У сторонников представлений о том, что Чехов — только художник, был свой главный авторитет. Это Лев Толстой.
Россия жаждала узнать его мнение по поводу каждого важного общественного или литературного события, в том числе и в связи с литературной утратой в июле 1904 г. Имя Толстого не было упомянуто в газетных отчетах о похоронах Чехова, не было от него венка и телеграммы. Создавалось впечатление, что он пропустил событие, взволновавшее страну — как уже до этого по принципиальным соображениям пропустил ряд писательских юбилеев или открытие памятника Пушкину в 1880 г. К этому времени публике в общих чертах было известно, что Толстой признавал в Чехове крупный беллетристический талант; что он отрицательно относился к его пьесам, в которых не находил нравственного содержания, и к «Острову Сахалину».
Первым откликнулся на читательские ожидания лета 1904 г. корреспондент газеты «Русь» А. Зенгер. Он записал, что в эти дни Толстой хотел повидать кого-нибудь из газет, чтобы поговорить о двух волнующих его вопросах текущей жизни — о Чехове и реформе русской орфографии, — «сам не соберусь писать» (эти два события Толстой поставил рядом). Он объяснил свое неучастие в похоронах: «Не надо демонстраций никаких, тем более посмертных», — и радовался, что над могилой не было речей, всегда неискренних перед лицом смерти. Он назвал Чехова «несравненным художником жизни», который «брал от жизни то, что видел, независимо от того, что видел. Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно — до мелочей ясно...» Благодаря художнической искренности Чехов создал новые формы письма, и в технике писательства Толстой признал Чехова много выше себя. Вспомнил он и о Чехове-человеке: «Одно могу сказать вам: смерть Чехова — это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека... Это был обаятельный человек, скромный, милый... Последние слова Толстой произносит сердечно и задумчиво...» — отметил корреспондент1. Интервью было перепечатано рядом газет, и мнение Толстого стало широко известно.
Немногочисленные толстовские характеристики Чехова как человека не выходят за рамки того, что было записано А. Зенгером. Одна из причин состоит в том, что Толстой, хотя и держал себя по отношению к Чехову как «нежный отец по отношению к своему любимому сыну»2, ничего о нем не мог рассказать. Во время немногих встреч Чехов в основном молчал. Софья Андреевна, присутствовавшая при большинстве из них, призналась: «Не могла бы написать о нем — все молчал»3. Как писал С.Л. Толстой, «отец чувствовал, что Антон Павлович, хотя относится к нему с большой симпатией, не разделяет его взглядов. Он вызывал его на спор, но это не удавалось; Антон Павлович не шел на вызов. Мне кажется, что моему отцу хотелось ближе сойтись с ним и подчинить его своему влиянию, но он чувствовал в нем молчаливый отпор, и какая-то грань мешала их дальнейшему сближению»4.
Высказав свое мнение сразу же после смерти Чехова, Толстой, видимо, счел, что главное сказано. Но появились не сотни — тысячи публикаций о Чехове, он стал превращаться в «пророка» преобразований, «мученика» во имя счастья и спасения России, «идеолога» современной жизни и т. д. Обаятельный, милый, но нерелигиозный и всегда молчавший Чехов вдруг, как увидел Толстой, превратился в мифологизированный образ, который начал влиять на русское общество, и это влияние Толстой теперь считает опасным, а суждения о Чехове начинают Толстого раздражать. Теперь все чаще собеседники Толстого записывают его высказывания иного, чем прежде, характера. В 1905 г., комментируя Д.П. Маковицкому «Душечку», Толстой сказал: «Чехов был тупого мировоззрения, но чуткий художник, как Мопассан, он своим поэтическим чутьем уловил истину»5. Эта же мысль отразилась в «Послесловии» к «Душечке» того же года: Чехов в этом рассказе бессознательно, вопреки своему желанию, как художник, сказал правду о жизни. Пока что Толстой дает высокую оценку хотя бы Чехову как художнику. В 1907 г. Маковицкий записал слова Толстого о Чехове: «Он малоинтересный. Человек кроткий, добрый»6. Более сильное раздражение сказалось в словах Толстого: «И теперь уже получил два письма от революционеров. Один цитирует Чехова. «Надо учиться, учиться науке спасения» <?>. Искусственная, насилу придуманная фраза, которой он, Чехов, закончил какой-то рассказ. Они видят в Чехове (как видят в Горьком, Андрееве — в том их великое влияние, придаваемое им значение) таинственные пророчества. Я в Чехове вижу художника, они — молодежь — учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин»7.
Отношение Толстого к Чехову ярко проявилось в его оценке публикаций других лиц. В Ясной Поляне внимательно читали издания, которые печатали материалы о Чехове. Но записи современников сохранили мнение Толстого только о нескольких публикациях. Из всех материалов, посвященных первой годовщине со дня смерти Чехова, Толстой выделил воспоминания М.П. Чехова8. В том же номере журнала он прочитал воспоминания Б. Лазаревского, мнения не высказал, но несколько раз использовал приведенные в них факты, например, обратил внимание на слова Чехова, что нравственность для писателя — все равно что большой или маленький нос: «Я Чехова понимаю, у художника впечатления сильнее, он может их выразить. Нравственность — чувство...»9 В 1909 г. ему понравилась только что появившаяся книга Фидэля10, вызвавшая всеобщее возмущение. Толстой совершенно согласился с ее автором в том, что в общении Чехов был мил, как писатель — талантлив, но у него не было никаких убеждений, «насмешка надо всем, а во имя чего — неизвестно», «во что он верил — один Бог знает». Поэтому, как признался Толстой, Чехов никогда не был ему близок11. В ситуации, когда бурно шло создание идеального образа Чехова, Толстой сначала «не мог молчать» — но потом его позиция проявилась в игнорировании чеховской темы. «Чеховские даты» 1909 и 1910 гг., когда целые номера газет были посвящены Чехову, не привлекли его внимания.
Эта позиция высказывалась им, прежде всего, в домашнем кругу. Но круг этот был обширен и авторитетен. Потому, несмотря на «публичное» молчание, влияние толстовских суждений на представления Чехове было сильным и разносторонним. Многие авторы воспоминаний о Чехове были хорошо знакомы и с Толстым, и, конечно, они не могли пройти мимо такой интересной темы, как взаимоотношения двух писателей. В 1904—1908 гг. появились многочисленные мемуары12, авторы которых рассказали о приезде Чехова в Ясную Поляну, когда читались главы «Воскресения», о посещении больного Чехова Толстым в клинике Остроумова и больного Толстого Чеховым в Гаспре в 1901-м и т. п. Собеседники Толстого оказались в трудной для них ситуации. Чаще всего они ориентировались на высказывания Толстого еще при жизни Чехова и были осторожны в формулировках.
С. Семенов рассказал, что Толстой скорбел, что у Чехова не выработалось своего мировоззрения: «С его талантом это была бы огромная сила, которая могла бы оставить после себя огромный след»; назвал произведения, которые нравились Толстому и которые не были им приняты. Но он аккуратно передал толстовское сравнение чеховского таланта с музыкальным инструментом — так, что оно прозвучало как комплимент Чехову: «Но воспоминания о нем в Ясной остались самые приятные. Его писания встречались там всегда с большим вниманием. За ним следили, читали, разбирали. Л.Н., разговаривая о Чехове, всегда восхищался его изобразительностью. Он называл его писательский инструмент музыкальным. Он говорил, что Чехов — чуть ли не единственный писатель, которого можно перечитывать, а это не всегда возможно, даже для Диккенса, например»13. Но поздний Толстой, чутко воспринимая музыку, отзывался об этом виде искусства как о бесполезном и вредном. Читатель, любивший музыку, воспринимал толстовское суждение вне контекста его мировоззрения и как похвалу Чехову — по сути же суждение Толстого было противоположностью.
Писатель Б. Лазаревский в мемуарах 1906 г. не упустил возможности привести восторженный отзыв Толстого: «В сентябре 1903 года, на возвратном пути из Москвы, я заехал в Ясную Поляну. Меня очень интересовало, как относится Л.Н. Толстой к творчеству Чехова. Л.Н. с тревогой в голосе расспрашивал о его здоровье, а потом сказал: «Чехов... Чехов — это Пушкин в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый может найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи положительно замечательны... Вы знаете, я выбрал все его наиболее понравившиеся мне рассказы и переплел их в одну книгу, которую читаю всегда с огромным удовольствием...»14. В письме Лазаревского Чехову от 5 сентября 1903 г. переданы слова Толстого так же: «Чехов — это Пушкин в прозе»15. В дневнике Лазаревского записано иное: «Чехов — это маленький Пушкин»16. Но в дневнике самого Л.Н. Толстого 3 сентября 1903 г. сделана запись: «Разговаривая о Чехове с Лазаревским, уяснил себе, что он, как Пушкин, двинул вперед форму. И это — большая заслуга. Содержания же, как у Пушкина, нет»17.
Толстовское влияние проявлялось и тогда, когда читатели-современники вряд ли о нем догадывались — в тексте критической статьи или мемуаров могло и не быть прямого указания на мнение Толстого. Например, есть признание: «Не знаю, была бы моя жизнь счастливее и несчастнее, но, во всяком случае, она была бы иной, если бы на нее не влиял Толстой. Во всю мою жизнь, как и в жизнь многих других, Толстой, не ведая того, властно вторгался силой своего гения <...> Влияние Толстого на меня и на других было так сильно, главным образом, потому, что мы его знали хорошо, знали его душу, его жизнь, знали его внутреннюю борьбу, его подъемы и падения. <...> Встречи и беседы с Толстым были крупным вкладом в мою душу...»18. Это В. Поссе, автор воспоминаний о Чехове и критических статей о нем — ни в тех, ни в других нет указания на влияние Толстого. Но в первых строках его воспоминаний возникает чисто толстовская характеристика: «С Чеховым я чувствовал себя легко и просто. Был он тихий и ласковый. Ни капли рисовки. Умные глаза смотрели внимательно, но не назойливо. Грусть сменялась усмешкой»19.
В рецензии на поставку «Дяди Вани» МХТ в Петербурге В. Поссе писал: «Надо всеми возвышается фигура доктора Астрова. Он красив, работоспособен, умен, талантлив. Он хороший доктор и прекрасный лесовод, у него много полезного, интересного дела, его любит девушка с необычайно ясной, детски-чистой душой... и всё же этот человек так страшно подавлен, пропитан тоскою, готовою перейти в отчаяние, ищет забвения в вине, способен лишь на чувственные порывы и не способен никого полюбить <...> именно этого оптимизма, этого сознания, что бывает и дурное, бывает и хорошее, этой привязанности к жизни без страха смерти и не хватает таким типичным чеховским героям, как Астров и в особенности Войницкий, с их страхом смерти без привязанности к жизни. Войницкий несравненнно слабее, дряхлее, ничтожнее Астрова. Он — беспрерывный стон по сгубленной молодости, по бесцельно истраченным силам, но, в сущности, у него никогда не было ни молодости, ни сил» и т. д.20 Безусловно, здесь чувствуются следы разговоров о Чехове В. Поссе и Л. Толстого. Эта мысль чрезвычайно близка к тому, что говорил о чеховских пьесах Л. Толстой. С. Семенов вспоминал: «Не удовлетворяли, как известно, Л.Н. и пьесы А.П. Он находил, что цель драматических произведений новых форм ошибочна. Для того чтобы вызвать настроение, — говорил он, — нужно лирическое стихотворение, драматическая же форма служит и должна служить другим целям. В драматическом произведении должно поставить какой-нибудь еще не разрешенный людьми вопрос и заставить его разрешить каждое действующее лицо сообразно его внутренним данным. Это — опыты лаборатории. У Чехова же этого нет. Он останавливает, например, внимание зрителя на судьбе несчастных дяди Вани и доктора Астрова, но жалеет их только потому, что они несчастны, не обосновавши вовсе, заслуживают ли они сострадания. «Он заставляет их говорить, что они были самыми лучшими людьми в уезде, но чем они были хороши — он не показывает. А мне кажется, — говорил Л.Н., — они всегда были дрянными и ничтожными, поэтому их страдания не могут быть достойны внимания»21.
У разговора Л. Толстого с корреспондентом «Руси» Зенгером в 1904 г., оказывается, был свидетель. Это П. Сергеенко. Его запись уточняет сказанное Толстым: «Через несколько дней после смерти Чехова Л.Н. Толстой, в беседе с одним из своих гостей, сказал: «Это хорошо, что на похоронах Чехова не было речей. Я противник подобных демонстраций. А Чехов... Чехов — несравненный художник. Да, да, именно: несравненный... Художник жизни. И достоинство его творчества в том, что оно попятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще. А это главное. Я как-то читал одну немецкую книгу. И там было описано, как один молодой человек, желая сделать своей невесте сюрприз, дарит ей Чехова, считая его выше всех современных писателей. И это верно. Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел. И если брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно до последних черточек. Главное же — он был всегда искренен. А это великое достоинство в писателе. И благодаря своей искренности Чехов создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы писания, подобные которым я не встречал нигде. Его язык удивителен. Я помню, когда я в первый раз начал читать Чехова, то сначала он показался мне каким-то странным, как будто нескладным. Но когда я вчитался в него, то этот язык захватил меня. Чехов помимо воли читателя вкладывает в его душу художественные образы». И через некоторое время Лев Николаевич добавил: «Чехов, это — удивительный инструмент»»22.
О толстовском отношении к пьесам Чехова современники рассказывали не иначе как с мягкой иронией по отношению к гению, который имел право на чудаковатые суждения и смягчали его античеховские настроения при их «обнародовании». Но они все равно были известны в обществе, и «античеховцы» чувствовали поддержку Толстого. Итак, Чехов — чудесный музыкальный инструмент, эолова арфа, которая откликается на дуновения внешней жизни, — не более.
Размышления о «чистом художнике» обязательно вызывали у современников ассоциации с Мопассаном. Сравнение началось еще в период формирования писательской репутации Чехова в работах его современников Н. Абрамовича, В. Буренина, И. Гливенко, А. Глинки, Е. Ляцкого, П. Краснова, М. Неведомского, в том числе и зарубежных исследователей — М. де Вогюэ и пр.23, и в результате установилось представление о Чехове — «русском Мопассане». Даже О.Л. Книппер-Чехова писала мужу в 1901 г.: «Ты ведь мой большой талант, ты можешь писать, посиди немного, и выйдет красота, ты — русский Мопассан (цит. по: П, 10: 410).
Восхищаясь талантом французского писателя, Чехов, судя по сохранившим его высказывания воспоминаниям А. Куприна, Б. Лазаревского, И. Бунина, Вл. Немирович-Данченко и др., видел важную сходную черту — обновление литературных форм, но, безусловно, его не могли не задеть слова жены. Лазаревский вспоминал: «Когда заговорили о таланте Мопассана, Чехов сказал: «Таланту подражать нельзя, потому что каждый настоящий талант есть нечто совершенно своеобразное. Золота искусственным путем не сделаешь. Поэтому никто и никогда не мог подражать Мопассану. Как бы об этом ни говорили, будет то, да не то...» — «Как же все-таки формулировать талант? — спросил я. — «А никак. Талант есть талант и больше ничего»»24.
Репутация «русского Мопассана» носила для Чехова оттенок, скорее, отрицательный. Отношение русской критики и некоторых читателей (Л. Толстого) к Мопассану напоминало отношение к Чехову: «чистый художник». Но что такое «чистый художник»? Хорошо это или плохо? Что может открыть этот «чистый художник» по сравнению с теми, кто обращается к жизни общества? Ответы на эти вопросы искали одновременно по отношению к Чехову и Мопассану.
Действительно, оба писателя часто обращались к общим темам (жизнь чиновничества, крестьянства), сюжетам (можно увидеть параллели между «Жизнью» и мужским вариантом судьбы — «Ионычем»), есть рассказы Мопассана, напоминающие чеховские («Любовь» и пр.), и чеховские, которые без его подписи можно было бы принять за мопассановские («Ночью»). Но главное — в мироощущении: и Чехов, и Мопассан ищут объяснения человеческой жизни за пределами деления человечества на либералов и консерваторов. А. Эртель писал Чехову в 1893 г.: «Вы напоминаете мне другого писателя, не русского, наиболее любимого мною из всех нынешних французов, Гюи де Мопассана. Это не значит, что ваш талант не оригинален, — совсем не значит, но у вас столь же глубокий и затаенно грустный взгляд на жизнь, и, м. б., такой же пессимизм в основе» (П, 8: 461). В.Я. Абрамов по поводу «Мужиков» и «Моей жизни», опровергая мнение об одностороннем и пристрастном изображении жизни у Чехова, писал: разве не такова на самом деле жизнь в наших городах? — «И вот для того, чтобы вывесть нас из состоянии неведения <...> чтобы побудить нас выработать систему сознательного поведения по отношению к себе, ближним и всему миру, — и нужны такие писатели, как наш Чехов или, например, французский Мопассан»25.
То, что Эртель назвал пессимизмом, скорее нужно назвать трезвым отношением к жизни. Показательна параллель — до текстуальных совпадений — между монологом Чехова о русском человеке в воспоминаниях М. Горького (Глава 4) и фрагментом «На воде» Мопассана: «Блаженны те, кто доволен жизнью, кто развлекается, кто ничего не ищет! Есть люди, которым все нравится, которых все радует. Они любят солнце и ненастье, снег и туман, праздничный шум и домашний уют, все, что они видят, что делают, что говорят и слышат <они не знают скуки.> Но есть другие люди, чья мысль молнией обегает узкий круг осуществимых надежд и ужас охватывает их перед убожеством человеческого счастья, перед однообразием и бедностью земных радостей. Как только приближаются они к 30 годам, все кончено для них. Чего им ждать! Ничто уже не занимает их. Они исчерпали весь скудный запас наслаждений. <...> Ищите утешения, говорят нам, в любви к науке и в искусстве. Но неужели не ясно, что мы навсегда заточены в самих себе, что нам не вырваться из этой темницы, что мы обречены влачить до смерти цепь своих бескрылых мечтаний?». Как и Мопассан, Чехов обратил внимание интеллигенции на простые, но важнейшие начала жизни, причем к 1900-м гг. у Чехова уже было осознанное понимание этих своих задач. А. Амфитеатров вспоминал, что «в последний, болезненный год жизни» он беспощадно чиркал «страницу за страницей, слово за словом. «Помилуйте! — возмущались друзья: — у него надо отнимать рукописи. Иначе он оставит в своем рассказе только, что они были молоды, влюбились, женились, а потом были несчастны». Упрек этот был поставлен прямо самому Чехову. Он отвечал: «Послушайте же, но ведь так же оно в существе и есть»26. В 1915 г. Ю. Соболев согласился с Чеховым: «Но ведь в этом рассказе на «обыкновенный житейский сюжет» схвачена огромнейшая сторона жизни и очень сложная, и очень глубокая, требующая от писателя утонченной чуткости к переживаниям души человеческой и изощренной наблюдательности, — умения двумя-тремя штрихами зафиксировать все движения сердца человеческого... История любви Петра Семеновича к Марье Ивановне, как и всякая любовь, знает и свои трагедии, и свои фарсы. Рассказать о ней — значит рассказать и самую жизнь с ее драмами и комедиями»27.
Российскому читателю, чтобы прийти вместе с Чеховым — и Мопассаном — от иллюзий, удобного самооправдания к трезвой правде «чистых художников», нужно пройти огромный путь. О том, что «чистый художник» Чехов победил своих оппонентов, свидетельствует наблюдение И.С. Сухих: «Толстой с удивлением стал замечать, что отведенная им Чехову роль «художника жизни» оказалась слишком узкой. Появились какие-то революционеры и какие-то гимназистки (крайние точки спектра, внутри которого множество «просто людей»), и оказалось, что решение своих вопросов они ищут не в толстовстве, а в еще неопределенном чеховстве. И с этим они обращаются к основоположнику толстовства! Современники, особенно люди чеховского и следующего поколений, увидели в Чехове, его мире и личности, не просто художника, но — учителя жизни. Но эту роль Толстой уступать не хотел. А потому раздражался на автора «Дамы с собачкой», как когда-то на Шекспира...»28. Так шла переоценка ценностей и произошло то, что казалось невозможным еще 1880—1890-е гг.: выражение «чистый художник» стало похвалой, а не хулой, хотя бы для части общества.
Примечания
1. Зенгер, А. У Толстого // Русь, газ. — СПб., 1904. — № 212, 15 июля.
2. Толстой, С.Л. Воспоминания об А.П. Чехове / С.Л. Толстой // Октябрь, ж. — М., 1944. — № 7/8. — С. 144—145.
3. Маковицкий, Д.П. Яснополянские записки: В 4 тт. / Д.П. Маковицкий. — Т. 2. — М., 1979. — С. 370.
4. Толстой, С.Л. Очерки былого / С.Л. Толстой. — 3 изд. — Тула, 1968. — С. 215.
5. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 1. — С. 69.
6. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 2. — С. 370.
7. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 1. — С. 378. Имеется в виду «Дама с собачкой».
8. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 1. — С. 346.
9. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 1. — С. 346.
10. Фидэль. Новая книга о Чехова. Ложь в его творчестве / Фидэль. — СПб., [б. г.]. — 89 с.
11. Маковицкий, Д.П. Указ. соч. — Т. 4. — С. 105.
12. В сб. «Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи... / Ст., подг. текстов и прим. А.С. Мелковой. — М., 1998» собраны материалы современников, запечатлевших высказывания Толстого о Чехове.
13. Семенов, С.Т. О встречах с А.П. Чеховым / С.Т. Семенов // ЧВС. — 1986. — С. 274.
14. Лазаревский, Б. А.П. Чехов / Б. Лазаревский // ЧВС. — 1986. — С. 579.
15. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи... / Ст., подг. текстов и прим. А.С. Мелковой. — М., 1998. — С. 201.
16. Там же. — С. 284.
17. Толстой, Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 тт. / Л.Н. Толстой. — Т. 54. — М., 1959. — С. 191.
18. Поссе, В. Встречи с Толстым / В. Поссе // Новый журнал для всех, ж. — СПб., 1909. — № 4, февраль. — Стлб. 79—92.
19. Поссе, В. Воспоминания о Чехове / В. Поссе // ЧВС. — 1986. — С. 457.
20. Поссе, В. Московский художественный театр / В. Поссе // Жизнь, ж. — СПб., 1901. — Т. 4, апрель. — С. 324—346.
21. Семенов, С.Т. Указ. соч. — С. 275.
22. Сергеенко, П.А. Чудесный инструмент / П.А. Сергеенко // Русское слово, газ. — М., 1910. — 17 янв.
23. См.: Краснов, П. Осенние беллетристы / П. Краснов // Труд, ж. — М., 1895. — Кн. 1. — С. 201—210; П-ский, И.И. Трагедия чувства. Крит. этюд / И.И. П-ский. — СПб., 1900; Гливенко, И. Мопассан и Чехов // Педаг. Мысль, ж. — СПб., 1904. — Кн. 2 и др. В XX в. их сопоставляли П. Бицилли, В. Катаев, В. Лакшин, З. Паперный и др.
24. Лазаревский, Б. Повести и рассказы / Б. Лазаревский. — Т. 2. — 1906. — С. 15. О том же Чехов говорил А. Сереброву-Тихонову: «...новое направление: Мопассан во Франции, а у нас — я, стали писать маленькие рассказы, вот и все новое направление».
25. Абрамов, В.Я. Наша жизнь в произведениях Чехова / В.Я. Абрамов // Книжки недели, ж. — СПб., 1898. — № 6. — С. 145—146.
26. Амфитеатров, А. Славные мертвецы. А.П. Чехов / А. Амфитеатров // Амфитеатров, А. Собр. соч. — СПб.: Просвещение, 1912. — Т. 14. — С. 10.
27. Соболев, Ю. Творческий путь Чехова: Опыт исследования // Соболев, Ю. О Чехове. — М., 1915. — С. 22.
28. Сухих, И.С. Чехов и Толстой в свете двух архетипов: Несколько положений // Чеховские чтения в Ялте: вып. 16. Чехов и Толстой: К 100-летию памяти Л.Н. Толстого. Сб. науч. тр. — Симферополь. Доля, 2011. — С. 14.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |