что послезавтра, в день, следующий за Рождеством, «на заводе непременно случится какой-нибудь скандал, — побьют кого, или кто-нибудь умрет от водки» (С; 8, 258). Рабочие живут словно в каком-то угаре, не верят ни в кого и ни во что, даже в бога. Еще отец Анны Акимовны говорил, что «рабочему человеку некогда разбирать праздники и ходить в церковь» (С; 8, 262).
Сама молодая хозяйка не понимает своего дела и не может, как сама выражается, любить его. Не любит и боится она и «темных, угрюмых корпусов, складов и бараков, где жили рабочие» (С; 8, 260). Ото всего этого ее постоянно мучает совесть, ей хочется избавиться от завода, сбросить с плеч эту обузу, стать той Анюткой, дочерью рабочего человека, какой была когда-то. Ей кажется странным кормиться и получать сотни тысяч от нелюбимого дела.
Не любя и не понимая своего дела, Анна Акимовна всего один раз побывала в главном корпусе фабрики. Происходящее там оставило в ее душе страшное впечатление: «Высокие потолки с железными балками, множество громадных, быстро вертящихся колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, визг стали, дребезжанье вагонеток, жестокое дыхание пара, бледные или багровые или черные от угольной пыли лица, мокрые от пота рубахи, блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и ветер, то очень горячий, то холодный, произвели на нее впечатление ада. Ей казалось, будто колеса, рычаги и горячие шипящие цилиндры стараются сорваться со своих связей, чтобы уничтожить людей...» (С; 8, 260).
Здесь следует, на наш взгляд, обратить внимание на два момента. Во-первых, на то, на что четко указывает сам Чехов: деятельность фабрики направлена против людей, вплоть до их физического уничтожения (все механизмы, по мысли Анны Акимовны, приходят в движение только для этого). Во-вторых, то, что здесь впервые у Чехова появляется сравнение действующей фабрики с адом. Таким образом, фабрика-ад отнимает у работающих на ней и физическое, и духовное здоровье, а владелица ее испытывает муки совести от того, что у нее «на руках громадное дело, две тысячи рабочих», за которых она «должна ответить перед богом» (С; 8, 282).
Тема эта будет продолжена Чеховым и в рассказе «Случай из практики». Доктор Королев, едущий по приглашению хозяйки фабрики, отмечает, глядя на фабричные корпуса, что «снаружи все тихо и смирно, а внутри <...> непроходимое невежество и тупой эгоизм хозяев, скучный, нездоровый труд рабочих, дрязги, водка, насекомые. И теперь, когда рабочие почтительно и пугливо сторонились коляски, он в их лицах, картузах, в походке угадывал физическую нечистоту, пьянство, нервность, растерянность» (С; 10, 75). Так, тема физического и морального нездоровья заявлена в рассказе с первых же строк.
Сама фабрика производит такое же отталкивающее впечатление: «Вот широкий двор без травы (выделено мною. — Н.Г.), на нем пять громадных корпусов с трубами, друг от друга поодаль, товарные склады, бараки, и на всем какой-то серый налет, точно от пыли. Там и сям, как оазисы в пустыне, жалкие садики и зеленые или красные крыши домов, в которых живет администрация» (С; 10, 76). Доктор Королев, вероятнее всего, прав: невозможно сохранить физическое здоровье, живя в месте, где, словно в пустыне, нет ни единой травинки, а сами здания и воздух отравлены пылью.
Если в «Бабьем царстве» болеют рабочие, а хозяйку постоянно мучает совесть, то здесь больна сама наследница многомиллионного дела. Королев определяет ее диагноз как «нервы и ничего более», «болезнь самую обыкновенную». Но эта нервная болезнь наложила свой отпечаток и на физическое состояние Лизы. Она производит впечатление существа несчастного, убогого, некрасивого, которое «из жалости пригрели здесь и укрыли, и не верилось, что это была наследница пяти громадных корпусов» (С; 10, 77).
Вечером доктор, выйдя из дома Ляликовых, вновь наблюдает чахлый пейзаж, взор его останавливается на корпусах фабрики: «По случаю праздника не работали, было в окнах темно, и только в одном из корпусов горела печь, два окна были багровы и из трубы вместе с дымом изредка выходил огонь» (С; 10, 80). Вид фабрики, изрыгающей пламя, с окнами, горящими багровым светом, наводит Королева на мысль о зловещей силе, которая и составляет ее (фабрики) суть: «И похоже было, как будто <...> сам дьявол, который владел тут и хозяевами, и рабочими, обманывал (выделено мной. — Н.Г.) и тех и других» (С; 10, 81).
Здесь следует обратить внимание на вновь повторяющийся мотив адской, дьявольской сущности фабрики. Важно также и то, что Чехов говорит об обмане этим дьяволом и рабочих, и владельцев фабрики. В чем же заключается этот обман?
С точки зрения доктора, фабрики — это большое недоразумение: «Тысячи полторы-две фабричных рабочих работают без отдыха, в нездоровой обстановке, <...> живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, <...> только двое или трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают <...> Ляликова и ее дочь несчастны, <...> живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, <...> и фабрика работает для ее удовольствия. Но это так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный же, для кого здесь все делается, — это дьявол» (С; 10, 80—81).
Доктор Королев, размышляя о дьявольской силе, подчинившей себе и хозяев, и рабочих, приходит к неутешительному выводу: причина их физического и морального нездоровья состоит в том, что и те и другие являются жертвой взаимных отношений, в рамки которых поставила их фабрика. Понимает это и его пациентка: «Меня тут все беспокоит <...> Мне кажется, что у меня не болезнь, а беспокоюсь я и мне страшно, потому что так должно и иначе быть не может» (С; 10, 83). В словах Лизы звучат те же ноты, что и у Анны Акимовны из рассказа «Бабье царство»: страх перед фабрикой и желание избавиться от нее.
Для Лизы возможен единственный путь излечения; и она, и доктор это понимают: «...для него было ясно, что ей нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, если он у нее есть, оставить этого дьявола, который по ночам смотрит; для него было ясно также, что так думала и она сама и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это» (С; 10, 84).
Таким образом, в этом рассказе Чехов дает новую, зловещую трактовку образа фабрики: это монстр, который отравляет собой все живое вокруг — не только природу, но и людей. Люди (и хозяева, и рабочие) растеряны и нервны. Если Анна Акимовна только страшилась своей фабрики, которая напоминала ей ад, то Лиза становится больна от этого постоянного страха. Однако внутренний стержень ее еще не сломлен: она больна именно от осознания того, что не может жить иначе. И это, несомненно, хороший признак, указывающий на то, что дьявол фабрики еще не завладел душой ее владелицы. Так Чехов осуществляет переход от экологии природы к экологии человека.
Гораздо более сгущенными в этом смысле являются краски повести «В овраге», где Чехов продолжает развивать те же мотивы. Само месторасположение села Уклеево, лежащего в овраге, является нездоровым, а фабрики еще более отравляют и без того душную его атмосферу: «В нем (селе. — Н.Г.) не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев. Фабрики — три ситцевых и одна кожевенная — находились не в самом селе, а на краю и поодаль. Это были небольшие фабрики, и на всех их было занято около четырехсот рабочих, не больше. От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц» (С; 10, 144).
Всего несколькими штрихами рисует Чехов ужасающую деятельность уклеевских фабрик и ее последствия: заражение воздуха, воды, почвы, болезни животных. И все это с попустительства властей. Никогда, даже в солнечные и светлые дни, уклеевский пейзаж не радовал глаз: «Если взглянуть сверху, то Уклеево со своими вербами, белой церковью и речкой казалось красивым, тихим, но мешали только крыши фабричные, выкрашенные из экономии в мрачный, дикий цвет» (С; 10, 162). Когда заходило солнце, «около фабрик поднимался густой туман, белый, как молоко <...> Казалось, что туман скрывает под собой бездонную пропасть» (С; 10, 163).
Люди, живущие в такой обстановке, просто не могут быть здоровы. Так, например, младший сын Григория Цыбукина, Степан, «был слаб здоровьем и глух» (С; 10, 145). Дети в селе рождаются слабыми и болезненными, как сын Липы и Анисима, Никифор, который появился на свет «маленьким, тощеньким, жалкеньким» (С; 10, 167). В праздники под окнами цыбукинского дома был слышен «виноватый кашель слабых, испитых мужиков» (С; 10, 146). Нездоровая физическая и духовная атмосфера села выражена Чеховым в нескольких словах: «Когда в заговенье или престольный праздник <...> в грязи валялись рабочие, одурманенные плохой водкой, <...> грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе» (С; 10, 146).
Нравственное, духовное оскудение — вот главный диагноз всех уклеевцев. Если хозяева фабрик из рассказов «Бабье царство», «Случай из практики» еще сохраняют свой внутренний стержень, свой моральный облик, то уклеевские хозяева жизни потеряли последнее — свою совесть. Так ведут себя фабриканты — Костюковы, Хрымины Младшие и Хрымины Старшие, — чьи фабрики работают, несмотря на официальное запрещение, и продолжают приносить барыши своим владельцам. Скудость их внутреннего мира проявляется и в склонности к сутяжничеству, постоянным судебным разбирательствам, и даже в способе времяпрепровождения: «В праздники Костюков и Хрымины Младшие устраивали катание, носились по Уклееву и давили телят» (С; 10, 147).
Отношения между Цыбукиными и жителями Уклеева строятся на постоянном обмане со стороны первых: они торговали всем подряд в погоне за прибылью. В своей лавке сбывали негодный товар, обманывали покупателей, а в праздники, не брезгуя ничем, «сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки...» (С; 10, 146). Цыбукины сами признают, что обманывают и обижают народ (об этом, например, говорит Варвара), но продолжают жить по-прежнему. Жизнь в их доме текла по давно заведенному порядку: хозяин уезжал с утра по делам, жена его, засветив в своей комнате множество лампад и отбив положенное число поклонов во искупление семейных грехов, прибирала в комнатах или помогала на кухне; Аксинья вела торговлю в лавке и «слышно было во дворе, как звенели бутылки и деньги, как она смеялась или кричала и как сердились покупатели, которых она обижала» (С; 10, 147). Глухой муж ее тоже сидел в лавке или слонялся по селу без дела. Чай в доме пили «раз шесть», «раза четыре садились обедать». В конце дня, собравшись вместе, «считали выручку и записывали, потом спали крепко» (С; 10, 147).
Все сказанное о семье Цыбукиных словно бы отражается в стихотворении Александра Блока «Грешить бесстыдно, непробудно...» Поэт рисует таких же, как Цыбукины, жадных и погрязших в своем пороке людей. Они так же, как Цыбукины, замаливают свои грехи в храме:
Три раза поклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом (2; 234).
Так же, как и Цыбукины, они ведут бесстыдную торговлю, считают барыши и спокойно спят после «трудов праведных»:
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне... (2; 234)
Мотив обмана и дьявольской сущности фабрики звучит и в стихотворении Блока «Фабрика». В рассказе «Случай из практики» доктор Королев видел в багровом свете окон фабрики глаза дьявола, а однообразные звуки «дер...дер...дер», «дрын...дрын...дрын», «жак...жак...жак» укрепляют его в мысли, что все, происходящее здесь, свершается по его, дьявола, воле. Отголоски этого мотива можно, на наш взгляд, усмотреть в блоковском стихотворении:
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.И глухо заперты ворота,
А на стене — а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине (1; 299).
У Блока этот «кто-то черный» также управляет рабочими фабрики:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ (1; 299)
Интересно, что, по мысли Блока, фабрика как гнездо дьявола работает, и работа ее основана на обмане (тот же мотив, что и у Чехова):
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спину кули,
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели (С; 1; 299—230).
Вообще, у Блока фабрика — это одна из примет цивилизации. В стихотворении «Новая Америка» фабрики уже построены в диких степях, где когда-то бились русские воины с Ордой:
Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки...
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.Путь степной — без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, — и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг... (2; 199).
Интересно и то, что фабрика у Блока почти неизменно связана с грехом, пороком (вспомним чеховское Уклеево, где туманом над селом висел грех):
В окнах фабрик — преданья
О разгульных ночах.
Оловянные кровли —
Всем безумным приют.
В этот город торговли
Небеса не сойдут.
Этот воздух так гулок,
Так заманчив обман,
Уводи, переулок, в дымно-сизый туман (1; 324—325).
Мотив обмана и греха звучит и в стихотворении «Гимн»:
Все испуганно пьяной толпой
Покидают могилы домов...
Вот — всем телом прижат под фабричной трубой
Незнакомый с весельем разгульных часов...
Он вонзился ногтями в кирпич
В унизительной позе греха.
Но небесный кузнец раздувает меха,
И свистит раскаленный, пылающий бич (1; 327).
Подводя итоги, скажем, что мотивы железной дороги и фабрики/завода являются сквозными в творчестве А.П. Чехова и А.А. Блока. Символ наступления цивилизации, железная дорога, у Чехова вносит в мир природы беспорядок, близкий к первозданному хаосу. С ее появлением нарушились традиционные связи между людьми, как замечает один из героев Чехова, дороги укоротились, и само пространство словно стало меньше. Блок, продолжая тему, показывает, что железная дорога — это стальной путь мощной, но мертвой силы, разлучающей людей и несущей смерть, способной погубить саму Красоту.
Появление в городе или селе фабрики/завода — еще один признак прихода цивилизации. В истолковании этого образа у Чехова наблюдается некоторая эволюция. В повести «Степь» кирпичные заводы загрязняют воздух в округе и портят вид загородного пейзажа. В рассказе «Бабье царство» и «Случай из практики» действующие фабрики и заводы — это источник как болезней физических, так и духовного оскудения рабочих. Владельцы этих предприятий живут в страхе, чувствуют, что все держится на обмане. Здесь же появляется и ассоциация фабрики с адом, царством дьявола. В повести «В овраге» все эти мотивы достигают апогея: техногенное загрязнение сказывается на состоянии окружающей среды и здоровье жителей села. А обман, который является базой отношений между рабочими и хозяевами, является причиной духовного омертвления тех и других. Здесь же появляется мотив греха, словно окутавшего, как туман, сердца и души уклеевцев. Писатель с болью в сердце говорит не столько о загрязнении природы, сколько о «загрязнении» человеческой души, из которого и проистекают физическое и психическое нездоровье, отчужденность, оторванность людей друг от друга, отношения, построенные на обмане.
В поэзии Блока, и это уже устойчивый мотив, фабрика — это не столько источник загрязнения внешней среды человека, сколько причина искажения и отрицания любых духовных ценностей. Также как и в прозе Чехова, у Блока с фабрикой неизменно связано понятие греха и обмана, образ дьявола также довольно часто появляется в стихах означенной тематики. Таким образом, экологическая проблематика тесно смыкается в творчестве художников с проблематикой нравственной. Они показывают, что наступление цивилизации на природу, будь то строительство железных дорог или фабрик и заводов, ведет к изменениям во внешней среде человека, а те, в свою очередь, влекут за собой не только физические болезни, но и оскудение человеческой души, потерю высших нравственных ценностей.
Таким образом, творчество А.П. Чехова оказало глубокое влияние на поэтов-современников. Писатель стал для них литературным наставником, умным и чутким собеседником, что подтверждается обширным «чеховским слоем» в поэзии И.А. Бунина, К.Д. Бальмонта, А.А. Блока. При этом сам синтетический характер его творчества, с одной стороны, вобравшего в себя все достижения литературы XIX столетия (глубокий реализм, «правда безусловная и честная», истинный гуманизм), а с другой стороны, отличавшегося особой новизной, необычностью содержания и форм (символичность образов, в которых автор выразил самые сложные проблемы современности), открыл пути для развития поэзии нового века. Именно эти свойства чеховского творчества сближают его с поэзией символистов, являются источником их нравственно-философских и эстетических поисков.
Примечания
1. Паперный З.С. Блок и Чехов // Литературное наследство. Александр Блок. Т. 92: В 5 кн. Кн. 4. — М., 1987. — С. 123.
2. Там же. — С. 124.
3. Там же.
4. Там же. — С. 127.
5. Можно, однако, назвать работы, в которых начато изучение темы «Чехов и Блок»: Паперный З.С. Блок и Чехов // Литературное наследство. Александр Блок. Т. 92: В 5 кн. Кн. 4. — М., 1987. — С. 123—149; Паперный З.С. «Вишневый сад» Чехова и «Соловьиный сад» Блока // Творчество Блока и русская культура XX в. — Тарту, 1975; Полоцкая Э.А. «Вишневый сад». Жизнь во времени // Литературные произведения в движении эпох. — М., 1979; Родина Т.М. А. Блок и русский театр XX в. — М., 1972; Роскин А.И. А. Блок обращается к Чехову // Литературный критик. — 1939. — № 2.
6. Дары природы и плоды цивилизации: Экологический альманах. — Тверь: Золотая буква, 2003. — С. 5.
7. Блок А.А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. — М., 1980. — С. 110. (Далее даются ссылки на это издание с указанием номера тома и страницы).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |