В своей книге «О Чехове» Бунин вспоминает: «Однажды, читая газеты, он (Чехов. — Н.Г.) поднял лицо и не спеша, без интонации сказал: «Все время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов»1. Уже современные Чехову и Бунину критики подметили определенное сходство между ними, пытаясь установить близость в тематике и образном строе их произведений, в используемых художественных средствах. Однако оба писателя: и Чехов, и Бунин — категорически отрицали какое бы то ни было сходство. Там же, в книге «О Чехове», Бунин приводит слова Антона Павловича о том, что никакое сравнение здесь невозможно: «Мы похожи с вами, как борзая на гончую» (9, 196). Сам Бунин относился к попыткам критики сблизить его художественную манеру с чеховской столь же отрицательно: «Решительно ничего чеховского у меня никогда не было» или «Имел ли на меня как на писателя, Чехов влияние? Нет» (9, 265).
Однако это не исключает творческих контактов, и при всей категоричности высказываний художников, современное литературоведение довольно прочно стоит на той позиции, что определенное сходство между Чеховым и Буниным все же существует, как существует и влияние Чехова на Бунина. Дело в том, что с именем Чехова связана вся жизнь Бунина. Еще будучи шестнадцатилетним подростком, Бунин купил на вокзале в Ельце книгу «Пестрые рассказы» Чехова, прочел ее «не отрываясь в поезде» и «пришел в восторг» (9, 176). С этой поры Чехов стал духовным спутником Бунина и оставался им до последних дней писателя. Это подтверждается и тем, что именно к Чехову обращается молодой Бунин с просьбой прочитать и дать оценку своих рассказов (см. об этом: Чехов А.П. Письма; 4, 171, 445), и тем, что писателей связывала искренняя и крепкая дружба, и тем даже, что свою книгу «О Чехове» Бунин продолжал писать почти 50 лет (с 1904 по 1953 годы), вписывая в нее все новые и новые страницы и дополняя, таким образом, портрет своего современника, друга и учителя.
То, что творчество А.П. Чехова оказало глубокое влияние на художественный мир Ивана Бунина должно быть подтверждено не только наличием обширного «чеховского слоя» в произведениях писателя, но и его собственными оценками своих читательских впечатлений. Так, высоко были оценены Буниным «Пестрые рассказы», сборник «В сумерках», «Степь» и многие другие. В конце жизни писатель составил целый список лучших, по его мнению, произведений Чехова, куда вошли не только эти, но и многие другие рассказы и повести Антона Павловича (9, 248).
Все это давало основания для изучения творческих связей двух художников, которое началось еще в 1950-х гг., и продолжается и по сей день2, однако проблема эта, как представляется, еще далеко не исчерпана. Дело в том, что чаще всего исследователи обращаются либо к истории личного знакомства писателей, их многолетней дружбы и переписки, либо к литературным связям бунинской прозы с творчеством Чехова. Однако при всей многочисленности работ, затрагивающих эти два аспекта темы «Чехов и Бунин», практически не существует исследований, посвященных изучению связей литературного наследия Чехова с творчеством Бунина-поэта. Это можно объяснить, во-первых, тем, что Бунин оставил едва ли не самую большую книгу воспоминаний о Чехове, где подробно рассказал о знакомстве и встречах со своим старшим современником, хорошо сохранилась и переписка двух художников3. Интерес же исследователей к бунинской прозе в ее связях с прозой Чехова также вполне логичен: больше и чаще всего писатели обсуждали именно прозу; сам Бунин считал свои поэтические опыты чем-то вторичным по отношению к прозаическим произведениям; наконец, сама тема «Чехов и русская поэзия» разработана крайне мало. В этой связи совершенно очевидно, что проблема «А.П. Чехов и поэзия И.А. Бунина» нуждается в развернутом и подробном исследовании. Не претендуя на то, что настоящая работа будет играть роль именно такого исследования, выскажем некоторые замечания и наблюдения, позволяющие утверждать, что преемственность поэзии Бунина по отношению к прозе Чехова все же существует. Особенно это характерно для стихотворений ранних лет. Вероятнее всего, это можно объяснить тем, что именно в годы литературного ученичества у Бунина, как и у любого художника, цитаты и реминисценции из предшествующей литературы гораздо более «откровенны, обнажены, их легче опознать в ткани произведения»4. Слово Чехова присутствует и в стихотворных произведениях зрелой поры.
Бунин, однажды открыв для себя Чехова сборником «Пестрые рассказы», пленившись лирическим настроением книги «В сумерках» и образами «Степи», не мог не отразить их в своих ранних стихотворных опытах. И действительно, анализ бунинских стихов 1887—1900 гг. показывает, насколько сильно было воздействие прозы Чехова на молодого поэта.
Что же более всего могло привлечь Бунина в этих произведениях? Представляется, что это мир природы, каким он предстает на страницах «Сумерек» и «Степи». Рисуя природу, Чехов чаще всего акцентирует в ней то, что откликается на какое-то душевное движение и состояние человека или его порождает. Именно это свойство сближает прозу Чехова и поэзию молодого Бунина посредством целого ряда часто повторяющихся образов и мотивов. Таков, например, образ тумана, одного из наиболее частотных в сборнике «В сумерках». Отметим здесь и некоторую семантическую близость образов «тумана» и «сумерек», когда очертания природы, окружающего героя пейзажа становятся неясными, смутными, как бы ускользающими от непосредственного восприятия, что и создает определенное настроение: мрачное, тоскливое или таинственное, волшебное и немного печальное.
Мрачным и тоскливым кажется описание туманного дня в рассказе «Мечты», открывающем сборник «В сумерках»: «Путники давно уже идут, но никак не могут сойти с небольшого клочка земли. Впереди их сажен на пять грязной, черно-бурой дороги, позади столько же, а дальше, куда ни взглянешь, непроглядная стена белого тумана» (С; 5, 396).
В рассказе «Недоброе дело» туман и темнота как бы предвещают что-то страшное, недоброе, что должно произойти и, в конце концов, происходит: «Мартовская ночь, облачная и туманная, окутала землю, и сторожу кажется, что земля, небо и он сам со своими мыслями слились во что-то одно громадное, непроницаемо-черное» (С; 6, 92).
В рассказе «Верочка» туман является неотъемлемой частью вечернего (сумеречного) и ночного пейзажа и отражает психологическое состояние героя Ивана Алексеевича Огнева, сознание которого настолько «затуманилось», что он не смог увидеть той любви, которая в этот вечер прошла мимо него и скрылась навсегда: «В саду было тихо и тепло. <...> Промежутки между кустами и стволами деревьев были полны тумана, негустого, нежного, пропитанного насквозь лунным светом и, что надолго осталось в памяти Огнева, клочья тумана, похожие на привидение тихо, но заметно для глаза, ходили друг за дружкой поперек аллей. Луна стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то на восток неслись прозрачные туманные пятна. Весь мир, казалось, состоял только из черных силуэтов и бродивших белых теней, а Огнев, наблюдавший туман в лунный августовский вечер чуть ли не в первый раз в жизни, думал, что он видит не природу, а декорацию...» (С; 6, 71).
Это описание прекрасного вечернего пейзажа предшествует объяснению Верочки в любви. Туман, из-за которого Огнев воспринимает окружающую его природу как декорацию, это еще и пелена перед его глазами, которые не видят истинной сущности происходящего. Внутренний взор его также затуманен: пытаясь найти в себе ответное чувство, он «как ни рылся, не находил в своей душе даже искорки» (С; 6, 78). И лишь после того, как неудачное объяснение состоялось, и Вера, оскорбленная, покинула Огнева, туман рассеивается: «По дороге и в саду тумана уже не было, и ясная луна глядела с неба, как умытая» (С; 6, 81). Тогда же проясняется и сознание героя: «...ему стало казаться, что он потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уж не найти ему. Он чувствовал, что с Верой ускользнула от него часть его молодости и что минуты, которые он так бесплодно пережил, уже более не повторятся» (С; 6, 80). Так мотив тумана в рассказе Чехова неразрывно связывается с мотивом ушедшего или несостоявшегося счастья.
Туман — неотъемлемая принадлежность и поэтического мира Бунина. Очень часто этот поэтический образ используется поэтом в тех же значениях, что и у Чехова. Своеобразным поэтическим откликом на рассказ «Верочка» можно считать бунинское стихотворение «Осыпаются астры в садах», где поэт рисует картину угасающей летней природы, надвигающейся осени, предвещающей разлуку. Затихший соловей, желтые листья деревьев и холодный осенний туман — вот все, что осталось лирическому герою от прошлого счастья:
Осыпаются астры в садах,
Стройный клен под окошком желтеет,
И холодный туман на полях
Целый день неподвижно белеет.
<...>
Вспомни песни, что пел соловей,
Вспомни летние ночи
И подумай, что годы идут,
Что с весной, как минует ненастье,
Нам они не вернут
Обманувшего счастья... (1; 62)
Туман у Бунина — это еще и символ увядающих жизненных сил:
Горько думать, что пройдет
Жизнь без горя и без счастья,
В суете дневных забот,
Что увянут жизни силы
Без борьбы и без труда,
Что сырой туман унылый,
Скроет солнце навсегда! (1; 63)
Эти строки бунинского стихотворения перекликаются с мыслями Огнева о невозможности вернуть любовь и счастье.
Общим настроением чеховских «Сумерек» можно назвать поэтическую грусть, стремление к мечте, поиски духовного идеала. По мысли автора, читатель должен почувствовать это настроение, читая книгу в уединении и медленно размышляя над ее страницами.
Бунин в своем стихотворении «Сумерки» уловил эту мысль писателя, изобразив такого лирического героя, каким видел своего читателя Чехов:
Как дым, седая мгла мороза
Застыла в сумраке ночном.
Как привидение, береза
Стоит, серея, за окном.Таинственно в углах стемнело,
Чуть светит печь, и чья-то тень
Над всем простерлася несмело, —
Грусть, провожающая день,Грусть, разлитая на закате
В полупомеркнувшей золе,
И в тонком теплом аромате
Сгоревших дров, и в полумгле,И в тишине, — такой угрюмой,
Как будто бледный призрак дня
С какою-то глубокой думой
Глядит сквозь сумрак на меня (1; 196).
Однако при всем богатстве образов и мотивов, при всей своей поэтической насыщенности, сборник «В сумерках», как представляется, оказал на Бунина все же гораздо меньшее влияние, чем появившаяся в печати в 1888 г. повесть Чехова «Степь», которая также было включена Буниным в список лучших произведений Антона Павловича. Что могло захватить молодого поэта в этом произведении? То же, что и других, старых и опытных. А.Н. Плещеев писал Чехову о «Степи»: «Прочитал я ее с жадностью. Короленко тоже... Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать Вам не могу и никаких замечаний не могу вам сделать — кроме того, что я в безумном восторге. Это вещь захватывающая, и я предсказываю Вам большую, большую будущность. Что за бесподобные описания природы, что за рельефные симпатичные фигуры...» (С; 7, 633).
У Чехова степь — это необъятные просторы, раскинувшиеся от горизонта до горизонта, огромные пространства: «Перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается...» (С; 7, 16).
Чехов назвал свою повесть «степной энциклопедией». Постепенно взору едущего по степи Егорушки открывается то, что составляет ее существо и богатство, то, без чего немыслимо само понятие «степь»: «Сначала, далеко впереди, где небо сходится с землею, около курганчиков и ветряной мельницы, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками, поползла по земле широкая ярко-желтая полоса». «Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля — все, побуревшее от зноя, рыжее и полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтобы вновь зацвести» (С; 7, 16).
Природа степи подчас кажется Егорушке однообразной: «Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски» (С; 7, 16—17).
Тем не менее, это, казалось бы, безжизненное, пространство населено многочисленными обитателями, которых не упускает детский взгляд Егорушки: «Над дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким «тррр» полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку» (С; 7, 17). В небе мальчик видит коршуна: «Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни, потом встряхивает крыльями и стрелою несется над степью и не понятно, зачем он летает и что ему нужно» (С; 7, 17). Долю разнообразия вносят в степной пейзаж то булыжник или белый череп, промелькнувший в бурьяне, то серая каменная баба, «поставленная бог ведает кем и когда» (С; 7, 46).
Эти необъятные просторы навевают сначала неясные, тревожные, но затем все более и более торжественные и радостные мысли: «Мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей» (С; 7, 46). Все, что видит путник в степи, вызывает в нем чувство сопричастности великой истории народа, которая слагалась именно здесь — на этих бескрайних просторах. Какие же образы и мотивы «Степи» оказываются наиболее близки Бунину?
Прежде всего, это сам образ степи, который встречается почти в каждом из его ранних стихотворений. Он ассоциируется у поэта с образом России, родины, ее необъятных просторов и мощи:
Гаснет вечер, даль синеет,
Солнышко садится,
Степь да степь кругом — и всюду
Нива колосится! (1; 82)
Пейзаж степи неизменно вызывает в сердце поэта щемящее чувство любви к этому безграничному пространству:
...И знакомой грустью
Сердце сладко ноет:
Кажется, что снова
По степи родимой
Еду я проселком,
И закат далекий
Долго-долго светит
Над стемневшим морем
Зреющих хлебов... (1; 69)
Лирический герой его поэзии осознает себя свободным именно здесь — на этих великих просторах, да и сама степь для него, как живое существо, — свободна:
А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж — и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сел и деревень (1; 68).
Иногда степь олицетворяется Буниным, приобретает мифологические черты:
Могилы, ветряки, дороги и курганы —
Все смерилось, отошло и скрылося из глаз.
За дальней их чертой погас закат румяный,
Но точно ждет чего вечерний тихий час.И вот идет она, Степная Ночь, с востока...
За нею синий мрак над нивами встает...
На меркнущий закат, грустна и одинока,
Она задумчиво среди хлебов идет (1; 93).
Здесь Бунин перечисляет те образы, которые являются неотъемлемой частью чеховской степи: одинокие могилы, ветряные мельницы, дороги, уходящие вдаль, курганы, напоминающие путнику о великой истории Родины. Это те знаки, что оставило здесь время, история и люди. Однако у степи, у Степной Ночи, есть какая-то потаенная дума:
И полон взор ее, загадочно-унылый,
Великой кротости и думы вековой
О том, что ведают лишь темные могилы,
Степь молчаливая да звезд узор живой (1; 93).
В этих строках Бунин запечатлевает и некую тайну, которую молчаливо хранит степь и которая подспудно ощущается каждым человеком. Степь в стихотворении Бунина предстает молчаливым одушевленным существом, во взгляде которого видится загадка, кротость, «дума вековая». В этих же словах о степи слышится и мысль поэта о ее одиночестве, неразгаданности. Такой же видится степь и Чехову: «И в торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, то она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!» (С; 7, 46).
Время от времени в стихах Бунина о степи возникают явные и скрытые реминисценции из фольклора и древнерусской литературы, каких немало было и в повести Чехова5, для которого «красота и содержательность древнерусского слова имели большой художественный смысл»6. Стихотворению «Ковыль» в качестве эпиграфа предпосланы строки из «Слова о полку Игореве»: «Что ми шумить, что ми звенить давеча рано предъ зорями?» Этот памятник словно осеняет все стихотворение, и в тексте его несколько раз рефреном звучит:
Что шумит-звенит перед зарею?
Что колышет ветер в темном поле? (1; 90—92)
По мысли поэта, ковыль, который был свидетелем великих и грозных событий в истории Руси, шепчет о том, что видел и слышал когда-то, пытается рассказать об этом путнику:
Холодеет ночь перед зарею,
Смутно травы шепчутся сухие, —
Сладкий сон их нарушает ветер.
<...>
Холодеет ночь перед зарею,
Серой мглой подернулися балки...
Или это ратный стан белеет?
Или снова веет вольный ветер
Над глубоко спящими полками?
Не ковыль ли, старый и сонливый,
Он качает, клонит и качает,
Вежи половецкие колышет
И бежит-звенит старинной былью? (1; 90—91)
Эту песню ковыля слышит путник, едущий по степной дороге. У Бунина этот образ очень схож с образами чеховскими:
Ненастный день. Дорога прихотливо
Уходит вдаль. Кругом все степь да степь.
Шумит трава дремотно и лениво,
Немых могил сторожевая цепь
Среди хлебов загадочно синеет,
Кричат орлы, пустынный ветер веет
В задумчивых, тоскующих полях,
Да день от туч кочующих темнеет.
А путь бежит... (1; 91)
Песня, плач ковыля в стихотворении Бунина может быть соотнесена с эпизодом из чеховской «Степи», где Егорушка слышит песнь травы: «Песня тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не понимал, откуда эта странная песня; потом же, когда он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава» (С; 7, 46).
Былинные, даже сказочные, но вместе с тем близкие тематике «Степи» образы возникают и в стихотворении «Открыты жнивья золотые», где лирический герой превращается в сказочного, былинного богатыря, который объезжает свои обширные владения:
Открыты жнивья золотые,
И светлой кажутся мечтой
Простор небес, поля пустые
И день, прохладный и пустой.Орел, с дозорного кургана
Взмахнувший в этой пустоте,
Как над равниной океана
Весь четко виден в высоте.И на кургане одиноком
Сдержав горячего коня,
Степь от заката до востока
В прозрачной дали вижу я (1; 137).
Нечто подобное испытывает и чеховский Егорушка, его посещают мысли о том, что в таких огромных пространствах и люди должны быть не обыкновенными людьми, а настоящими великанами: «Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги <...> Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони <...> И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали» (С; 7, 48).
В исторической и генетической памяти лирического героя поэзии Бунина живут воспоминания о богатырях, некогда ездивших по степи на своих конях, и о могучих воинах, защищавших свою землю от врагов, память об их подвигах хранят теперь их молчаливые могилы-курганы:
Стрелою скиф насквозь его пробил,
И там, где смерть ему закрыла очи,
Восстал курган — и темный ветер ночи
Дождем холодных слез его кропил.
Прошли века, но слава древней были
Жила в веках... Нет смерти для того,
Кто любит жизнь, и песни сохранили
Далекое наследие его.
Они поют печаль воспоминаний,
Они бессмертье прошлого поют
И жизни, отошедшей в мир преданий,
Свой братский зов и голос подают (1; 159).
Мир степи в поэзии Бунина, как и в повести Чехова, чрезвычайно разнообразен. В разные моменты он может быть не только утомительно однообразным, но даже пустынным и диким:
...Кругом все степь да степь.
Шумит трава дремотно и лениво,
Немых могил сторожевая цепь
Среди хлебов загадочно синеет,
Кричат орлы, пустынный ветер веет
В задумчивых, тоскующих полях,
Да тень от туч кочующих темнеет (1; 91).
В совершенно иных красках рисует Бунин степь, которая населена множеством живых существ: мы ясно слышим ее звуки, чувствуем запахи, видим ее краски. В такие мгновения кажется, что степь — это сама жизнь, такая же необъятная, многогранная и бесконечная:
Веет утро прохладой степною...
Тишина, тишина на полях!
Заросла повиликой-травою
Полевая дорога в хлебах.
<...>
Серебрится ячмень колосистый,
Зеленеют привольно овсы,
И в колосьях брильянты росы
Ветерок зажигает душистый,
И вливает отраду он в грудь,
И свевает с души он тревоги...
Весел мирный проселочный путь,
Хороши вы, степные дороги! (1; 97)
Одним из наиболее впечатляющих фрагментов «Степи» является описание грозы, застигнувшей обоз в дороге. Чехов использует здесь древний прием олицетворения, и в его изображении гроза предстает как слаженное взаимодействие многих живых организмов: «Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес <...> Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды еще больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени <...> Около самой тучи летали перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль, залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний <...> Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром...» (С; 7, 85).
Подобное описание грозы есть и у Бунина:
Обступают осторожно
Небо тучи, и тревожно,
Точно жар и бред недуга,
Набегает ветер с юга.
Шелестя и торопливо
Волны ветра ловит нива,
Страстным шепотом привета
Провожает их... (1; 127)
Чеховский Егорушка воспринимает грозу как дикий разгул разных стихий: ветра, грома, дождя: «Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли. Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды еще больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени. Теперь, по всей вероятности, вихри, кружась и увлекая с земли пыль, сухую траву и перья, поднимались под самое небо. <...> Но сквозь пыль, залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний» (С; 7, 85).
В стихотворении Бунина гроза — это тоже разгул стихий:
Скоро бешеным разгулом
В поле ветер понесется,
Скоро гром смелее грянет,
Жутким блеском даль зажжется,
Ночь испуганно воспрянет,
Ночь порывисто очнется —
И обильными слезами
Вся тоска ее прольется! (1; 127—128)
Еще большее сходство двум описаниям грозы придает то, что и Егорушка, и лирический герой стихотворения Бунина в ярком свете молнии видят фигуры исполинов: «Вдруг над самой головой его (Егорушки. — Н.Г.) с страшным, оглушительным треском разломалось небо <...> Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров...» (С; 7, 87). В стихотворении Бунина слышны отголоски этой грозы:
Блеск зарниц ей точно снится,
Мрак растет над ней кошмаром,
И когда всю степь пожаром
Красный сполох озаряет, —
В поле чей-то призрак темный,
Величавый и огромный,
На мгновенье вырастает,
Чьи-то очи ярко блещут... (1; 127)
В науке о Чехове давно признано, что он создал «новые для всего мира» формы письма, заключающие в себе синтез поэзии и прозы. И сам Чехов ощущал сильное поэтическое начало «Степи», признавая, что местами попадаются в этой повести «стихи в прозе» (П; 2, 182). Возможно, именно эти лирические интонации послужили Бунину отправной точкой для создания целого ряда стихов, связанных со «степной» тематикой. Писатель обращается к опыту своего предшественника не только в годы ученичества, когда соразмеряются силы, формируется направление и складывается стиль. В пору расцвета и зрелости эта соотнесенность с прошлым становится более тонкой и сложной, но все же остается заметной.
Сам образ А.П. Чехова запечатлен Буниным в стихотворении 1908 г. «Художник», где отразились непосредственные впечатления от встреч с Чеховым и тонкие наблюдения поэта над необыкновенной душевной организацией Антона Павловича. Первые строки стихотворения воспроизводят детали жизни Чехова в Ялте:
Хрустя по серой гальке, он прошел
Покатый сад, взглянул по водоемам,
Сел на скамью... За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжел.Томясь от зноя, грифельный журавль
Стоит в кусте. Опущена косица,
Нога — как трость... Он говорит: «Что, птица?
Недурно бы на Волгу, в Ярославль!» (1; 308)
Бунин в своей книге воспоминаний писал о том, как остро он чувствовал безмерное одиночество, которое испытывал Чехов, живя в Ялте, и которое сам Антон Павлович выразил в пронзительных словах в записной книжке, поразивших Бунина: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один» (1; 221).
В «Художнике» Бунин показывает, как не похож Чехов на рядовых людей. Он, будучи врачом, понимает, что смертельно болен, но спокойно и даже с улыбкой думает о своем конце:
Он, улыбаясь, думает о том,
Как будут выносить его — как сизы
На жарком солнце траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем дом (1; 308).
«Нет для него несчастья, горя, какое он был бы не властен силой своего таланта переплавить в создание искусства»:7 Чехов видит сам и предлагает увидеть другим то смешное, что всегда присутствует в жизни. Он словно рисует Бунину картину собственных похорон:
С крыльца с кадилом сходит толстый поп,
Выводит хор... Журавль, пугаясь хора,
Защелкает, взовьется от забора —
И ну плясать и стукать клювом в гроб! (1; 308)
«Художник» завершается фразой Чехова: «Да-с, водевиль... Все прочее есть гиль». Известно, с какой любовью Чехов относился к этому жанру. И вот даже собственные похороны Чехов, по догадке Бунина, в своем воображении наделил комической ситуацией. Такова внутренняя сила Чехова, способная побороть саму смерть. В этом стихотворении, как и в книге воспоминаний, Бунин совершает открытие подлинного Чехова — художника и человека.
Подводя итог, мы можем сделать вывод о том, что в прозе Чехова и поэзии Бунина существуют определенные тематические, сюжетные связи, общность мотивов и образов. Бунин на всю жизнь сохранил память о Чехове как о необычайно глубоком и умном человеке, прекрасном собеседнике, искреннем друге и великом художнике. Не удивительно поэтому, что в своей поэзии он отразил те свои читательские впечатления, которые получил от чтения сборника «В сумерках» и «Степи» — книг, ставших для него образцом лирической прозы. Бунин неоднократно повторял, что Чехов был не просто писателем, он был еще и великим поэтом (9, 227). Возможно, именно эта близость чеховской прозы к поэзии сказалась и на художественной манере Бунина: мы знаем его и как прозаика, и как поэта. Лиричность его прозаических произведений имеет свои корни в поэтических образах не только собственных ранних стихов, но и в прозе А.П. Чехова.
Примечания
1. Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 9. — М.: Худож. лит., 1965—1967. — С. 225. Далее все ссылки на произведения И.А. Бунина даются по этому изданию с указанием в скобках номера тома и страницы.
2. Бабореко А. Чехов и Бунин // Литературное наследство: Антон Павлович Чехов. — М., 1960. — Т. 68; Бусловская Л.А. Чехов и Бунин // Крымские пенаты. — Симферополь, 1996. — № 3. — С. 18—24; Газер И.А.П. Чехов и И.А. Бунин // Сборник статей и материалов. Литературный музей им. Чехова. — Ростов-на-Дону: Ростовское книжное изд-во, 1963. — Вып. 3; Гейдеко В.А. «Вопреки правилам». Заметки о художественном новаторстве А. Чехова и И. Бунина // Молодая гвардия. — 1972. — № 12. — С. 305—314; Гейдеко В.А. А. Чехов и Ив. Бунин: Монография. — М.: Советский писатель, 1987; Гранин Д. Два рассказа // Вопросы литературы. — 1998. — № 2. — С. 219—222; Гурьянова Н.М. Инцидент. И.А. Бунин у Чеховых в Ялте и Гурзуфе // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. — М., 1997. — С. 161—168; Карпов И.П. Автор в рассказах Чехова и Бунина // Жизнь и судьба малых литературных жанров. — Иваново, 1996. — С. 177—186; Качур М.Д. «Беспринципным писателем... я никогда не был» (Чехов и Бунин. По страницам воспоминаний и писем) // Творчество ИА. Бунина и русская литература XIX—XX вв. — Белгород, 1998. — С. 87—91; Лакшин В.Я. Чехов и Бунин — последняя встреча // Вопросы литературы. — 1978. — № 10. — С. 166—188; Муромцева-Бунина В.Н. Бунин и Чехов // Новый мир. — 1970. — № 10. — С. 195—203; Полоцкая Э.А. Чехов в художественном развитии Бунина // Литературное наследство: Иван Алексеевич Бунин. — М., 1974. — Т. 84. — Кн. 2; Рошина О.С. Иронический модус художественности (А.П. Чехов, А.А. Блок, И.А. Бунин): Автореф. дис. ... канд. филол. наук. — Новосибирск, 1998; Твардовский А.Т. О Бунине // Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. — М.: Худож. лит., 1965. — С. 7—49; Шеховцева Т.А. Сюжет апостола Петра в прозе А.П. Чехова и И.А. Бунина // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. — М., 1997. — С. 16—26; Штерн М.С. Принципы повествования в прозе А.П. Чехова и И.А. Бунина (Опыт типологического анализа) // Анализ художественного текста. Литературоведческие штудии. — Омск, 1998. — С. 75—82.
3. Письма И.А. Бунина к А.П. Чехову // Литературное наследство: Антон Павлович Чехов. — М., 1960. — Т. 68. — С. 395—416.
4. Николаева С.Ю. Чтение и творческий процесс // Художественное восприятие: основные термины и понятия (Словарь-справочник). — Тверь, 1991. — С. 56.
5. Николаева С.Ю. Источник чеховской цитаты: Повесть «Степь» // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. — 1985. — Т. 44. — С. 449—450.
6. Громов М.П. «Степь» как литературный памятник // Чехов А.П. Степь (сер. «Литературные памятники»). — М., 1995. — С. 192.
7. Нефедов В.В. Поэзия Ивана Бунина. Этюды. — Минск, 1975. — С. 36.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |