4.2. Биография Чехова в представлениях русского общества 1900—1910-х гг.

Размышления о личности Чехова неизбежно должны были привести современников к созданию его биографии. Эти размышления шли на фоне представлений о том, какой вообще должна быть биография русского писателя. «Но достаточно прочесть подряд несколько статей, как вы убедитесь, что во всех биографиях повторяются одни и те же подробности. Внимание привлечено к общим очертаниям биографии русского писателя, к почти всегда готовым рамкам для биографии. Особенность, присущая только русской литературе! Нигде не тратится столько писательских сил на преодоление внешних препятствий. Является грустное чувство, когда подумаешь о количестве столь бесплодно затраченной энергии. В биографиях и автобиографиях перед читателем разыгрывается яркая картина общественных условий, в которых живет русская литература», — писал П. Щеголев, размышляя над «Критико-библиографическим словарем русских писателей и ученых» С. Венгерова в 1904 г.¹

Действительно, в начале XX в. биографу практически любого русского писателя было о чем писать: аресты и цензура, дуэли и нужда... Но не в случае с Чеховым. Впрочем, найти внешние обстоятельства, которые бы были причиной страданий русского писателя, можно всегда. В коротком некрологе журнала «Русская мысль» именно это стало главным: «Ушел в могилу писатель с нежною поэтической душою, с мечтательною грустью, глубоко глядевший в человеческую душу и владевший даром заразительного юмора. Редкое соединение этих дарований составляет художественную особенность Чехова. Был он простым, трогательно добрым, бесконечно милым человеком, и очень больно его хоронить... Родился Антон Павлович 17 января 1860 г. Злая чахотка давно его мучила, и злая нужда долго держала в тисках...»² В жизни Чехова «испытания» пришлось искать в травле критиков, а также чахотке, воспринятой не как реальная болезнь, а как воплощение общечеловеческих страданий.

Но если не считать чахотку и нужду, то биография Чехова выстраивалась только как рассказ о его литературном пути. Читателю, например, «Русских ведомостей» сообщалось, что история личной жизни Чехова не богата внешними событиями и почти всецело сводится к его литературному служению. Он родился в 1860 г. в Таганроге, на студенческой скамье начал писать под псевдонимом «Чехонте», сотрудничал в «Будильнике», «Развлечении», «Стрекозе». В 1884 г. получил степень врача, но практика его не интересовала. Постепенно рос талант, а с ним и симпатии читателей — произведения его начали появляться на страницах распространенных передовых изданий. Так, переломным стал 1887 г., когда появились две прекрасные вещи — «Иванов» и «Скучная история». Вместе со сборником «Сумерки» они привлекли особое внимание публики и поставили его в ряд лучших представителей русской литературы. Подняли еще больше его популярность «Дуэль», «Палата № 6», «Мужики», «Человек в футляре», «В овраге» и т. д. В это время он сотрудничал в «Русской мысли» по преимуществу, но иногда его произведения появлялись в других солидных органах печати — «Северном вестнике», «Жизни», «Новом времени», «Русских ведомостях». В 1890 г. совершил путешествие на Сахалин, ряд талантливых очерков был напечатан сначала в «Русской мысли», затем отдельно. Большую популярность имели сборники произведений Чехова, имевшие 10—13—14 изданий — что не видано ранее в России. Со второй половины 90-х гг. он приобрел популярность драматурга — пьесы, поставленные в МХТ, составили событие в истории нашего театра. В 1900 выбран почетным академиком на первых выборах по разряду изящной словесности. В 1901—2 гг. выходило Полное собрание сочинений в издательстве А.Ф. Маркса, оно повторено в 1903 г. в приложениях в «Ниве». Жена Чехова — одна из главных сил МХТ³. Вот, собственно, и все, что знали и, главное, могли рассказать как биографию Чехова его современники в 1904 г.

Другой вариант биографии был связан с модернистской, особенно символистской, концепцией и рождался как протест против либерально-народнического «светлого образа». А. Белый писал об этом так: прежний литератор, «брошенный в вихри жизни идейной, рассеянно задушевный со всеми и каждым <...> начинал с протеста против уз деспотических, и кончал обязательным турнэ по Сибири <...> Многих деспотично убивала светлая личность русского литератора, восседавшего на троне из всех 50 томов творений своих»⁴. И символисты (независимо от отношения к творчеству Чехова) полагали — жизнь как жизнь... нет ничего, что позволяло бы соотнести ее с жизнестроительством, с пониманием своей пророческой теургической миссии.

Уже отмечалось, что в 1890—1904 гг. газеты печатали информацию о приездах и отъездах Чехова, его браке с Книппер, этапах работы над пьесами. Но, будучи растворенными в общем потоке газетной информации, к тому же не всегда достоверные и противоречащие друг другу, газетные сообщения, конечно, не давали возможности читателям составить представление о биографии Чехова⁵. Да и была ли жизнь Чехова именно «биографией», т. е. жизнью, наполненной смыслом и идущей к некоей цели? В 1904 г. многие полагали, что биографии как таковой у Чехова нет.

Но параллельно в массовом сознании формировалась своя, мифологизированная биография Чехова.

Итак, прежний политизированный идеал уже не устраивал общество, но и новый, символистский — пророк, прославляющий мистические миры, не мог стать массовым, поскольку читатель видел в нем самопровозглашенного пророка, заигравшегося эпатажного «мальчишку». Однако символизм как направление и модернизм в целом не были явлением только литературным, они в наиболее сконцентрированном виде выразили неоромантические настроения, свойственные обществу рубежа веков. В этом массовом сознании сложно слились идеалы героического романтизма народников, символистская идея писателя-демиурга, собственное разочарование от утомительной повседневной жизни в складывающемся индустриальном обществе и свойственное обычному, в общем-то слабому человеку стремление жить иллюзиями и мечтами.

Именно в этом ключе читатель, привыкший искать в художнике идеала для себя, переосмыслил известные ему факты жизни Чехова, создал тот образ писателя, в котором нуждался, и соотнес его с Чеховым. И дал ему биографию. Потому что человек с биографией, изложенной в духе «Русских ведомостей», не стал бы для него, обычного читателя, культовым.

М.Н. Виролайнен отмечала, что единственная возможность создания мифа в культуре нового времени — это создание культурного героя, который, во-первых, должен быть «первым», т. е. должен что-то принести людям, и во вторых, должен доказать ценность этого всей своей жизнью⁶. Чехов и стал таким мифологическим культурным героем. Но что же он принес людям? По мнению читателей-современников, он не только в хаосе бытия обрел мечту и надежду, но и утвердил их в собственной жизни, прежде всего, вопреки испытаниям и смерти. В этом контексте Чехов оказался Мессией, Пророком. Он сделал главное: указал выход из земного ада, дал надежду: «Как друг, — ты указал на тяжкие оковы, / Железною силою опутавшие нас, / И, как поэт, — ты прозревал мир новый, / Мир лучезарных дней без лести, лжи и фраз...»⁷ «Биография» Чехова складывалась среди читателей, большинство из которых — провинциалы, мучившиеся от скуки, однообразия, грязи, бескультурья российской жизни. Чехов был для них тем провинциалом, который сам сумел вырваться из этого «болота», он дал надежду, что «небо в алмазах», пусть через 200—300 лет, но будет. Биография в массовом сознании (рождение, ключевые повороты жизни, также сюда своеобразно входит то, чего не было, например, Чехов не участвовал в политической жизни — это тоже часть его биографии) конструируется из символов, порожденных психологией массового читателя, она отражает желательное, и то, что нежелательно, просто не воспринимается. Это отражает стремление массы, толпы предсказать свое будущее, идентифицировать себя с определенной системой ценностей в соответствии с социокультурным и социально-политическими ориентирами, ожиданиями и настроениями. Всё это происходит бессознательно.

Так рождался миф о «пути» Чехова. Этот «путь» (это особенно важно, т. к. миф должен иметь моделирующую функцию) отразился в кратких биографиях Чехова в тех статьях, которые можно назвать «запоздалыми некрологами» — т. е. статьях некрологического характера, но появившихся в 1909, 1910 и 1914 гг., т. е. в чеховских номерах газет в юбилейные даты. Жизнь Чехова здесь похожа на то, что писалось в 1904 г., но в ней чуть иначе расставлены акценты: родился в провинциальном заштатном Таганроге, приехал в Москву, где писал юмористические рассказы, тут ему открылась пошлость жизни, и он стал болеть чужими страданиями, ради этого поехал на Сахалин и заболел смертельной болезнью, в результате чего умер, но указал нам путь. Изложенная в прозе, эта краткая биография остается схемой, но, изложенная в стихотворной форме, сразу же становится эпической поэмой, сказанием о культурном герое. «Житие культурного героя» как жанр предполагает особое детство, раннюю исключительность героя, невзгоды и страдания, из которых «святой человек» находит выход и указывает на него другим.

Так, Wega (В.М. Голиков) начал свой рассказ с описания того состояния мира, которое была до прихода героя: «В далеком скучном Таганроге / Над морем серо-голубым, / В степной глуши, где вдоль дороги / Стоят желтеющие стоги / И пыль клубится, точно дым <...> Родился он...» Ребенком он был «...живой, беспечный / С горячей, ласковой душой, / глядел пытливыми глазами / <...> и отражались чутко в нем / Родного края впечатленья». Это была красота родной земли: «Ночного ветра дуновенье, И тихий шелест ковыля...» Сначала он радовался красоте, но затем глубоко почувствовал тяжесть жизни: «А в скучном сером Таганроге / Он видел жизни серый тон, / Пустые радости, тревоги, / Заботы, дрязги, лень и сон, / Среди тупой мертвящей тины / Он видел скучные картины / Тоскливой жизни без лучей, / Смешных и сумрачных людей, / И, покидая степь родную, / Их жизни скуку вековую / Он сохранил в душе своей. / Он понял царство душ туманных, / Тоскливо спящих вечным сном, / И ряд страниц благоуханных / Он написал о них потом...» Тернистым оказался и его литературный путь, литературный мир встретил его неприветливо. Сначала он «...душой не унывал, / И смех, беспечный и лучистый, / В его твореньях не смолкал...» В отличие от обычных слабых людей, нуждающихся в утешении, неизлечимо больных душой, Чехов полон высшей мудрости и любви к человеку. Но в конце концов его беззаботный смех стал мрачным, безнадежным, жизнь его стала тернистым путем страдания, которое он принял за всех своих современников: «Смеялся он, но все темнее / И глуше делалось кругом, / И смех его звучал бледнее / И безнадежней с каждым днем / <...> Душою чуткой он болел / За длинный ряд чужих страданий, / За горький жребий «Трех сестер», / Вступивших с жизнью в тяжкий спор...» И в результате Чехов умер, оставив современникам главное — надежду: «Глухие, сумрачные годы / Его к могиле привели, / Он видел счастие вдали, / Но не дождался дней свободы...»⁸

В этом мифологическом контексте и стали появляться мемуары и первые биографии.

Первыми к созданию цельных повествований о писателе после его смерти обычно приступают родственники: они знали этого человека на протяжении многих лет жизни, в их распоряжении остался архив писателя. Потому и возникает такое понятие, как «семейное литературоведение». Это неизбежное явление, хотя не всегда удачное. Не случайно Е.Э. Лейтнеккер писал в 1923 г.: «...научная редактура Мих-у Пав-у (М.П. Чехову — Л.Б.) не может быть передана. Его биографические очерки к письмам Чехова в достаточной ясностью говорят о манере его работы в этой области. Ведь настает момент, когда Чехов, общепризнанный классик, требует академического издания своих литературных и биографических материалов. И неужели в этой области мы будем следовать примеру некоторых наследников Толстого. И Толстой, и Чехов — не только муж Софьи Андреевны, не только брат Мих. Павл-а, а национальные писатели и мыслители, больше того — мировые. Семейная эра в разработке данных материалов, касающихся их, неизбежно, если не сейчас, в недалеком будущем уступит место в работе в этом направлении специалистов»⁹.

Первые мемуары Марии Павловны Чеховой, сестры писателя, носили разрозненный характер¹⁰ Зато настоящим биографом почувствовал себя Михаил Павлович: он дал краткий мемуарный биографический очерк уже в 1905 г.¹¹ Позже, поскольку И.А. Бунин отказался от предложения Марии Павловны писать предисловия к томам писем Чехова, предисловия-биографии на мемуарной основе писал именно Михаил¹².

Отличительное особенностью очерков Михаила было, прежде всего, стремление представить творчество Чехова как «запись» конкретных жизненных впечатлений. Съездил туда-то — как следствие получился рассказ, побывал там-то — написал рассказ. Михаил выстроил события в определенную последовательность, провел связь между периодами жизни Чехова и его произведениями, дал множество деталей и подробностей повседневной жизни (они делают рассказ живым, а современникам эти милые подробности быта разночинной семьи были знакомы, и их радостно узнавали) — все это определило то, что первые читатели отнеслись к воспоминаниям Михаила как к ценным и интересным — их цитировали Ф. Батюшков, Ф. Мускатблит, А. Измайлов и пр., называя в ряду воспоминаний Горького, Куприна, В. Тихонова... В результате Михаил почувствовал себя известным и талантливым писателем и биографом. И в то же время... «О первой эпохе я не знаю ничего, кроме того разве, что А.П. рассказывал мне сам», — писал Михаил, гордо взявший на себя миссию первого биографа. На самом деле он вообще мало знал о брате, как это всегда бывает с родственниками. «Сладкий» Миша, как называли его в семье, создал слащавую и сентиментальную версию чеховской жизни, полную неправдоподобных фактов¹³.

Постепенно, когда общая канва жизни писателя становится ясна, начинается «проработка» отдельных этапов биографии. То, как в мемуарах или благодаря им происходил процесс формирования биографических представлений о Чехове, мы покажем на примере только одного периода жизни Чехова — жизни в Таганроге.

При жизни Чехова широкая публика почти ничего не знала о его детстве. Поэтому в 1904 г. авторы многочисленных некрологов вынуждены были ограничиваться только краткой информацией. Все это казалось малоинтересным и незначительным. Сначала стали появляться материалы о 1880-х гг., о неожиданном для публики веселом молодом Чехове. Это открытие стимулировало интерес и к еще более раннему периоду жизни писателя — к таганрогским годам. Так появились записи воспоминаний таганрогских родственников¹⁴; таганрогские, вообще южные газеты пытались найти как можно больше таганрогских впечатлений в произведениях (эти материалы перепечатывала и столичная пресса). Появились воспоминания П. Сергеенко, Михаила, Александра. С большим интересом публика в 1910 г. отнеслась к путевому очерку В. Тана-Богораза о чеховских местах Таганрога¹⁵, позже — к воспоминаниям А. Дросси¹⁶. Это уже значительный корпус источников для размышлений о таганрогских годах Чехова.

Первая проблема, с которую стали обсуждать мемуаристы, — насколько обычным было детство писателя. Вообще размышления о жизни того или иного деятеля всегда «накладываются» на бытующие в общественном сознании философские, социальные и пр. представления. В каждую эпоху они свои. Кроме того, детство и юность писателя-аристократа будут непонятны читателю из бедной семьи, и, напротив, чьё-либо тяжелое детство останется неинтересным для тех, кто растет в роскоши. Во многом концепция детства и юности формируется благодаря художественной литературе. В беллетристике второй половины XIX в. детство и юность разночинца — это годы бедности и борьбы за существование, в результате которых герой достигает небогатой, но стабильной, хотя и полной труда жизни.

Многие современники полагали, что детские и юношеские годы Чехова были обычными, типичными для провинциальной среды. Авторы многочисленных очерков под названием «А.П. Чехов» представляли начало жизни писателя следующим образом. Чехов родился в семье с трудным материальным положением, семья крайне нуждалась, жили в почти разваливающемся домике. Дети помогали торговать в лавке отца, соприкасались с таганрогской голытьбой. Первоначальное воспитание носило религиозный характер. Отец, неглупый человек, чутьем понимал необходимость образования и решил дать его детям несмотря ни на что. Чехов рано начал воплощать свои поэтические грезы в сочинениях, правда, наивных по содержанию и бедных по форме, в которую они были облечены, — это сказки, водевиль «Недаром курица пела». Греческая школа и гимназия с определенной широкой программой, как бы ни были далеки от идеала все классические гимназии того времени, обогатили Чехова известным кругом знаний, расширили кругозор, дали навыки к самостоятельному мышлению и способствовали развитию работоспособности. Несмотря на кратковременность пребывания в Таганроге и тяжесть жизненной обстановки, он привязался к Таганрогу и с любовью его вспоминал. После прекращения торговли отца перебрался в Москву и поступил на медицинский факультет. Началась поденная работа в юмористических журналах, чтобы улучшить материальное положение семьи и реализовать свои творческие способности. Так постоянный труд закономерно привел его к успеху, известность постепенно в результате ежедневного труда с годами завоевывалась, рос талант — расширялись круги читающей публики. Такое детство — спокойный, эволюционный путь развития личности. Но у такой концепции есть своя оборотная сторона — это «обычная» биография, а значит, ее обладатель — тоже обычный писатель, а его успех может повторить почти любой трудолюбивый человек.

На этом фоне и появились известные воспоминания Александра Чехова об «ужасном» детстве Чехова. Весь текст подчинен единому замыслу: показать, что в детстве у Чехова не было детства. Он рассказывает о том, как детей поднимали затемно, чтобы отправить их петь в церковном хоре, как все лето, пока другие дети играли у моря, Антон сидел в лавке и вынужден был чуть ли не обманывать покупателей, о том, как формалистски и фанатически верующий отец сек детей розгами за малейшую провинность, и т. п. Александр утверждал, что в обиходе Павла Егоровича оплеушины, подзатыльники и порка были явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам, потому «пред ним все трепетали и боялись его пуще огня». Широко известен эпизод о том, как Павел Егорович освятил бочку с постным маслом, в которой утонула крыса, и снова пустил масло в продажу. Александр прослеживал отражение детских впечатлений в творчестве Чехова и утверждал: «Все выведенные им дети — существа страждущие или же угнетенные и подневольные». Не без влияния воспоминаний Александра биографы обращаются к периоду учебы Чехова в греческой приходской школе, где к наказанным применялись приемы, достойные старой бурсы, били детей не только учителя, но тут же, на глазах учеников, расправлялись с провинившимися сыновьями отцы; в большой комнате стояли пять рядов длинных черных, грязных и изрезанных ножами школьных парт — в начале каждого ряда этих парт возвышался черный шест и наверху его была черная же табличка с римской цифрой от 1 до 5, это и были классы.

Как уже говорилось, активнее всех выступала против этих очерков Мария Павловна Чехова, называвшая их фантазией, написанной во время приступов алкоголизма. Сестра на протяжении всей своей жизни создавала семейную легенду об идеальной чеховской семье и выдвигала свою роль в жизни писателя на первое место. Кроме того, на долю Марии Павловны подзатыльников и порок, как заметил М. Громов, выпало уже мало или даже совсем не осталось, отец служил приказчиком, жил при амбаре, дома бывал редко, и наказывать ее было некому.

Сомнения в достоверности воспоминаний возникли сразу после их появления. А. Измайлов, писал, что Александр «увлекся в сгущении тонов этого быта и превратил его в кошмар, каким он не был». Так, просто невозможно поверить, чтобы живой мальчик сохранил свою жизненную радостность, пробыв целых два года в аду греческой школы, пережив смертный бой одного из учеников с его родственником-матросом, невероятную кару другого подвешиванием на оконной ставне и проведение третьего сквозь строй (подозреваемый в дерзком поступке ученик, увешенный позорными атрибутами, был поставлен на стул перед кафедрой, каждый из учеников должен был обозвать его мерзавцем и плюнуть ему в лицо, исполнил это будто бы и маленький Чехов, и «долго потом помнил его, хотя и не любил вспоминать о нем, как о гнусном надругательстве над человеком из чувства личной мести»)¹⁷. М. Громов также писал: «Все это слова — «деспотизм», «ужас», «страдание» — не так-то легко ложатся в строку биографической повести. Они взяты явно из другого ряда и знаменуют собой определенное обобщение, не упускающее из виду реальный портрет Павла Егоровича, но, конечно, и не сводимое только к нему. Не был же отец Чеховых деспотом и тираном на самом деле, в прямом трагедийном звучании этих слов. Как раз наоборот: «...отец мой до конца дней своих остается тем же, чем был всю жизнь — человеком среднего калибра, слабого полета...»¹⁸

Почему воспоминания Александра, несмотря на явное недоверие, стали популярны? Благодаря им возникло противоречие между концепцией «обычного детства» — и романтизированным, ужасным, но зато ярким и увлекательным детством в версии Александра. В биографии Чехова возникла «интрига», между этими двумя полюсами до сих пор колеблется большинство биографов. Несмотря на преувеличения и мелодраматический пафос, Александру удалось поставить вопрос о внутренней биографии писателя. Возникло понимание того, что Чехову приходилось многое преодолевать в себе из того, что сформировалось в нем в детстве и юности, что его жизнь строилась не как спокойный эволюционный путь развития, а как путь внутренне революционный, как «отталкивание».

Механическое соединение двух концепций, что часто происходит в «хрестоматийных» биографиях, эклектично и бессмысленно. Но как переплавлялись самые разные обстоятельства детства в сложный жизненный опыт? — вот вопрос, который не решен биографами.

Таким же образом можно было бы показать, как в мемуарах — в полемике, в спорах, в обсуждениях — складывались представления о всех периодах жизни Чехова. Показать, как складывались ложные или упрощенные, оставшиеся до нашего времени, концепции или как происходили открытия важных для современников и ценных для биографов факторов, влиявших на формирование Чехова как личности. Но это потребовало бы многих посвященных этому страниц.

Главное же — именно мемуары начали процесс осмысления жизни Чехова как биографии, определив, словно в сюжете романа, «точки сюжетного напряжения» и наличие сюжетных коллизий.

До того как могла появиться первая большая биография Чехова, современникам было необходимо решить для себя ряд вопросов, касающихся биографии как таковой, и несколько проблем, касающихся собственно чеховской биографии.

Начнем с теоретических проблем.

Одна из важнейших проблем для биографа писателя: когда данный конкретный человек является человеком, а когда — творцом? Словом, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он равнодушно погружен» — или этот человек является писателем в каждый момент своего существования? В массовом восприятии процесс творчества всегда романтизирован: это некое особое состояние вдохновения, когда писатель забывает обо всем вокруг, когда из под его пера вылетают исчерканные, но сразу гениальные страницы, в остальное время — это обычный человек. В случае с Чеховым эта проблема была особенно острой, поскольку в повседневной жизни он казался обычным человеком, не ведущим «литературные разговоры», с пафосом передавая которые тот или иной мемуарист, а вслед за ним и биограф мог бы показать вдохновенного «творца!». Чтобы понять Чехова, пришлось отказаться от этих иллюзий. Оказалось, что творчество — это прежде всего труд. «Писал он на больших листах писчей бумаги, писал очень медленно, отрывался часто от работы, меряя большими шагами кабинет. Прихожу как-то вечером к А.П., смотрю: на письменном столе лист написан только наполовину, а сам А.П., засунув руки в карманы, шагает по кабинету: «Вот никак не могу охватить картину грозы! застрял на этом месте!» Через неделю я опять был у него, и опять тот же наполовину исписанный лист на столе. «Что же, написали грозу?» — спрашиваю у А.П. — «Как видите, нет еще. Никак подходящих красок не найду». И все, кто читал «Степь», знают теперь, какие «подходящие краски» нашел Антон Павлович для описания грозы в степи»¹⁹, — писал Р. Менделевич. А. Амфитеатров также отметил, что казавшиеся воздушными рассказы были результатом тяжелой работы, профессионального отношения к литературе: «К этой манере Антона Павловича — иногда среди общества уйти внутрь себя, заключиться в наблюдательное внимание, скучное, почти суровое с вида, надо было привыкнуть. Незнакомые люди легко принимали ее за угрюмость, нелюдимость либо даже за недоброжелательство и обижались. <...> Глубоко интимный человек был А.П. Медленно и осторожно допускал он ближнего своего в святыню своего гения. Вот уж в чью душу никак нельзя было, что называется, влезть в калошах»²⁰. Оказалось, что процесс творчества у Чехова — постоянный, неотделимый от процесса жизни. Опираясь на наблюдения мемуаристов, Ф. Батюшков писал: «Это — внешние признаки процессов внутренней жизни «особняком» от посторонних или даже близких людей, раздвоение художника-мыслителя и человека, всецело принадлежащего обстоятельствам минуты. Однако г. Куприн несколько раньше признает, что «мы почти ничего не знаем не только о тайнах его творчества, но даже о внешних приемах его работы. В этом отношении А.П. был до странного скрытен и молчалив»»²¹.

Еще одно важное открытие состояло в том, что оказалось, что черты личности человека не переносятся прямо на оценку его произведений. Это было странно для эпохи, которая привыкла судить о писателе в целом по тому, насколько он был или не был «светлой личностью». До нас дошли только отголоски тех разговоров о Чехове в 1880 — начале 1890-х гг. с нотками осуждения: обсуждались умение получать удовольствие от успеха, независимость, очень обижавшая многих, успех у дам, демонстративна дружба с Сувориным и недружба с либералами и даже невыполнение обещаний дать произведение в журнал или газету. Словом, несоответствие тому, что считалось нравственным.

Итак, для того чтобы оценить Чехова, биографу потребовалось во-первых, переосмыслить некоторые ценности, во-вторых, нужно было прийти к новому пониманию значения человека для оценки его произведений. И еще оказалось, что отличительной особенностью внутренней жизни Чехова при ее внешней обычности является ее напряженность, она полна внутренних драматических конфликтов, которые и нам в полной мере пока еще не ясны. Но несмотря на скудость материала и отсутствие необходимой методологии, первые биографы Чехова почувствовали, что в основе биографии Чехова лежит сознательная работа его над собой, выстраивание своей жизни — биография, как оказалось, может быть подчинена не внешним событиям, которые ведут человека, а внутренним интенциям личности. В сущности, это и есть жизнетворчество, о котором мечтали символисты, но которое они «не опознали» в чеховской жизни.

Чрезвычайно ценным представляется замечание А. Дермана о том, что жизнь и творчество Чехова — это не ровное развитие «малого в большое и качественно однородное, чем были, например, жизнь и творчество современника Чехова — Короленко. Нет, его могучий рост является непрерывной цепью преодолений, отталкиваний и превращений из одного состояния в качественно иное, противоположное», потому и терпит фиаско прижизненная критика о Чехове: «Та путаница и сбивчивость в критической литературе о Чехове <...> проистекает из того, что к Чехову у нас подходили либо догматически, либо эпизодически, но не диалектически, в то время как никакой другой писатель не был так насквозь диалектичен, как Чехов. Все дело заключается в том, что только анализ противоречий Чехова способен нам дать его цельный образ и что, обратно, всякий анализ «цельного», а не диалектического Чехова фатально приводит к ряду непримиримых противоречий»²².

Биографам надо было решить и ряд более конкретных и частных проблем, например, было ли несколько отдельных периодов его жизни? Как уже отмечалось, мысль о «трех» Чеховых была популярна в прижизненной критике²³, в мемуарах она была авторитетно поддержана В. Короленко, С. Елпатьевским, Н. Ежовым, в публицистике — В. Розановым, только с разными акцентами: для одних «переход к либералам» — прогресс, для других — регресс, назывались и разные мотивы «перехода». Идея цельности личности и внутренней логики чеховского развития также была чрезвычайно важна при формировании посмертных представлений о Чехове.

Обсуждение этих и ряда других проблем подготовило осмысление жизни Чехова как биографии.

Биограф любого времени стоит перед проблемой: как из разнообразия фактов выбрать те, которые помогут увидеть особый жизненный путь и жизненные поиски именно данного конкретного человека? Простое изложение фактов ещё не есть биография, а механическое сложение документов не может в сумме дать историческую правду, тем более что даже то, чему мы привыкли доверять, т. е. документы, противоречат друг другу и зачастую недостоверны. Для того чтобы факты и документы стали биографией, необходимо их осмыслить и включить в некую «историю», провести через них смысловую линию. Понятие смысловая линия восходит к работе немецкого философа Георга Зиммеля «Проблема исторического времени» (1916 г.), в которой он утверждал, что историк должен проложить идеальную (т. е. мысленную) линию сквозь бесчисленное число атомов мировых событий, должен отобрать, что значимо, а что нет. Подобно тому, как каждый историк пишет собственную историю того или иного времени, каждый биограф пишет свою историю конкретной личности, проводит «смысловую линию» сквозь жизнь писателя, ведя эту жизнь к некоей цели. Цель эту каждый биограф представляет по-своему — потому и возможны разные биографии одного человека. Чтобы определить основное направление движения человека по его жизни, биографу нужно определить, что он считает главным в человеке.

Выстраивание этой смысловой линии оказалось невозможным на основе мемуаров: они подсказали направление поисков, но большей частью представили внешние результаты развития Чехова. Зато это оказалось возможным благодаря публикации шеститомника писем Чехова в 1912—1916 гг. Рецензии на это издание, последовательно появлявшиеся вслед за каждым томом (зачастую один и тот же критик последовательно разбирал несколько томов), не просто сами становились биографиями Чехова, но выявляли основы, на которых жизнь Чехова строилась как целостная биография. Постепенно письма Чехова выстраивались для современников в сюжет, они давали материал для реконструкции его внутренней духовной биографии. Эта духовная биография оказалась не менее, а для части читателей и более интересной, чем творчество. Стало ясно, что в основе «внутренней биографии» Чехова лежало постоянное развитие: «Такова же, видимо, была и история его личной жизни. Как и в художественном творчестве, так и в личной жизни он беспрерывно совершенствовался, беспрерывно преодолевал своим недостатки. Он жил не мимолетными наблюдениями, а длительной внутренней работой. Его чувства не угасали, а развивались»²⁴.

Пожалуй, одна из самых интересных реконструкций внутренней биографии дана в статье Л. Гуревич. Воспроизведем основные ее положения²⁵. Она увидела огромную ценность в первых двух томах, в которых с необычным темпераментом обличаются и самообличаются настроения современного поколения. В противоположность общепринятому мнению Чехов, считает критик, «духовно поднимается над интеллигенцией, борется с её раздражающими влияниями». У Чехова ещё нет той веры, которая движет горами, веры-воли, но он знает, что художественное произведение не изображает действительность, а отражает духовную жизнь писателя в её динамике и стремлении к высшим ценностям: «Чехов не изведал восторга этих постижений, но он уже как бы на пути к ним, ибо ему уже открылось, что в них вся сила, вся глубина, все значение художественного творчества и самой жизни».

Уже письма, опубликованные в 3 томе, по мнению Гуревич, свидетельствовали о кризисе — московская жизнь вовлекала в изнурительное малоценное общение и создавала ощущение чего-то фальшивого и ненастоящего. Именно это и стало причиной поездки на Сахалин, которая освежила и укрепила душу Чехова. Затем открыла новые художественные горизонты поездка в Европу. Но, вернувшись в Москву, Чехов снова почувствовал опасность своему творческому развитию среди суеты и нечутких и неделикатных людей. Присущий ему здоровый инстинкт победил слабость души и тела — и Чехов переехал в плохо обустроенное Мелихово. Деревня, природа, возможность хоть временного одиночества, здоровая жизнь были благотворны и спасительны. В мелиховских письмах проявились нервность, переменчивость настроения: в эти годы «он только преодолевал в себе и личную неудовлетворенность, и недуги тревожной, тоскующей эпохи», мы видим его наслаждение природой и жалобы на одиночество, ожидание гостей и утомление от них, желание покоя, в нем живет беспокойная сила, требующая от жизни широкого размаха, бури, его тянут дали и путешествия, в которых он снова мечтает о доме. У него неровное настроение: перемены погоды достаточно, чтобы он упал духом и стал говорить о почти старости с 32—33 года, о неохоте к любимой работе, о том, чтобы повторять, что от холода он словно весь сжимается: «Можно усмотреть в этом лишние признаки его душевной раздробленности и столь характерное для него отсутствие единой захватывающей длительной страсти и цели. Он сам, со свойственной ему острой сознательностью, отмечает это, хотя и мельком» («Влюбиться весьма не мешало бы. Скучно без сильной любви»), отсюда приступы тоски и «грызотно-язвительные настроения». Но надо «признать, что увлечение общественной работой было спасительным противоядием тому уклону к меланхолическо-созерцательной вялости, который наблюдался у него во все периоды его жизни, своеобразно сочетаясь с порывами молодой веселости и игрою здорового юмора, иногда грубоватого, не брезгающего тривиальностью, иногда тонкого и пленительного».

Но особый интерес представляет 4 том: в Чехове происходит глубокий душевный переворот. Вместе с утомленностью и расслабленностью, которые изредка проглядывают в письмах, болезнью, которую он скрывал за шутками, материальными проблемами, мы видим недовольство собой, обществом, духотой атмосферы — и желание зажить новой жизнью («Душа моя просится вширь и ввысь»): «Как и в предыдущих томах, мы находим здесь огромное количество свежего, не опубликованного ранее материала для более правильного и тонкого суждения о характере Чехова, об условиях, содействовавших его духовному росту, о сознательной и бессознательной борьбе его за сохранение своей человеческой и писательской личности в сумятице нашей плохо организованной, обезличивающей культурной жизни», — пишет Л. Гуревич, «признаки если не «душевного переворота», то усиленного внутреннего роста Чехова, несомненно, сказываются в его письмах рассматриваемого периода». Он много прочел, его уединение соединяется с мыслью о том, что нельзя быть оторванным от жизни своего времени, «живя замкнуто в своей самолюбивой эгоистической скорлупе и участвуя в умственном движении только косвенно, рискуешь нагородить черта в ступе». В Чехове пробивается живой движущий инстинкт, требующий непосредственного участия в культурной социальной работе — инстинкт, который побеждает физическое недомогание, хохлацкую лень: и «культурная широкая деятельность не была противоположна с потребностью его внутренней сосредоточенности», хотя порой и отвлекала от литературной работы. В этом — огромная роль активного интереса к общественным культурным задачам, требующим разъездов, сопряжения с разными слоями общества, ознакомления с жизнью не по книгам, а собственным художественным восприятием: «И, вспоминая широкую чеховскую Русь в его созданиях, вспоминая этих деревенских следователей, земских врачей, скачущих по бездорожью в какую-нибудь глухую усадьбу, угрюмых помещиков, молодых купчих <...> говоришь себе, что общественная деятельность Чехова, в сущности, отнюдь не была изменою литературной творческой работе, а напротив — инстинктивно найденным верным путем для ее обогащения». Из этой действительности он выносит не хмурое, а бодрящее впечатление, начинает по-новому любить народ и трудящуюся, идущую куда-то вперед интеллигенцию, и не наивный оптимизм, «но его широкая и глубокая доброта — одно из самых редких и чудных свойств в человеке! — постоянно помогала ему побеждать в себе ту раздражительную, недоверчивую, насмешливо настроенную впечатлительность, которая жила в нем наряду с тончайшей деликатностью, и заставляла его пересматривать многие свои суждения в духе мягкой и светлой справедливости. И мало-помалу — в противоположность тому, что бывает с заурядными людьми, — росло в нем более доверчивое отношение к людям, к таинственным процессам самой жизни, к скрытому от нашего сознания смыслу ее». Л. Гуревич отметила, что, хотя в письмах Чехов утверждает, что нелепое религиозное воспитание в детстве отвратило его от религии, — в то же время в письмах мы видим следы личных беспокойных переживаний о сущности жизни, огромную потребность обрести фундамент под непосредственное верование в некую истину, предъявляющую к человеку требование нравственного совершенства.

Письма, с точки зрения критика, позволяли увидеть, что противоречивость, сложность и неоднозначность личности затрудняет ее осмысление критиком и мемуаристом, но является одним из необходимых признаков таланта: «Но жизнь его большой, тонкой, не объятой единой страстью души, правдиво и безо всякой стилизации отраженной в его письмах к различным лицам, является сложною, капризною, неуравновешенною. Целомудренно-замкнутый в наиболее глубоких своих переживаниях, он не открывает себя в общении с друзьями целиком <...>, но множество разбросанных в его переписке намеков и беглых признаний, облеченных зачастую в шутливую форму, позволяют нам чувствовать его во всей изменчивости его настроений и противоречивых стремлений <...> Читая переписку Чехова, все время наблюдаем борьбу опасных, болезненных свойств и склонностей его души со здоровыми инстинктами и видим — победу последних. Физическое здоровье его все больше расшатывается, а душа крепнет и светлеет».

Именно поэтому переписка Чехова стала для его современников так долго ожидаемым ими, но так и не написанным Чеховым романом. Это был роман о становлении совершенно особого типа личности — сложной, величие которой в ее самостоянье, роман не о человеке крайностей, а, по выражению А. Чудакова, о «человеке поля» (вспомним запись Чехова: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его»), когда главной ценностью оказываются сам процесс прохождения поля и человек, взявший на себя этот труд²⁶.

Не случайно до появления писем были написаны только биографические эссе или биографические фрагменты Ф. Батюшкова, Ф. Мускатблита²⁷ и В.Я. Абрамовича²⁸. А в 1916 г. вышла книга А. Измайлова «Чехов», которой он осторожно дал подзаголовок «Биографический набросок», но которая была первой настоящей биографией и закономерным результатом многолетнего интереса Измайлова к жизни Чехова²⁹. В диссертации А.С. Александрова³⁰ восстанавливается история работы А. Измайлова над этой книгой на основании архива литератора в Рукописном Отделе ИРЛИ (ф. 115). Исследователь отмечал, что изучением биографии Чехова Измайлов начал заниматься с 1906 г. и, вероятно, примерно в это время появляется замысел книги о Чехове, в 1907 г. в «Биржевых ведомостях» появляются первые серьезные статьи критика³¹.

В процессе работы Измайлов собирал воспоминания современников, в том числе устные, поскольку был лично знаком с И.И. Ясинским, И.Л. Леонтьевым-Щегловым, И.Н. Потапенко, К.С. Баранцевичем, А.С. Лазаревым-Грузинским. Благодаря им он получил и уникальные письма Чехова. С 1907 г. Измайлов состоял в переписке с А.С. Лазаревым-Грузинским, многочисленные письма которого сохранили советы, комментарии к измайловским статьям, поправки.

Биография А. Измайлова, будучи первой настоящей биографией, не могла не иметь недостатков, не содержать пропусков материала и сомнительных интерпретаций. Кроме того, каждая биография — порождение своего времени, отражение личного опыта биографа в том, как он понимает своего героя и т. д. Но она интересна тем, что ее автор решает методологические проблемы, опираясь на совокупный опыт размышлений своих современников о Чехове.

Прежде всего, он полагает, что лучшим биографом был бы сам человек, при желании написать о себе правду. Но автобиографий Чехова в нашем распоряжении всего несколько — они есть в письмах, и слишком краткие. Произведения Чехова также, с его точки зрения, не дают материала для реконструкции его биографии (вернее, литературоведение начала XX в. даже и не задумывалось о такой постановке вопроса): «Основная задача биографа — поставить литературный труд писателя в живую связь с его личной жизнью и психикой — далеко не всегда осуществимая задача в отношении Чехова»³² — потому произведения Чехова исследователь рассматривает только как факт истории литературы. Вслед за автобиографиями, пишет Измайлов, важнейший источник — письма и дневники, хотя нужно помнить, что человек никогда не остается наедине с самим собой и автор мемуаров и дневников всегда реабилитирует себя в глазах потомков. Биограф может сопоставлять эти источники и вносить в них коррективы, так как он свободен от личных отношений к тому, о ком пишет. Что касается Чехова, то его биограф имеет возможность рассказать о жизни Чехова наполовину его словами благодаря имеющейся в его распоряжении переписке писателя, хотя «материал переписки, субъективный, текущий, противоречивый, в высшей степени зависящий от настроения даже у такого духовно-здорового человека, каким был Чехов»³³. Потому Измайлов устанавливает важнейший принцип для чеховской биографии: предоставлять там, где возможно, Чехову говорить самому. Такой вывод был возможен только после издания собрания писем Чехова и как результат осмысления его³⁴.

Второй важный принцип — построение биографии как «внутреннего романа», что предполагает отказ от идеализации и психологический анализ личности: «Нет сомнения, Чехов не был праведником. Одна из опасностей, стоящих перед его биографом, это именно опасность поддаться той чрезмерной идеализации, образцы какой уже нашли место в отдельных характеристиках этого чудесного писателя и обаятельного человека. Биограф должен знать, что история литературы пишется не для поучения юношеству, хотя часто и поучает, что его задача — восстановление человеческого и писательского образа во всей его полноте, что он рассказывает, а не судит. Чехов, блестящий, остроумный, каждое слово которого горит бриллиантом и запоминается навеки, Чехов, физически прекрасный, как полубог, всегда окруженный девушками удивительной красоты, неотразимо влекущий к себе и мужчин, и женщин, благотворитель, благодетельствующий направо и налево, — это мотив статьи с настроением, стихотворения в прозе в юбилейно-поминальный номер, а не живая личность, исследуемая в биографической книге». Характер его должен исследоваться, по мнению Измайлова, в его противоречивости (например, Чехов был прямым и правдивым человеком, но в письмах к своим адресатам он отзывается о них лучше, чем в письмах к другим людям), как «сын своей семьи, своего сословия, своего времени», даже если этот простой и реальный Чехов несколько разочарует читателя, привыкшего к традиционным оценкам³⁵. В полной мере эта второй принцип не реализован ни в одной биографии Чехова XX—XXI вв.

Третий принцип — попытка быть независимым: «биография такого независимого человека, каким был он, требует независимого настроения от биографа»³⁶.

Но сами по себе эти принципы могли быть осмыслены только после появления сотен мемуаров о Чехове, его писем, после проживания исторического опыта 1900—1910-х гг. В этом смысле символично, что книга А. Измайлова вышла в свет в 1916 г. и подвела итог своей эпохе, став заключительным словом о Чехове его младших современников³⁷.

Конечно, реализовать эти методологические установки Измайлову не удалось. Показать Чехова в постоянном движении, в единстве «двуединого миросозерцания» очень сложно в рамках традиционной биографии. Однако важно, что эти принципы были осознаны и сформулированы Измайловым как задача для будущих биографов³⁸.

Примечания

1. П.Щ. [Щеголев, П.] [Рец. на: С. Венгеров. Критико-библиографический словарь русских писателей и ученых. — Т. 6. — СПб., 1897—1904] / П. Щеголев // Мир Божий, ж. — СПб., 1904. — № 10. — С. 93 вт. паг.

2. Некролог // Русская мысль, ж. — М., 1904. — № 7. — Вставка перед началом нумерации.

3. [Б. п.] [Соболевский, В.М.] Некролог / В.М. Соболевский // Русские ведомости, газ. — М., 1904. — № 183.

4. Белый, А. Несколько слов декадента, обращенных к консерваторам и либералам / А. Белый // Мир искусства. — 1903. — № 6. — С. 67.

5. С.Н. Щукин вспоминал в 1911 г.: «В 1898 году, осенью, в Ялте стали говорить, что приехал А.П. Чехов. Известность его была в это время велика; уже для очень многих он был любимым из русских писателей. Несмотря на это, в печати о нем было как-то мало сведений. В журналах и газетах говорили о его рассказах, но очень мало об их авторе. <...> Тем сильнее захотелось теперь увидать самого писателя». Щукин, С.Н. Из воспоминаний об А.П. Чехове / С.Н. Щукин // Русская мысль, ж. — М., 1911. — № 10, октябрь. — С. 37 вт. паг.

6. Виролайнен, М.Н. Культурный герой нового времени / М.Н. Виролайнен // Легенды и мифы о Пушкине. — СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1999. — С. 329—349.

7. Якимов, С. С лазурной вышины лучами солнце лило... / С. Якимов // На памятник Чехову... — С. 79—80.

8. Wega [Голиков, В.М]. Памяти А.П. Чехова / В.М. Голиков // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 12—14.

9. Цит. по: Иванова, Н.Ф. «Нас может объединять лишь правда»: Е.Э. Лейтнеккер и его роль в истории чеховских музеев / Н.Ф. Иванова // Мир Чехова: Мода, ритуал, миф / Сб. науч. тр. — Симферополь: Доля, 2009. — С. 326—327.

10. С ее слов: Глаголь, С. Левитан / С. Глаголь // Новое слово. — М., 1907. — Кн. 1. — С. 207—242; Матов [Мамонтов, С.С.]. На даче А.П. Чехова: Беседа с М.П. Чеховой / С. Мамонтов // Русское слово, газ. — М., 1908. — 2 июля, № 152 и др.

11. Чехов, М.П. Об А.П. Чехове // Журнал для всех, ж. — 1905. — СПб., № 7. — С. 414—420 и 1906. — № 7. — С. 411—416. Перепечатаны: Новое слово. — М., 1907. — Кн. 1. — С. 197—206; Памяти А.П. Чехова / Общество любителей российской словесности. — М., 1906. — С. 43—58; О Чехове. — М., 1910. — С. 249—278; сокр.: Рампа и жизнь, ж. — 1912. — № 27. — С. 2—5. — № 28. — С. 1—4.

12. Чехов, М.П. <Вступ. статьи> // Письма А.П. Чехова: В 6 тт. — М., 1912—1916.

13. Отклики на воспоминания Михаила и то, в чем проявилась ограниченность его взгляда на брата см.: Иванова, Н.Ф. Первый биограф Чехова и его биографические очерки // Биография Чехова: Итоги и перспективы. — Великий Новгород, 2008. — С. 126—144. В этот период зависть Михаила к писательскому успеху брата пока еще не так ярко проявлялась, как это будет позже — в книге «Вокруг Чехова», что показала Н.Ф. Иванова в докладе на конференции «Международные Чеховские чтения в Ялте» в апреле 2011 г.

14. См. напр.: Чехов в воспоминаниях родственников // Приазовский край, газ. — Ростов-на-Дону, 1904. — № 180.

15. Тан-Богораз, В. На родине Чехова (к 50-летию со дня рождения) / В. Тан-Богораз // Современный мир, ж. — СПб., 1910. — Кн. 1. — С. 163—185.

16. Приазовская речь, газ. — Ростов-на-Дону, 1910. — № 41; Приазовский край, газ. — Ростов-на-Дону, 1914. — № 170, Солнце России. — СПб., 1914. — № 225/25.

17. Измайлов, А. Чехов: Биографический набросок. — М., 1916. — С. 17.

18. Громов, М. Чехов / М.П. Громов. — М.: Молодая гвардия, 1993. — С. 42.

19. Менделевич, Р.А. Клочки воспоминаний / Р. Менделевич // Раннее утро, газ. — М., 1914. — 2 июля, № 151.

20. Амфитеатров, А. Разговоры по душе... — С. 157.

21. Батюшков, Ф.Д. Чехов по воспоминаниям... — С. 29—30.

22. Дерман, А. Указ. соч. — С. 277 и 316.

23. «Как-то я застал Чехова за чтением критической о нем статьи, и он встретил меня словами: «Вот, батенька, мы с вами и не знали, а я, оказывается, уже в третьем периоде». И затем, сбросив привычным жестом пенсне и лукаво блеснув глазами, он комически развел руками и прибавил: «Да, то совсем не было периодов, а теперь вот три»». См.: Альтшуллер, И.Н. О Чехове: Из воспоминаний / И. Альтшуллер // ЧВС. — 1986. — С. 536. Скорее всего, Чехов читал статью Н.К. Михайловского 1900 г.

24. Поссе, В. Письма А.П. Чехова / В. Поссе // Новый журнал для всех, ж. — 1908. — № 2. — Стлб. 71.

25. Гуревич, Л. Новые письма Чехова / Л. Гуревич // Русская мысль, ж. — М., 1914. — № 1, январь. — С. 80—92 вт. паг.

26. Чудаков, А. «Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле...»: Чехов и вера / А. Чудаков // Новый мир, ж. — М., 1996. — № 9. — С. 186—192.

27. Мускатблит, Ф. Биография А.П. Чехова / Ф. Мускатблит // Русская быль: Сборник статей об А.П. Чехове. — М., 1910. — С. 10—136.

28. Абрамович, В.Я. Детские годы А.П. Чехова / В.Я. Абрамович. — М., 1910.

29. Собственно биографией являются первые 13 глав, далее были напечатаны переработанные ранее опубликованные статьи Измайлова «В поисках света. Религия Чехова», «Обида непонимания. 25 лет критики», «Земле земное. Личность и творчество».

30. Александров, А.С. Александр Алексеевич Измайлов — критик, прозаик, журналист: Автореф. дис. ... канд. фил. наук. — СПб., 1910.

31. Измайлов, А.А. Роман Антона Чехова / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1907. — № 9676, 3 янв. Утр. вып. — С. 3; А.И. [Измайлов, А.] Литературные заметки. Чехов и Лейкин / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1907. — № 9818, 28 марта. Утр. вып. — С. 3.

32. Измайлов, А.А. Чехов: Биографический набросок / А. Измаилов. — М., 1916. — С. 377.

33. Там же. — С. V

34. «Из пятитомного <...> собрания писем Чехова Измайлов вырезал все места, нужные ему для его биографии как источник сведений: «Стоимость испорченных книг куда меньше, чем сумма, которую стоило бы мое время, затраченное на копирование этих мест»». См.: Фидлер, Ф.Ф. Из мира литераторов / Сост. К.М. Азадовский. — М., 2008. — С. 659. К тому моменту вышло 5 томов шеститомного издания.

35. Измайлов, А. Чехов... — С. 3—7.

36. Там же. — С. V.

37. А. Александров отметил, что, поскольку книга стала пользоваться популярностью, Измайлову присылались многочисленные письма от людей, лично знавших Чехова, с указаниями на неточности, желательные дополнения. Измайлов отдал печатный экземпляр в семью Чеховых с просьбой внести коррективы. Исправления в первое издание были внесены и биограф подготовил уже все для второго, исправленного издания, однако политические события, начавшиеся в стране, не позволили воплотить замысел. См: Чехов (Жизнь-творчество-личность). Печатный экземпляр книги с примечаниями Марии Павловны, Михаила Павловича, Ивана Павловича Чеховых и Измайлова А.А. // РО ИРЛИ. — Ф. 115. — Оп. 1. — Ед. хр. 7. — 592 л.; Чехов (Жизнь-творчество-личность). Печатный экземпляр, исправленный для второго издания рукою автора. 1918 год // РО ИРЛИ. — Ф. 115. — Оп. 1. — Ед. хр. 8. — 600 л.

38. Эта постоянная «текучесть» Чехова, скрытая от нас, проявлялась и в творчестве, хотя в литературоведении и в наше время принято при анализе Чехова выводы о том или ином произведении распространять на все творчество.