Выводы

И. Паперно писала: «Встречаясь в процессе развития с разнообразным культурным материалом, личность впитывает элементы, созвучные тому, что психолог счел бы индивидуальными предрасположенностями. В пределах конкретной личностной структуры этот культурный материал, или элементы культурных кодов, складываются в новые комбинации и приобретают новые значения. В то же время усвоенный человеком культурный материал способствует сохранению тех элементов психологического и жизненного опыта, которые находят соответствия в культурном контексте, — психологический материал формируется в соответствии с концептуальной системой и риторикой современной культуры. Таким образом, психологические возможности личности реализуются в терминах существующих культурных кодов, а существующие культурные коды перестраиваются в соответствии со склонностями личности. Образуется более или менее связная структура — историческая личность»¹.

Личность деятеля (вернее, образ деятеля как человека в общественном сознании — возникший так, как описала И. Паперно), была чрезвычайно важна во второй половине XIX — нач. XX вв. для его оценки в целом. Л. Толстому, Н. Михайловскому, М. Горькому и пр. прощалось многое — потому что они «властители дум». Именно этот образ накладывал отпечаток на понимание произведений творца, на оценку его деятельности в целом.

Личность Чехова формировалась как личность разночинного интеллигента со всеми присущими этому типу людей психологическими комплексами, проблемами, но одновременно как воплощение лучших черт этой социальной группы: искренность, нетерпимость ко лжи, смелость ума и характера, постоянное развитие, отталкивание от мещанской среды.

В первом разделе данной главы мы рассмотрели некоторые оппозиции, в рамках которых общество пыталось найти определение Чехову как человеку на рубеже веков. Безусловно, ряд этих оппозиций можно было продолжать бесконечно — и они не случайны. В начале XX в. в работах русских философов С. Булгакова, Н. Федорова, Н. Бердяева обсуждается такая черта русской культуры, как её бинарность и стремление мыслить оппозициями, — черта, которая вызывала неприятие Чехова. Критики конца XIX в. не увидели в Чехове тех черт, которые они прославляли (не всегда реализуя в собственной жизненной практике): веры в идеалы «правды-справедливости», представления о неразделимости этики и эстетики, готовности к героическому жертвенному служению. Несмотря на действительную ценностную значимость этих идеалов и моделей поведения, в них было много иллюзий, самообмана, максимализма, неумение подняться над субъективностью и однозначность суждений о жизни, четкое разделение мира на добро и зло. А в результате — неумение воплотить идеалы в жизнь, растерянность перед реальностью, которую они прятали от самих себя. Не делящий мир на добро и зло и не борющийся героически со злом Чехов был объявлен частью интеллигенции воплощением таким черт, как кротость, мягкость, пассивность, политическая апатия — таких людей нужно просвещать, воспитывать и вести за собой, внушая ей идеалы.

Между тем в противодействии этим тенденциям, в спорах у ряда современников рождалось более глубокое понимание Чехова как личности с «двуединым» миросозерцанием, воплощающим наиболее высокую и сложную картину мира. «Классический» образ русского писателя — это Учитель, жертвующий собой ради блага народа, он должен быть проповедником Веры — в Бога или Народ. Чехов, как писали современники, утверждал свои идеалы — идеал культуры, науки, здоровья, трезвого и научно воспитанного ума, таланта и вдохновения, ожидания прогресса, идеал внутренней свободы и отвращение к фальшивым теориям. Все в нем было стройно и выдержанно, просто и чисто, точно он не был человеком «нашего сложного издерганного века, крепкого компромиссами». Чеховское влияние на его эпоху выражалось в том числе и в том, что он «учил» другому — доверять потоку жизни, учил не ограничиваться двумя четкими крайностями. Это двуединство художественного миросозерцания, полифоническое звучание чеховских рассказов, т. е. одновременное сосуществование и равноправие противоположных точек зрения, могло быть ощущаемо читателями и критиками, создавая в них ощущение чеховской «высшей мудрости», но вряд ли могло быть выражено словами — для этого в литературной критике того времени еще не было слов. Критика требовала «определенности», и упрек в «неопределенности», неясности — самый распространенный и самый главный по отношению к Чехову. Преодоление этих представлений состоялось прежде всего благодаря незримому влиянию самого Чехова.

Потому нельзя говорить о том, что эпоха поняла или не поняла Чехова — постижение личности писателя было процессом, в котором сталкивались противоположные суждения, в нем были заблуждения и открытия. Но вследствие ограниченности материалов, которые вошли в научный оборот, вследствие того, что удержаться на высоте понимания трудно, а однозначность более удобна нашему сознанию, вследствие того, что официальная идеология XX в. была ближе к идеологии властителей дум XIX в., многое из открытий чеховских современников оказалось забыто. В восприятии большинства современных читателей Чехов — только мягкий, добрый, деликатный, немного скучный человек, и иной образ порождает раздражение и возмущение.

Биография Чехова — это важнейший опыт для литературы. Она подтверждает, казалось бы, очевидную мысль о том, что творчество рождается из того, что в XIX в. Л. Толстой, Ф. Достоевский и вслед за ними В. Вересаев назвали «живой жизнью», т. е. из полноты проживания внутренней душевной и духовной жизни. Опыт именно Чехова был интересен тем, что он отнесся к формированию в себе художника сознательно, как к труду, сознательно шел от узости и догматизма мышления к универсальности взгляда на жизнь. Важный опыт его жизни еще в одном: «Чехов словно проводил какой-то необъявленный эксперимент: на собственном примере доказывая, что жизнь художника должна подчиняться тем же законам, что жизнь любого человека. Чехов объединяет искусство и жизнь, подчиняет их критерию ответственности, от чего, конечно, сама проблема никуда не исчезает»².

Именно это определило огромное внимание эпохи к мемуарам, письмам, портретам Чехова. Не случайно эпиграфом к воспоминаниям А. Куприна были слова: «Он между нами жил...» «Если бы такие, как он, шли не единицами, а целым поколением, к земле скорее бы спустилось «небо в алмазах»...» Так писал биограф Чехова А. Измайлов в 1916 г.³ Это и определило отношение к Чехову как личности, а через него — и отношение к нему как писателю, поскольку как личность Чехов оказался разнообразнее, сложнее и даже интереснее, чем писатель. Его опыт созидания себя оказался нужным не только литераторам, но каждому человеку.

Примечания

1. Паперно, И. Указ. соч. — С. 8.

2. Сухих, И.С. Чехов и Толстой в свете двух архетипов: Несколько положений / И.С. Сухих // Чеховские чтения в Ялте: Вып. 16. Чехов и Толстой: К 100-летию памяти Л.Н. Толстого. Сб. науч. тр. / Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. — Симферополь: Доля, 2011. — С. 13.

3. Измайлов, А. Чехов / А. Измайлов. — М., 1916. — С. 583.