6.1. Формирование литературной репутации Чехова в 1880—1904 гг.

Первый этап формирования литературной репутации Чехова — первая половина 1880-х гг.

И.Н. Сухих писал, что «лет пять-шесть для серьезной критики и читателей Чехов просто не существовал. Да его, собственно, и не было. Он был рассеян по многочисленным мелким изданиям и спрятан под еще более многочисленными псевдонимами-масками»¹. Действительно, знакомство с «Чехонте» произошло в «обратном порядке», после знакомства общества с «Чеховым», в связи с изданием собрания сочинений А.Ф. Марксом и благодаря изданию дополнительного тома уже после смерти писателя, т. е. в 1900-е гг. И сам Чехов во многом способствовал тому, что первый период его творчества так долго оставался забытым публикой — он редко вспоминал о своих произведениях этого времени вплоть до начала работы над марксовским изданием и сознательно участвовал таким образом в формировании своей писательской репутации. Несмотря на то, что Чехов включил в прижизненное собрание сочинений далеко не все и многое переработал — а потому даже познакомившись с «Чехонте», публика судила о нем «ненастоящем», и в таком варианте ранние чеховские рассказы сначала показались публике малоудачными и недостойными того Чехова, которого они знали, — для большинства читателей «открытия» не состоялось. Ранний Чехов стал популярен только в 1910-е гг.

Безусловно, на литературной репутации Чехова долго сказывалась репутация изданий — сам факт, что он сотрудничал в «Осколках» или «Развлечении», широко обсуждался. Когда А. Скабичевский писал о возможной горестной судьбе Чехова как сотрудника мелкой прессы, он был прав — большая их часть действительно умирала в пьяном виде «под забором». Знание, что в таких журналах работают случайные люди ради ничтожного гонорара, пишут большей частью чепуху о дачных мужьях или о тещах и т. д., — это «общее знание» эпохи накладывало свой отпечаток и на восприятие Чехова.

Тем не менее, Чехов был, вследствие своей общительности и широкого круга знакомых, хорошо известен в кругах, как их называли, «мелкой литературной братии». Присутствие Чехова на рисунках его брата Николая в разных «тонких журналах» — одно из свидетельств тому. Круг его общения расширялся, а вместе с этим росла и его репутация как талантливого человека, хотя бы и в ограниченном литературном кругу. А.С. Лазарев-Грузинский писал в 1884 г. Н.М. Ежову: «как стал знаменит между юмористами Чехонте»: «К нему ведь посылают пригласительные письма! Только пишите!». На основании этого и других материалов Л.М. Долотова и М.А. Соколова отметили, что «потенциальные возможности сотрудничества Чехова в периодических изданиях 1884—1885 гг. были шире, чем это представлялось до сих пор» (цит. по: П, 3: 532—533).

Вне определенного мирка к Чехову относились как к одному из многих представителей мелкой прессы, хотя и выше среднего уровня. В немногочисленных рецензиях и отзывах на те же «Сказки Мельпомены» в «Новом времени», «Наблюдателе», «Театральном мирке» отмечалось, что на фоне прочей юмористики рассказы Чехонте отличаются здоровым юмором, легко читаются и близки к действительной жизни. В 1887 г. К. Арсеньев писал, что многое из того, что вошло в «Пестрые рассказы», является легковесным анекдотом и строится либо на несообразностях сюжета и чисто внешнем комизме, либо на чем-то слишком заурядном, что подходит для нетребовательных читателей. Только в некоторых рассказах он увидел «картинку нравов» и психологически точно изображенную ситуацию². Статья Арсеньева, будучи опубликованной в солидном «Вестнике Европы», на многие годы оказала большое влияние на отношение к юмористике Чехова как явлению чисто развлекательному.

Чехов становится известным, когда в «Петербургской газете» благодаря протежированию Н. Лейкина (который аттестовал Чехова в редакции так: «Господа, я Щедрина нового открыл»³) с 6 мая 1885 г. стали появляться его рассказы. Так Чехов впервые получил аудиторию, далекую от юмористических изданий, способную его выше оценить, даже несмотря на общий невысокий уровень газеты⁴. Поскольку газета выходила без предварительной цензуры, то в ней могли быть напечатаны рассказы, в которых, по словам самого Чехова, «затрогивается сама Русь, ее ошибки» (П, 1: 162), — и таким образом он получил возможность быть более искренним в творчестве. Так произошла первая встреча Чехова со «своим» читателем. И действительно, его рассказы сразу стали пользоваться большой популярностью — когда в конце 1887 г. Чехов стал печататься в других изданиях, редактор «Петербургской газеты» С.Н. Худеков, пытаясь его вернуть, предлагал чрезвычайно выгодные условия (см. С, 4: 459).

В декабре 1885 г. Чехов познакомился в Петербурге, куда его пригласил Лейкин, с А.С. Сувориным и Д.В. Григоровичем, а затем, с февраля 1886 г., началось его сотрудничество с газетой «Новое время», в 1887 г. — с «толстым журналом» «Северный вестник», хотя Чехов, соглашаясь на сотрудничество с «Новым временем», переживал, «пустят» ли его теперь в толстые журналы. Как отмечал А.П. Чудаков, «для самого Чехова не было пропасти между «Святою ночью», «Перекати-полем», «Поцелуем» — и «Именинами», «Огнями». Для критики она была огромна. В ее глазах решающую роль играл сам факт публикации в журнале» (см. С, 7: 615).

Так переход в издания другого типа оказался поворотным моментом в писательской судьбе: во-первых, в 1880-е гг. от репутации издания зависела репутация писателя (эта ситуация кардинально изменится к 1900-м гг.), во-вторых, несмотря на «сомнительную» репутацию «Петербургской газеты» (как городской массовой газеты), «Нового времени» (как газеты консервативной), Чехов вырвался благодаря им к другой аудитории, в-третьих, он начал искать именно ту интонацию повествования, которая, сформировавшись, определила в 1890-е гг. любовь читателей и которую сравнивали с «гипнозом».

Для формирования литературной репутации Чехова был важен спор о том, кто его «открыл» — Д. Григорович (т. е. прогрессивный писатель), чье письмо с признанием Чехова «настоящим талантом» писатель получил 26 марта 1886 г., или, как настаивала газета «Новое время», ее редактор А. Суворин и критик В. Буренин (т. е. люди с сомнительной в среде интеллигенции репутацией). Позже на своем приоритете настаивал Лейкин.

«Версия с Григоровичем» закрепилась не без постоянных публичных напоминаний самого Григоровича — будучи сентиментальным, восторженным и наивно-эгоистическим человеком, он не упускал случая поговорить об этом. И. Потапенко вспоминал: «Мне памятен один приезд в Москву покойного Д.В. Григоровича. <...> <...> Антону Павловичу все это было поставлено на вид — и уж само собой разумелось, что он будет украшением «филиального чествования». А.П. впал в мрачность <...> «Так я завтра уезжаю». — Я возмутился: «Как же так? Григорович, его письмо... Такие отношения... Наконец, разочарование Лаврова и всех прочих...». И тут он начал приводить свои доводы: «Ведь это понятно. Я был открыт Григоровичем и, следовательно, должен сказать речь. И при этом непременно о том, как он меня открыл. Иначе же будет нелюбезно. Голос мой должен дрожать, и глаза наполниться слезами. Я, положим, этой речи не скажу, потому что не умею. Но встанет Лавров — и расскажет, как Григорович меня открыл. Тогда подымется сам Григорович, подойдет ко мне, протянет руки и заключит меня в объятья и будет плакать от умиления. Старые писатели любят поплакать. Ну, это его дело, но самое главное, что и я должен буду плакать, а я этого не умею. Словом, я не оправдаю ничьих надежд». На обеде сам Григорович заговорил о том, как он писал Чехову, как открыл его талант и т. п.⁵ Потому и к чеховской «благодарности» со временем добавились и другие, вполне понятные чувства.

Чехов в ответном письме Д. Григоровичу в 1886 г. пожаловался: «У меня в Москве сотни знакомых, между ними два десятка пишущих. И я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый «литературный кружок»: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают свои языки. Если мне пойти туда и прочесть хотя кусочек Вашего письма, то мне засмеются в лицо» (П, 1: 218). Но... Чехов сам читал письмо Григоровича приятелям, познакомил с ним и В.Г. Короленко. Амфитеатров считал, что знаменитое ответное письмо Чехова — это литературное произведение, слова, что его московские знакомые не видят в нем художника — преувеличение, а жалобы на московское одиночество искусственны: «В московских литературных кругах уважали и ценили Чехова задолго до письма Григоровича. Даже и в «Будильнике» <...> всем было ясно, что этот гость — недолгий, залетная птица, которая вскоре развернет свои крылья широко и улетит далеко. С первых же шагов Антоши Чехонте он встретил не только товарищеское признание, но и восторженное подражание в лице своей школы — Ежова и Грузинского. <...> Словом, «засмеяться в лицо» Чехову, если бы он прочел «хотя кусочек письма Григоровича», вряд ли мог кто-либо, и он знал это очень хорошо. Так что «жалкие слова» вылились на бумаге подавлением чувствительно-благодарного настроения <...>. Да и читалось это письмо. Не помню, читалось ли оно в кружке, но в Москве о нем очень знали. И Чехов из него секрета не делал. И, конечно, не встречал никаких насмешек, а напротив, самое живое и радостное сочувствие. Мы же, молодые, были прямо в восторге, что Чехову начинает везти. Однажды даже шампанское пили по этому случаю: Курепин, Чехов, я, Евгений Пассек, Гиляровский»⁶. Ф. Мускатблит решил вопрос по другому — он в биографии 1910 г. деликатно отметил, что в это время Чехова» почти одновременно» замечают Суворин и Григорович.

Скорее всего, после похвал и восторгов Григоровича А.С. Суворин решил пригласить Чехова в «Новое время» (переговоры вел редактор «Будильника А.Д. Курепин уже после возвращения Чехова в Москву, когда за сотрудничество Чехова уже началось соперничество петербургских изданий). Знаменитое письмо Григоровича было получено Чеховым 26 марта 1886 г., т. е. после первых публикаций в «Новом времени» и после письма Суворина со словами поддержки. Потому письмо написано для того, чтобы продемонстрировать приоритет в открытии Чехова, которое в глазах широкой читающей публики могло уже закрепиться за Сувориным: Григорович утверждал в письме, что это он первым прочитал рассказы Чехова и советовал Суворину и Буренину следовать его примеру.

Но спор о его первооткрывателе оказался чрезвычайно важным: для либеральных изданий «быть открытым» Сувориным было бы несмываемым пятном на репутации Чехова, потому версия о Григоровиче оказалась более популярной. Сотрудничество в «Новом времени», быть может, даже более сказалось на репутации Чехова, чем это принято сейчас считать. М. Лавров вспоминал, как В.А. Гольцев рискнул прочитать в начале 1890-х гг. публичную лекцию о Чехове: «Гольцева, который сам был выше подозрений, готовы были обвинить чуть ли не в консерватизме, и маленькая депутация от студентов, явившихся к нему, неуклюже «высказала ему порицание»»⁷. Впрочем, осуждая Чехова в 1900-е и 1910-е гг., многие опирались на более позднюю репутацию газеты, отчего приход Чехова в «Новое время» выглядел более предосудительным, чем он был.

Быстрая популярность Чехова — в два-три года у «Чехова появилось имя» — вызывала удивление, такое быстрое признание писателя начинающего писателя — большая редкость. И. Ясинский свидетельствовал: «А.П. Чехов принадлежит к числу писателей, сразу обративших на себя внимание публики и критики. Как только он выступил с более или менее литературными произведениями, его появление было приветствовано всеми, у кого есть достаточно чутья для того, чтобы отличить пшеницу от плевел, в последнее время заполонивших ниву русской словесности», при этом Чехов приобрел популярность, несмотря на литературный дебют в газете, на что не всякий писатель может рассчитывать⁸. Да и сам Чехов писал в январе 1887 г.: «В новогодних нумерах все газеты поднесли мне комплимент <...> но я все-таки начинаю чувствовать за собой одну заслугу: я единственный, не печатавшийся в толстых журналах, писавший газетную дрянь, завоевал внимание вислоухих критиков — такого примера еще не было...» (П, 2: 10).

В 1886 г. был издан сборник «Пестрые рассказы». Именно выход в свет этого сборника — пусть даже под псевдонимом, впрочем, уже для всех прозрачным, принес Чехову признание. О «Сказках Мельпомены» стали вспоминать в связи с «Пестрыми рассказами» и именно последний считали первым сборником Чехова. Как отмечал журнал «Русская мысль», в этих рассказах «есть два превосходных качества, делающих Чехова особенно симпатичным писателем, — это честность мысли, вложенная в основу его рассказов, и полная пристойность изложения»⁹. В целом доброжелательные отзывы все же сопровождались пожеланиями, чтобы «газетная поденщина» не привела к размену таланта.

То, что именно сборник вызвал интерес критики к Чехову, не случайно. И в дальнейшем большую роль Чехова сыграли именно сборники «В сумерках», «Рассказы» (с 1888 по 1899 г. выдержал 13 изданий), «Хмурые люди» (с 1890 по 1899 год переиздавался 9 раз) и пр., поскольку это уже не разрозненные рассказы, которые со временем забываются, и даже не просто сборники, но цельные книги, позволяющие судить о единстве авторского художественного мира. Никто уже не измеряет достоинство произведений его длиной, и привычка не считать, а взвешивать строки началась с Белкина, — писал К. Арсеньев по поводу сборника «В сумерках» и продолжал: «не в объеме рассказов г-на Чехова нужно искать, следовательно, разгадку тому, что о них мало говорили наши журналы и газеты; еще меньше это зависело от места их первоначального напечатания. Появляясь в газете, читаемой и просматриваемой второпях, случайный, отдельный очерк рискует иногда остаться малозамеченным или недооцененным, но для целого ряда очерков, сколько-нибудь талантливых, этот риск всегда невелик, особенно если газета принадлежит к числу больших и распространенных. Он исчезает совершенно, как только очерки соединяются в книгу, для читателей которой совершенно безразлично ее происхождение. Напрасно было бы также связывать невнимание к г. Чехову с нерасположением к тем органам печати, в которых он обыкновенно помещает свои рассказы» — у него нет специфического характера, свойственного известной прессе, следов соседства с нравственной распущенностью и полемическими приемами низкого сорта¹⁰. Арсеньев точно заметил, что отдельные рассказы Чехова кажутся менее значительными, чем соединенные вместе — такой эффект не возникает при чтении других авторов.

Появление сборников давало возможность судить об эволюции таланта писателя или о ее отсутствии, т. е. давало возможность следить за развитием писателя, — в случае с Чеховым это также оказался очень важный фактор: «Нам уже приходилось отдавать отчет о двух первых сборниках его рассказов. Первый, изданный им под полупсевдонимом Чехонте, заключал в себе очерки театрального мира, — к которому, как кажется, принадлежал сам автор, — и доказывал в нем несомненный, хотя еще и не развившийся и не установившийся талант. Второй сборник, вышедший в прошлом году, под названием «Пестрые рассказы», в общем составлял, к сожалению, шаг назад. Талант по-прежнему выказывался в некоторых очерках, но большинство их было написано, как видно, на скорую руку, для заполнения еженедельного, да еще юмористического журнала, а кто же не знает, какова наша подцензурная юмористика. Тяжелая необходимость скорописания и многописания ярко высказывалась в этих слабых, незаконченных и неотделанных набросках». По счастью, автор стал печататься в более читаемых органах, «не пал под гнетом мелкой прессы», — писал рецензент третьего сборника, «В сумерках»¹¹.

Стремительно растут литературные контакты Чехова. Чехов писал М.Е. Чехову 18 января 1887 (несмотря на особую стилистику писем к таганрогскому дяде, настоящая гордость все равно чувствуется в этих строках): «Надо Вам сказать, что в Петербурге я теперь самый модный писатель. Это видно из газет и журналов, которые в конце 1886 года занимались мной, трепали на все лады мое имя и превозносили меня паче заслуг. Следствием такого роста моей литературной репутации является изобилие заказов и приглашений, а вслед за оными — усиленный труд и утомление. Работа у меня нервная, волнующая, требующая напряжения... Она публична и ответственна, что делает ее вдвое тяжкой... Каждый газетный отзыв обо мне волнует и меня и мою семью... В декабре, например, в журнале «Русское богатство» была статья критика Оболенского под заглавием: «Чехов и Короленко», где на 15—20 страницах критик превозносит меня до небес и доказывает, что я выше и лучше другого молодого писателя, Короленко, который гремит у нас в обеих столицах. Эта статья сделала у нас в доме переполох. «Новое время» и «Петербургские ведомости» — две большие питерские газеты — тоже треплют Чехова...» (П, 2: 16).

Если на первом, «юмористическом» этапе творчества Чехова заметил прежде всего читатель, то в середине второго этапа в ситуацию, заметив большой талант, «решила» вмешаться профессиональная критика. С этого времени и начался конфликт между читателем с его непосредственной эмоциональной реакцией на произведения Чехова и литературной критикой, желающей доказать свое влияние на писателя.

В 1880-е гг. формировала репутации писателей профессиональная направленческая критика толстых журналов. Как отмечал И. Кондаков, отличительной особенностью литературной критики в России как культурного феномена была ее «борьба с литературой» — борьба за влияние на умы и настроения читающей публики, за гегемонию в культуре и общественной жизни, критика проповедовала унификацию, в том числе и художественных явлений, которые должны были отражать жизнь только так, а не иначе¹². Центром этой критики был Петербург — потому и первым признанием Чехов обязан именно Петербургу — что отразилось в письме к дяде. Вас. Немирович-Данченко вспоминал, что Чехов в это время часто говорил о своей славе: «Все говорят, а вдруг это неправда»; потому с недоумением смотрел на восторги вчера еще не ведавшего его читателя и не раз повторял: «Вот еще нашли... Это все Григорович с Бежецким выдумали, а Суворин поверил... Талант! А я уж сколько времени так пишу...»¹³.

Последующие приезды в Петербург, знакомство с Короленко, Михайловским, возможность печататься в «Северном вестнике» знаменовали быстрое признание в литературных кругах. 1 или 2 декабря 1887 г. Короленко встретился с Чеховым в редакции «Осколков» в Петербурге, а 2-го Чехов был у Михайловского: «Зато Питер великолепен. Я чувствую себя на седьмом небе. Улицы, извозчики, провизия — всё это отлично, а умных и порядочных людей столько, хоть выбирай. Каждый день знакомлюсь. Вчера, например, с 10½ часов утра до трех я сидел у Михайловского (критиковавшего меня в «Северном вестнике») в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали. Ежедневно видаюсь с Сувориным, Бурениным и проч. Все наперерыв приглашают меня и курят мне фимиам. От пьесы моей все положительно в восторге, хотя и бранят меня за небрежность. Мой единственный оттиск ходит теперь по рукам, и я никак не могу поймать его, чтобы отдать в цензуру» (П, 2: 159).

Но в ответ за признание Петербург потребовал, именно потребовал, многого! Критики полагали, что Чехов, безусловно, талант, но он нуждается (тем более что Чехов малообразован в социальном и политическом плане, неотесан, не умеет вести себя в литературе) в огранке. И роль воспитателя хотели взять на себя практически все. Отсюда недоумение Чехова: «Рецензий было много, и между прочим в «Северном вестнике». Читаю и никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о моей погибшей душе? «Талант! талант! но тем не менее упокой господи его душу» — таков смысл рецензий» (П, 2: 118—119). Именно с «воспитательной целью» обратились к Чехову с письмами Д. Григорович, Н. Михайловский, видимо, грела душу Суворина роль Пигмалиона при молодом Чехове. Главное, что вызывало настороженность — это очевидная самостоятельность Чехова, явное нежелание и неумение быть покорным учеником. Так, Н.К. Михайловский, прочитавший «Степь» в корректуре, написал Чехову письмо с попыткой повлиять на него: «Читая, я точно видел силача, который идет по дороге, сам не зная куда и зачем <...> не сознавая своей огромной силы», — и призывал Чехова уйти из изданий, с которыми он сотрудничал. Чехов, судя по всему, ответил ему, защищая свою независимость¹⁴. Наиболее яркий пример крайней критической непримиримости по отношению к излишне самостоятельному Чехову — реплика дамы-обозревателя литературных новинок о чеховской «беспринципности» в журнале «Русская мысль», столь оскорбившая Чехова¹⁵. Обратим внимание на то, что многие критики к концу 1880-х гг. были знакомы с Чеховым лично. Его смелость не могла не привлекать, но тем более хотелось именно такой талант подчинить. Таким образом, личное общение с Чеховым опосредованно сказывалось на концепциях критиков.

Произведения Чехова постоянно вызывали резкие упреки его «Пигмалионов», например, В. Короленко, также претендовавшего, по праву «старшего» и уже отбывшего ссылку в Сибири, на роль чеховского руководителя. Он Короленко настаивает: идея — душа художественного произведения, о тенденциозности и безыдейности Чехова, а не о психологизме должна писать критика в связи с Чеховым¹⁶.

Недовольство вызывало отношение Чехова к «заветам шестидесятых годов» и к российской интеллигенции — Чехов казался «подозрительным», «не нашим», каковым, он собственно, и был по отношению к тому типу властителей дум, который сложился к 1880-м гг. Чехов писал: «Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха» (П, 2: 183). Чуждость Чехова основным принципам интеллигенции того времени была ощущаема практически всеми — это также вызывало раздражение критики словно «поверх» самих произведений и их художественных качеств как таковых.

По поводу отношения критики и Чехова литературовед и критик Ф.Д. Батюшков в 1906 г. писал: в первый период творчества Чехова «казалось, что он стал в определенную оппозицию к заветам шестидесятых годов, как бы отказываясь от готового наследства. Теперь, когда мы судим об этом периоде по позднейшим результатам, роль Чехова в 80-е годы представляется нам иной <...> Чехов ополчился не на идеи шестидесятников, а против рутинерства и пошлости, прикрывающихся изношенной мантией сошедших со сцены деятелей, «сусликов», которые опошляют это святое время <...> Пока в человеке не заговорило чувство изнутри, пока идея не прочувствована и не выстрадана, все заученное не идет впрок». Эти «суслики» более вредны освободительному движению, чем прямые его противники, поэтому Чехов почувствовал первой своей задачей освобождение человека, в том числе от рутины, либерального шаблона и толстовщины: «Прежде всего, он сам по себе был живым протестом против удрученного настроения и шаблонной болтовни в годы уныния», в «Мужиках» он похоронил сентиментальное народничество и неправильную идеализацию деревни, а «Моя жизнь» «подвела счеты с толстовщиной». Таким образом, делал вывод Батюшков, на самом деле Чехов оказал большую услугу освободительному движению своей борьбой с предрассудками и предубеждениями, он учил смотреть действительности прямо в глаза, выдвинул значение свободной самосознающей человеческой личности и не признавал возможным ее подчинение какой бы то ни было власти извне¹⁷. Но такая оценка была возможна только спустя десятилетия — в 1880-е гг. оправдания Чехову не было.

Каждый взявший на себя роль литературного наставника Чехова советовал ему бросить многописание и взяться за большую вещь — роман. Это общее «ожидание романа» долгое время сказывалось на литературной репутации Чехова. Представление о том, что Чехов пишет много, скоро, не отделывая, родилось на пересечении двух факторов. Во-первых, мысль об этом была удобна его Пигмалионам: была возможность проявить свою заботу о Чехове, была сфера применения сил — научить Чехова хорошо писать. Позже, в мемуарах Короленко, Суворина, которые и сообщили первыми в июле 1904 г. о том, что Чехов мог лежа в купальне написать любой рассказ и не правя отправить его в редакцию (именно эти мемуары и цитируются чаще всего биографами раннего Чехова), сказалось их раздражение от чеховского непослушания. Так что достоверность их свидетельств, которые считаются весьма авторитетными из-за безупречной репутации Короленко и долгой дружбы Суворина с Чеховым, должна быть скорректирована с учетом того, что под влиянием их обиды, быть может, даже глубоко затаенной, они оба поставили акценты так, что представления современников и потомков о раннем Чехове оказались весьма неточными. Во-вторых, и сам Чехов много сделал для формирования такой репутации: в письмах, устных разговорах он, прикрываясь фразами о своей легкомысленности как автора, тщательно скрывал упорную работу, тщательное предварительное обдумывание рассказа, трудность процесса работы, серьезнейшее его последующее редактирование. Как показал Н.М. Фортунатов, признания мистификатора-Чехонте опровергаются бесстрастными свидетелями истины — его произведениями, анализ которых свидетельствует о том, насколько они были тщательно выстроены. Не было и легкомысленного отношения к вопросам, волновавшим русское общество¹⁸. Молодой Чехов с самого начала относился к литературе не как дилетант, а как профессионал и все свои подлинные надежды, безусловно, связывал не с медициной, а с литературой — хотя пока еще шел к своим открытиям ощупью, интуитивно, потому и прятал то, о чем размышлял, и то, что было ему дорого, от окружающих.

Критика чувствовала необычность Чехова, то, что называлось «свежий талант», хотя и постоянно выражала опасение по поводу того, в каком направлении этот талант может развиваться: «Между тем его этюды настолько замечательны, что обещают большой, выдающийся талант, если г. Чехов не погубит себя, как погубил г. Лейкин, спешным, ежедневным кропанием»¹⁹. В конце 1880-х гг., несмотря на сомнения, которые вызывали отдельные произведения, все же по отношению к Чехову доминировало представление о том, что у него большое будущее и что его талант будет развиваться в «нужном» направлении. Как отмечала Е.М. Сахарова, «начиная с 1887 г. свое мнение о Чехове спешили высказать представители самых разных лагерей и направлений, причем имя его часто использовалось ими в групповых интересах, с очевидным стремлением зачислить талантливого и популярного писателя, без должных на то оснований, в свои единомышленники» — малая пресса считала Чехова прежде всего юмористом, либеральная критика писала о том, что Чехов все же ставит «серьезные вопросы», а Буренин использовал Чехова для выпадов против либеральных журналов (С, 6: 620).

В результате в отзывах критиков, в откликах литературных наставников Чехова чувствуется две противоположные тенденции: во-первых, недовольство характером его творчества и надежда его исправить («Г. Чехов <...> пренебрег литературной школой и литературными образцами авторитетов; пренебрег художественными вкусами читающей публики, быть может, и дурными, но все же господствующими»²⁰) и, во-вторых, невольное подчинение обаянию его таланта, когда те же люди чувствуют себя просто читателями. Эта двойственность вполне четко отразилась в постановлении академической комиссии, которая 7 октября 1888 г. присудила Чехову половинную Пушкинскую премию: «...рассказы г. Чехова, хотя и не вполне удовлетворяют требованиям высшей художественной критики, представляют однако же выдающееся явление в нашей современной беллетристической литературе» (цит. по: С, 4: 465). Выдающееся явление, которое не удовлетворяет требованиям художественности!

В этих условиях во второй половине 1880-х гг. сформировались представления о «загадке Чехова». Во-первых, казалось удивительным умение Чехова сохранить свое самостоянье в крайне неблагоприятных условиях — удивляли отсутствие влияния юмористической мелкой прессы и «нововременства» («произведения Чехова вообще чужды всяких приходско-журнальных тенденций и в большинстве обнаруживают вполне свободное отношение автора к делу искусства, в большинстве руководствуются только одним направлением: тем, какого требует художественная правда»²¹, «Я был сначала поражен Вашей неиспорченностью, по-тому что не знал школы хуже той, которую Вы проходили в «Новом времени»²²). Вторая загадка Чехова — почему его произведения оказывают такое сильное впечатление на читателя, почему читатель взахлеб зачитывается произведениями «наблюдательными», скучными, лишенными гражданственности, даже циничными?²³ В 1890 г. издательница журнала «Северный вестник» А.М. Евреинова писала редактору Б.Б. Глинскому: «Он один способен дать 1000 подписчиков; я это не преувеличиваю, а твердо верю и знаю», «Пригласите его заведовать беллетристикой. Со временем <...> бы посоветовала Вам просить его утверждения соредактором, тогда и подпись его на книге может сразу утроить подписку» (цит. по: С, 7: 614). Пытались найти секрет чеховского воздействия на читателя авторы рецензий к сборнику «В сумерках» — в том, что произведения Чехова «помогают понять современную жизнь и современного человека», в настроениях безнадежности и апатии, в «реализме», «удивительной правдивости произведений», «гуманном чувстве и лиризме», отмечали, что произведения Чехова заставляют думать и размышлять, в том числе искать черты изображенных им персонажей в самих себе. Но причины растущей популярности были непонятны.

Пока, во второй половине 1880-х гг., Чехов гордится отзывами критики и прислушивается к ним. Он, по собственному признанию, «врасплох захвачен славой», чувствует необходимость как можно полнее оправдать доверие его таланту, а внимание тех же Григоровича, Суворина, Михайловского, Короленко и многих других вызвало в нем самокритику, желание воспитать себя как писателя: «Одним он мучился, — вспоминал А. Суворин, — ему не давался роман, а он мечтал о нем и много раз за него принимался. Широкая рама как будто ему не давалась, и он бросал начатые главы. Одно время он все хотел взять форму «Мертвых душ», то есть поставить своего героя в положение Чичикова, который разъезжает по России и знакомится с ее представителями. Несколько раз он развивал предо мною широкую тему романа с полуфантастическим героем, который живет целый век и участвует во всех событиях 19 столетия. Он начинал драму, где главным лицом является царь Соломон «Паралипоменона» «Песни песней». Я думаю, что вечная забота о насущном хлебе и затем приступы болезни не давали ему свободы для большого произведения»²⁴. По мнению С. Венгерова, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, именно критика подняла самосознание Чехова и внушила ему высокие представления о его таланте.

Но на самом деле внутреннее чувство независимости, сила таланта, осознание внутренней логики своего развития и смелость охраняли Чехова от чужих влияний — постепенно желание соответствовать ожиданиям критики перестало быть важным для внутренней самооценки Чехова. Если во время работы над «Степью» он писал ряду своих корреспондентов, что если он и взялся за большую вещь, которая ему, быть может, не совсем удалась, то в этом виноваты именно они, то уже в 1889 г. он писал Суворину: «Я рад, что 2—3 года назад я не слушался Григоровича и не писал романа! Воображаю, сколько бы добра я напортил, если бы послушался. Он говорит: «Талант и свежесть всё одолеют». Талант и свежесть многое испортить могут — это вернее. Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно» (П, 3: 132—133).

В конце 1880-х гг. на литературную репутацию Чехова оказывал огромное влияние еще один фактор — те же люди, которые писали «критики» на Чехова, распространяли в окололитературных кругах сплетни. Возникли слухи о меркантильности Чехова, видимо, обсуждалось, не без преувеличений, и его донжуанство, неумение и нежелание соблюдать принятый этикет по отношению к авторитетам и т. д. Среди тех, кто распространял эти слухи, были, судя по письмам писателя и намекам в мемуарах, не только литературные конкуренты (например, сотрудники «Нового времени»), но и чеховские Пигмалионы: Суворин, Григорович и пр. — и его друзья: Щеглов-Леонтьев и пр., испытывавшие чувство зависти.

Показательно, что успех Чехова в этот период прежде всего связан с признанием у тех читателей, кто не был профессиональным критиком. Часто это писатели. «Степь» (1888) высоко оценили А.Н. Плещеев²⁵, А.С. Суворин (брат Александр писал 4 марта 1888 г. Чехову: «Первым прочел Суворин и забыл выпить чашку чаю. При мне Анна Ивановна меняла ее три раза. Увлекся старичина...» Цит. по: С, 7: 636), М.Е. Салтыков-Щедрин (А.Н. Плещеев писал сыну: «Я сегодня был у Салтыкова. Он редко кого хвалит из новых писателей. Но о «Степи» Чехова сказал, что «это прекрасно», и видит в нем действительный талант»²⁶), В. Гаршин²⁷.

Решающим в этот период оказался успех пьесы «Иванов» в публике. Театральные рецензенты отмечали, что в пьесе нет объяснения характеров, что пьеса отражает модный в литературе период «психопатологического творчества», что в ней мы видим произвол в изображении жизни, но удивительно — пьеса держит интерес зрителя. А. Скабичевский отметил сомнительное впечатление в печати от «Иванова» и то, что «Скучная история вполне оправдала свое название»²⁸. Также произошло и с «Лешим» — «Новости и биржевая газета» отмечала, что в пьесе нет фабулы, нет законченности, нет характеров, зрителя не должны заинтересовать эти обыкновенные серенькие люди и растянутая цепь плохо связанных между собой обыденных сценок, рассчитанных на повторение старой мысли, что не следует жить только для себя и что во взаимопомощи — единственное спасение для современного разложившегося общества²⁹. И, тем не менее, зритель был «заинтересован»... По поводу «Иванова» зрители и читатели неоднократно говорили о том, что пьеса заставляет думать и спорить о себе. Так, М. Домбровский, студент Киевского университета, в 1889 г. сообщал, что в захолустном Новоградволынске силами любителей был сыграна пьеса «Иванов», и «сама пьеса возбудила гораздо больше толков и внимания, чем исполнение ее»³⁰.

Итак, письма читателей, отголоски «разговоров в публике» в критических статьях свидетельствуют о том, что уже начинает складываться важная для формирования литературной репутации Чехова ситуация: профессиональную направленческую критику раздражает литературная дерзость Чехова, а в это время читатель все больше и больше им интересуется. Именно это объясняет мысль, высказанную И.Н. Сухих: «В «случае Чехова» перед нами очередной парадокс: постоянные колебания в оценке новых повестей, рассказов, пьес — и уверенный рост общей литературной репутации»³¹ — просто колебались в оценке Чехова одни, а популярность в это время создавали другие, чье мнение обычно остается за пределами внимания исследователей восприятия Чехова литературной критикой.

В обществе постепенно назревало недовольство критикой. Читателей не устраивало и то, что критика опирается не на литературные критерии, а на уже сложившиеся репутации, потому начинающему таланту трудно бывает пробиться и т. д.³² Показательна реакция на критику со стороны самого Чехова, который в данном случае является одним из представителей публики: его не устраивала прежде всего авторитарность критики, а также ее книжность, нежизненность и требования унифицированной литературы. Влияние критики как общественного авторитета начинает постепенно ослабевать, а вместе с тем растет и известность Чехова.

Сложное влияние на литературную репутацию Чехова оказала поездка на Сахалин. Большой части современников и тогда, и после смерти Чехова эта поездка представлялась совершенно ненужной, более того, приведшей к появлению чахотки и, таким образом, к ранней смерти.

Опять же на эти представления оказали влияние несколько факторов. Во-первых, версия самого Чехова, который неоднократно обращался в письмах (и, видимо, в устных разговорах) к мотивам этой поездки, но подлинные ее побудительные причины тщательно скрывал и берег от посторонних суждений. И. Щеглову, который отличался большой болтливостью, Чехов сообщал, что едет просто полгода пожить не так, как жил раньше. Он осторожно высказывался и в письмах к Суворину, который многим в своем окружении часто пересказывал чеховские письма: едет, чтобы заплатить дань медицине, чтобы многое узнать, чтобы заставить себя не лениться и обречь на необходимый полугодовой физический и умственный труд и пр., сожалел, что не сможет возбудить интерес в обществе к Сахалину, т. к. сам лично едет «за пустяками». Кроме того, письма из путешествия И. Щеглову, А. Плещееву, Н. Лейкину также были известны не одним только адресатам — Чехов, чтобы не пугать родных, смягчал то, что происходило с ним, хотя все же он рассказал о ряде случаев, когда мог погибнуть. «Легкомысленность» отношения Чехова к поездке отразилась в воспоминаниях Михаила Чехова, доверившегося (в предисловии к шеститомному изданию писем) письмам брата. Правда, когда до Чехова доходили им же спровоцированные суждения о незначительности этой поездки, он был возмущен. Во-вторых, это разговоры в литературных кругах: поездка Чехова даже обсуждалась в газетах, поскольку личность Чехова в это время вообще вызывала огромное внимание в Москве и Петербурге. Эти разговоры отразились, например, в биографии А. Измайлова, полагавшего, что Чехов ради Сахалина преодолевал огромные и совершенно ненужные трудности³³. Многие сочли, что Чехов наконец-то решил заявить о себе настоящей большой книгой либерального, прогрессивного характера. Потому-то книга «Остров Сахалин» получилась сухой, полной не художественных описаний, а статистических данных и выписок о климате и истории Сахалина, — и все ради того, чтобы создать что-то ценное, вроде диссертации. Так считали, например, А. Амфитеатров³⁴ и В. Дорошевич, который позже, в воспоминаниях, сослался на слова Чехова: «Да, подите, напиши я «Сахалин» в беллетристическом роде, без цифр, сказали бы: «И здесь побасенками занимается». А цифры — оно почтенно. Цифру всякий дурак уважает»³⁵. Потому и книга, с точки зрения многих ее читателей оказалась недостойна имени Чехова. Как отмечал А. Измайлов, положительные отзывы возникли именно вследствие прогрессивности темы «Острова Сахалина: «Можно привести только как образец фальшивой оценки отзыв предвзято-либерального, но лишенного истинного вкуса критика А. Богдановича, ранее очень холодного к Чехову, но на сей раз подкупленного прогрессивным настроением его труда: ««Остров Сахалин», — писал он, — бесспорно, классическое произведение (!), наряду с которым можно поставить разве «Фрегат Палладу» Гончарова, и как таковое он должен войти в состав всякой образовательной библиотеки»»³⁶. Так что одни увидели в поездке курьез и чеховскую прихоть, другие — уступку либералам, третьи — наконец-то совершившийся переход Чехова к прогрессивным органам печати. Более глубокое понимание целей поездки и ее результатов для Чехова, конечно, могло произойти только спустя много лет³⁷. С точки зрения формирования литературной репутации поездка оказалась двойственной: результаты ее были восприняты скорее негативно почти всеми, кроме «Русской мысли», где печаталась чеховская книга, но сама поездка, безусловно, своей необычностью привлекла внимание к Чехову постоянным упоминанием его имени в печати.

В начале 1890-х гг. литературная репутация Чехова по-прежнему во многом определяется кругом его литературных знакомых. Многие из них были гостями Мелихова, с другими Чехов встречался на придуманных им «обедах беллетристов» в Петербурге, с третьими он проводил время в Москве. Нужно помнить, что многое из того, что знает современный читатель о Чехове, не знали его современники. Мало кто знал об огромной работе Чехова по лечению крестьян, строительству школ, работе на голоде, участии в решении земских вопросов. Зато покупка Мелихова вызвала разговоры о богатстве Чехова (и, соответственно, зависть многих литераторов и даже разговоры о богатой невесте, которые в шутку поддерживал сам писатель), об идиллической жизни Чехова-помещика (позже об этой идиллии вспоминали М. Меньшиков, И. Ладыженский, М. Чехов, П. Сергеенко и др.) и — реже — снисходительные размышления о чеховской непрактичности, поскольку он купил в долг имение, которое потребовало больших вложений и т. п. И позже мало кто знал об охлаждении отношений с Сувориным, о позиции Чехова в «деле Дрейфуса», о письме в Академию с отказом от звания почетного академика в связи с неутверждением избрания М. Горького, о помощи больным в Ялте и т. д. Все эти факты стали известны благодаря мемуарам и только тогда обеспечили Чехову «индульгенцию» в глазах многих критиков. Зависть литераторов-сверстников, считающих, что слава досталась Чехову незаслуженно (как у И. Ясинского), становится особенно сильной.

В это время период ожидания от Чехова «большого произведения» и чего-то, что подтвердило бы надежды критики, закончился. Статьи о Чехове становятся более объемными, в них есть и глубокие наблюдения над особенностями художественной манеры Чехова — как это характерно для работ Н.К. Михайловского. Несмотря на то, что творчество Чехова в целом было ему совершенно чужим³⁸ (а может, и благодаря этому), он точно отметил многие особенности его поэтики. Но если начинающему талантливому беллетристу много прощали, то теперь еще молодому, но известному автору не прощали того, что он не подчинился, продолжает писать «по-своему», не желает писать так, как требует «художественная теория», не написал романа. Критика постоянно пишет об упадке таланта, о том, что Чехов не отказался от прежних отрывочности, силуэтности, так и не научился писать что-то цельное и стройное: «Прочитав последние «серьезные» произведения г-на Чехова и перечитав некоторые из прежних, «несерьезных», я пришел к выводу, удивившему меня самого: мне показалось, что именно та смелость, которая вдвинула его первые, незначительные рассказы, в последних, претендующих на значительность, много ему повредила; что, вместо толчка к развитию таланта, она задержала это развитие и со временем, даже скоро, может и совсем сгубить его»³⁹. В 1892 г. один из критиков прямо писал, что прежние произведения Чехова, «как известно», писались наскоро, по случайному поводу, теперь же критика ждет от него продуманных вещей: «Тут решается некоторым образом «быть или не быть»? Оправдал ли г. Чехов надежды, возлагавшиеся на него, и можно ли, по крайней мере, еще надеяться, что он их оправдает впоследствии?»⁴⁰ Ряд произведений прошел практически незамеченным: это «Рассказ неизвестного человека», который, по словам А. Измайлова, устно комментировался «в литературных кружках с точки зрения намеков в нем на политические явления, но он «не мог ни раздразнить правую печать, ни особенно порадовать либералов»⁴¹, «Попрыгунья» активно обсуждалась в Москве в связи с прототипами рассказа, но почти не обсуждалась с художественной стороны, почти незамеченными прошли «Три года», «Бабье царство». Отрицательно в целом была воспринята «Дуэль». Продолжала варьироваться мысль о том, что Чехов по своим приемам напоминает фотографа, что у него нет общей идеи, нет и миросозерцания, он не может осмыслить своих наблюдений и впечатлений и как чистый художник бесцельно сообщает публике плоды своих наблюдений. Потому его произведения мозаичны, отрывочны и бесфабульны, несмотря на появившуюся «тоску по общей идее» и некоторые «идеалы»⁴². Практически каждый пишущий о Чехове вынужден был делать оговорки и отмечать талантливость и «художественность» его рассказов — но эта загадочная «талантливость» существовала словно сама по себе, независимо от всего остального, что вызывало только лишь сомнения...

Это был сложный период для самого Чехова, когда он сам пытался осознать особенности своей поэтики. М.П. Громов высказал гипотезу, что Чехов нуждался в том, чтобы критика объясняла его произведения не только читателю, но и ему самому, но писателю не повезло: «Чехов не нашел своего Белинского, критика равных достоинств, который глубоко, на должном теоретическом уровне истолковал бы смысл его труда»⁴³. Зависть, общее мнение, что критика ошиблась и ожидания от Чехова необоснованно завышены, независимость Чехова, которая воспринималась как гордыня и огромное самомнение, странность его произведений, в которых ничего не понятно — ни позиция автора, ни «куда он зовет», — все это гораздо больше, чем стремление понять специфику таланта писателя, определяло отношение к Чехову в литературно-критических кругах в начале 1890-х гг.

Важным событием для отношения к Чехову в обществе стало примирение с журналом «Русская мысль» в 1892 г. и то, что с этого времени и до 1900-х гг. основные произведения Чехова были напечатаны именно в этом журнале. И хотя Вл.И. Немирович-Данченко не прав в деталях, он прав во внутренних причинах произошедшего: «Журнал был ярко либеральный, редактором был Гольцев, долгое время журнал относился к Чехову осторожно, как к писателю с репутацией безыдейного. Но любовь публики к Чехову так крепла и ширилась, что в конце концов «Русской мысли» пришлось капитулировать и обратиться к нему с приглашением»⁴⁴.

Для нововременского круга это было чуть ли не ренегатство. Н. Ежов писал в 1909 г.: «Но Чехова ждала западня много опаснее «Северного вестника», где были все-таки люди с литературным вкусом. Этой западней была мукомольно-литературная «Русская мысль» г. Вукола Лаврова, про которую сам Чехов раньше говорил: «Она честна, но совершенно бездарна!» <...> Очутившись под этой смоковницей без плодов (как Чехов решился пойти туда — не понимаю!) А.П. прежде всего выговорил себе ежемесячное вознаграждение, кажется, по 200 р. в месяц и по сколько-то с пол-листа, с тем, что в другие «толстые» журналы он не даст ни строки. <...> Теперь, после чтения писем Чехова, после некоторого раздумья я прихожу к выводу, что Чехов сделал эти дурные литературные поступки от крайнего самомнения, которое развилось в нем одновременно с его прославлением. Молодой писатель возомнил о себе не как о литераторе в удаче, а как о гении, чего на самом деле вовсе не было. <...> Вообще эти повести в «Русской мысли», драма «Чайка» и неожиданная поездка на о. Сахалин есть не что иное, как метанье Чехова из стороны в сторону. Автор «Чайки» сам бился, как раненая птица. Писатель, произведший сам себя в гении, искал гениального сюжета. Нововременские успехи казались ему мизерны, да и с направлением этой газеты стал расходиться молодой беллетрист. <...> Он сильно «полевел», но, увы, нисколько от этого как талант не выиграл»⁴⁵. Напротив, для либерального читателя появление Чехова в «Русской мысли» означало то, что Чехов наконец-то стал признавать его ценности. Постепенно стали появляться суждения о том, что у Чехова есть «идеалы», в том числе и общественные, правда, пока еще туманные и неопределенные.

На фоне сложного отношения к Чехову в литературных кругах постоянно растет его слава среди читателей, что вынуждает каждого говорящего и пишущего о Чехове отметить, что Чехов — «даровитейший», «первый», «звезда русской беллетристики». По мнению А.П. Чудакова, «это хорошо заметно по статьям в календарях, заметкам «к портрету» в иллюстрированных журналах — обычно очень точным барометрам «общелитературного» мнения» (см.: С, 7: 623). Читательская популярность Чехова способствовала тому, что его приглашали во все новые и новые издания. А.П. Чудаков приводил пример с публикацией в журнале «Всемирная иллюстрация», когда рассказу Чехова «В ссылке» предшествовал анонс, напечатанный крупным шрифтом на первой странице сразу под названием журнала — там, где публиковались только редакционные извещения о подписке, причем обещали новое произведение «нашего высокоталантливого беллетриста» (см.: С, 8: 418). Об этом же свидетельствуют тиражи сборников. «Хмурые люди» вышли в 1890 г. тиражом 1026 экз.; «Дуэль» (1891) в 1898 г. вышла 8-м изданием, в 1894 г. вышли «Повести и рассказы» в изд. Сытина в 10 000 экз. и т. д. Особенности произведений писателя, о которых говорилось в Главе 5, окончательно и осознанно формируются именно в первой половине 1890-х гг. — потому теперь читатели неизменно называют Чехова своим любимым писателем, растет число писем к нему, произведения Чехова постоянно обсуждают в кружках интеллигенции. Общество осознало совпадение своих настроений и общего тона рассказов Чехова — ощущение отчаяния и непреодолимости установившейся общественной несправедливости. Эти настроения были характерны не для одного Чехова и вообще появились в литературе и общественной мысли с конца 1870-х гг., однако, как это часто бывает, общественное сознание концентрирует и оформляет существующие настроения вокруг одной яркой литературной личности. Безусловно, это связано с всеми ощущаемой талантливостью Чехова, масштабом поставленных вопросов, а также с его сознательными поисками путей воздействия на читателя. Теперь понятие «пессимизма» становится неотделимым от слова «Чехов», как для тех, кто принимает такое отношение к действительности, так и для тех, кто спорит с ним. Именно в эти годы Чехов становится «певцом сумерек и хмурых людей».

Первая половина 1890-х гг. — чрезвычайно сложный период для развития литературной репутации Чехова. Первая волна славы, как это часто бывает при открытии таланта, затухала, отношение к Чехову становилось стабильным. Он признан первостепенным талантом, пользуется огромной популярностью среди читателей, но после бурного всплеска славы предшествующего пятилетия этот период отличается тем, что теперь многое вызывает сомнение, кажется, что вот-вот всех ждет полное разочарование, что надежды не осуществятся. Даже в публике — его произведения читаются внимательно, но... чего-то не хватает. В газете «Новости дня» Lolo (Л.Г. Мунштейн) писал: «Прочёл я Чехова «Три года» / И Боборыкина «Ходок»... / Пусть Чехов пишет больше строк, / А Боборыкин... От извода / Бумаги, перьев и чернил / Его сдержать не хватит сил. / Пусть Чехов скуп, зато он мил: / Всё у него так просто, ясно, / И в то же время так прекрасно... / Растёт, растёт его успех, / Но Чехов милых «Пёстрых писем» / Был как-то больше независим, / И веселей звучал для всех / Его здоровый бодрый смех»⁴⁶.

С точки зрения социальной психологии, необходима была вторая волна успеха. Нужны были произведения, которые были бы не просто талантливы, но резко потрясли бы общество, «выстрелили» так, что вызвали бы вторую волну славы и закрепили литературную репутацию писателя на новом, более высоком уровне. И такие произведения появились. По общему мнению, это «Палата № 6» и «Мужики», вызвавшие восторг и читателей, и критики. Именно в этих произведениях проявились в наиболее совершенной, концентрированной и осознанной форме те особенности поэтики Чехова, которые обладали особой силой эмоционального воздействия на читателя вплоть до его полного подчинения автору.

«Палата № 6» была опубликована в 1892 г. в журнале «Русская мысль». В 1893 г. издательство А.С. Суворина включило ее в сборник, который до 1899 г. был семь раз переиздан. Критика опять попыталась увидеть в повести недостатки: очернение действительности, отсутствие ясной авторской позиции, неясность идеи, неумение справиться с большой формой⁴⁷. Но текст вызывал такое сильное потрясение, настолько помимо воли читателя рушил эскапизм интеллигенции, что это чувствуется не только в непосредственных первых откликах непрофессиональных читателей, но и в критических статьях. Именно это потрясение и закрепило выдающееся место Чехова в литературе. И.Е. Репин писал Чехову: «Даже просто непонятно, как из такого простого, незатейливого, совсем даже бедного по содержанию рассказа, вырастает в конце такая неотразимая, глубокая и колоссальная идея человечества <...> Я поражен, очарован <...> Спасибо, спасибо, спасибо! Какой Вы силач!..»⁴⁸ Вл.И. Немирович-Данченко свидетельствовал, что в Москве о повести говорят «во всех углах», что она «имеет успех огромный, какого у Вас еще не было. Да Вы видите ли газеты? Только о ней и речь»⁴⁹. Об ошеломляющем впечатлении говорили и писали Н.С. Лесков, А.Л. Волынский, даже Н.К. Михайловский и А.С. Скабичевский (который начал статью словами: «Я <...> весь день и всю ночь находился под обаянием ее; она не выходила у меня из головы; ночью я грезил ею»), а племянница редактора «Петербургской газеты» Худекова, прочтя рассказ, упала в обморок (С, 8: 459). С.И. Смирнова-Сазонова писала А. Суворину: «...он хочет, чтобы вот такие же несчастные, как я, не спали ночь от его произведений, чтобы яркостью красок, глубиною мысли осветить темные углы нашей жизни. Островский нашел такие углы на Таганке, Достоевский на каторге, Чехов пошел дальше, он спустился еще несколько ступеней, до палаты умалишенных, до самого страшного предела, куда мы неохотно заглядываем <...> Я удивляюсь, как Вы, такой нервный чуткий человек не оценили чеховского рассказа. В нем каждая строка бьет по нервам...»⁵⁰ А.С. Лазарев-Грузинский в письме к Чехову признавался: «Какое потрясающее впечатление она произвела на меня. Я всю ночь трясся» (С, 8: 459—463). Уже скоро критика писала о повести как о «произведении, известном уже всей читающей публике».

Такое же впечатление вызвали и «Мужики» (1897). И опять же отмечалась прежде всего сила эмоционального воздействия. Н.А. Лейкин писал Чехову: «Прочел Ваших «Мужиков». Восторг что такое! Читал на ночь, в один засос и потом долго не мог заснуть» (С, 9: 515). «Но твои «Мужики» — величайшее произведение в целом мире за многие последние годы, по крайней мере для русского человека <...> Удивительно высок и целен твой талант в «Мужиках». Ни одной слезливой, ни одной тенденциозной ноты. И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного, шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа (подчеркнуто нами. — Л.Б.) <...> Я чувствую в «Мужиках», какая погода в тот или иной день действия, где стоит солнце, как сходит спуск к реке. Я все вижу (выделено адресантом — Л.Б.) без описаний, а фрак вернувшегося «в народ» лакея я вижу со всеми швами, как вижу бесповоротную гибель всех его, Чикильдеева, светлых надежд на жизнь в палатах Славянского Базара. Я никогда не плачу: когда он надел и затем уложил фрак, я дальше долго не мог читать», — писал Чехову А.И. Сумбатов-Южин⁵¹. О том, что про «Мужиков» «все говорят» писал Чехову В.А. Гольцев⁵². Восторженные отзывы о «Мужиках» как об абсолютной правде содержатся в статьях М. Меньшикова, В. Буренина, И.Н. Потапенко, И.Н. Игнатова, И.И. Ясинского и др.

Один из современников вспоминал: «В 1897 г. в апрельской книжке «Русской мысли» появились чеховские «Мужики». Если до этого времени, с «Палаты № 6», Чехов был известностью, то с апреля 1897 г., с «Мужиков», — стал знаменитостью! Вокруг этой повести сразу поднялся шум! Первый, кто отметил «Мужиков» и сразу обратил на них внимание всех, был Буренин в своем нововременском фельетоне. Фельетон восторженный, насколько может восторгаться Буренин, был написан им сразу и сейчас же, как только пришла апрельская книжка в Петербург. За Бурениным спешили высказаться все и не фельетоном, а большими статьями, но только по поводу «Мужиков», не касаясь предыдущей литературной деятельности А.П. Чехова. Чехов сразу был произведен в гении!.. Тема была современна — и широка. Вспомнили сусальных мужиков Златоврацкого, умственных мужиков — народ Г.И. Успенского, поставили рядом с ними обнищавших диких мужиков Чехова — и правда, ужасная правда, оказалась на стороне Чехова. Высказался и сам дряхлеющий Н.К. Михайловский, высказался вежливо, не соглашаясь с Чеховым, но, видимо, извиняясь за свои прежние писания. Это было уже поздно! Произошло не только слияние публики с автором, но, как это часто бывает, сразу преклонившись перед Чеховым, стали его изучать»⁵³. И.А. Бунин также полагал, что о Чехове «заговорили» именно после «Мужиков»⁵⁴.

Экономист И.И. Иванюков писал Чехову: «Ваша последняя вещь «Мужики» произвела сильное впечатление не только в культурных центрах, но и в таком тихом уголке, как Калуга. Ее читали, обсуждали, по поводу ее много спорили. Впечатление от нее было ошеломляющее <...> как обухом по голове»⁵⁵. М. Меньшиков сравнил впечатление от «Мужиков» со «строгим реквиемом, раздавшимся среди уличного гама»: «Чехов развернул всю силу своего огромного таланта, но больше силу, чем красоту <...> Это серьезный и очень ценный вклад в нашу классическую литературу и большая заслуга перед обществом. Если «Мужики» не явятся событием, делающим эру в беллетристике, как когда-то «Антон Горемыка», несравненно слабейший, или «Записки охотника», не более сильные, то причина этого будет не в произведении, а в обществе...»⁵⁶. Чуть меньшая популярность досталась «Черному монаху» и «Человеку в футляре».

Эти произведения вызвали полемику, которая касалась не столько художественных достижений Чехова, сколько свидетельствовала о том, насколько тяжело давалось интеллигенции преодоление своих иллюзий, своих ограниченных прекраснодушных представлений о жизни. Не случайно «Мужики» вызвали не просто споры, а бурные столкновения между либеральными народниками и легальными марксистами, продолжавшиеся несколько лет и превратившиеся в спор о русской действительности, правду о которой никто не хотел признавать. Помимо прочего, споры вокруг этих чеховских повестей свидетельствовали о том, насколько трудно читателю удержаться на высоте, на которой он оказывается в процессе чтения. Как только начиналось обсуждение, текст Чехова превращался в однозначный, его смысл упрощался до защиты им только одной точки зрения на явление жизни. Потрясение, которое вызывали рассказы, побеждали инерцию восприятия, силу традиционных суждений, эскапизм интеллигенции.

Именно эти произведения закрепили огромную читательскую славу Чехова, отбросившую отсвет на все, даже ранее прошедшие незамеченными, произведения Чехова. Впервые именно читатель определил литературную репутацию писателя, проигнорировав мнение литературных авторитетов — вернее, литературные авторитеты либо согласились с мнением широкой публики, либо их мнение было отвергнуто, а Михайловский чуть ли не впервые «проиграл» писателю в борьбе за влияние на публику. Как свидетельствовал А. Измайлов: «Надо вспомнить исключительное положение Михайловского в тогдашней литературе и общественности, чтобы оценить значение этих расхолаживающих, скупых слов для Чехова. Он был буквально последний из «стаи славных». Про него говорили «magister dixit», «учитель». Молодежь знала из него целые страницы и спорила «по Михайловскому». В журналистике и газетном мире прислушивались к его камертону. Одно его слово выдвигало писателя на степень известности, и одно слово навсегда убивало. К несчастью Чехова, которому это стоило дорого, первый критик его времени не поддержал его, не понял, заподозрил прогрессивность его взглядов и вкусов, отнесся к нему с осторожной и скупой сдержанностью и не только не поддержал, но, можно сказать, отверг <...> Даже после «Палаты № 6» и «Мужиков» Михайловский не более как снисходил к слишком очевидному таланту, но не записывался в его поклонники <...> Читающее общество на этот раз пошло не только мимо первого критика, но и наперекор ему»⁵⁷.

Сложное влияние на литературную репутацию Чехова оказала постановка «Чайки» в Александринском театре в 1896 г. История провала «Чайки» быстро стала обрастать сплетнями, а потом превратилась в легенду, в основе которой была версия о том, что Чехов бежал из театра, струсил и чуть ли не товарным поездом ночью уехал в Москву, что именно провал «Чайки» ускорил смерть Чехова, что спектакль был поставлен из рук вон плохо, что провал был невиданным для русской сцены.

В 1900-е гг., после успеха Чехова в Художественном театре, режиссеру Евтихию Карпову пришлось оправдываться за этот провал. Он делал это чрезвычайно активно, и потому его версия событий стала распространенной: он утверждал, что пьеса была включена в репертуар театра в августе, и известие об этом вызвало в труппе большой интерес, а в труппе у Чехова было много поклонников. Режиссер и артисты приступили к работе с робостью, понимая, что воплощение пьесы представляет трудную задачу, но пьесу ставили в девять дней. Главную проблему Е. Карпов видел в публике на премьере — это средний полуинтеллигентный чиновник, обыватель, купец, домовладелец, приказчик, скучающий и угрюмый газетный рецензент, именно они смеялись в самых трогательных местах⁵⁸.

Причины провала пьесы — от глобальных до частных — современным литературоведением достаточно выявлены: это и неготовность театра к новой, чеховской драматургии, сложность самой пьесы, отсутствие достаточного числа репетиций, постановка пьесы в бенефис комический актрисы Левкеевой, неудачная игра актеров и пр. Недоброжелательство драматургов по отношению к Чехову, о котором много писали современники, было недооценено чеховедением как причина, кажущаяся слишком незначительной, — однако в контексте становления репутации писателя в целом эта причина оказывается достаточно значимой.

Действительно, большую роль в этом первом спектакле сыграла публика. Обстоятельное исследование публики, бывшей на первом спектакле, сделал А.А. Чепуров и доказал, что публика была далеко не «гостинодворской» публикой бенефиса комической старухи Е.И. Левкеевой, что зритель на спектакле был разный: от самой не участвовавшей в пьесе бенефициантки, которая успокаивала драматурга за сценой, до новатора Д.С. Мережковского, видевшего причину неуспеха в «неясности» замысла. И действия этого зрителя были различны: друзья и просто чуткие люди пытались прервать «шиканье» аплодисментами, вызовами исполнителей⁵⁹. Помимо других причин, скандал 17 октября — это кульминация конфликта вокруг Чехова за влияние на его литературную репутацию между читателем и литературными кругами. К этому времени Чехов был известным автором, пьесу играют лучшие актеры Александринского театра, ее постановки ждут — и завидуют, а драматург при этом нарушает все правила. Поэтому среди публики на первом спектакле — писатели, драматурги и профессиональные театральные рецензенты. Когда «Новости» писали о том, что публика проявила полное единодушие («редкое, и, конечно, этому можно было только порадоваться»⁶⁰), а «Петербургский листок» указывал, что «Чайку» убило единогласное шиканье всей публики («Точно миллионы пчел, ос, шмелей наполнили воздух зрительного зала. Так сильно, ядовито было шиканье. Публика во время антракта зевала, злилась на автора, на артистов, на потраченное время и... бенефисные цены»⁶¹), — то нужно помнить, какая именно это была публика.

Одним из тех, кто пытался, уже спустя много лет, зная об успехе чеховских пьес в последующее время, оправдать произошедшее, был П. Боборыкин: «После того ужасного провала говорили, вероятно, и до сих пор еще говорят, что против автора была «клика», что против него устроили «кабаль». Это чистейшая выдумка. <...> В креслах был «сбор всех частей» интеллигенции. В коридоре я встретился с несколькими знакомыми и даже приятелями Чехова. Уже после второго акта они были в недоумении: как им посмотреть на эту вещь. Теперь (да еще в Москве, после успехов в Художественном театре) покажется странным: как можно было сразу не распознать намерения автора: но тогда сомнение овладело не только массой обывательской публики, но и меньшинством самых развитых зрителей. Очень хорошо помню, как в коридоре, после первого акта, встретившийся со мной писатель из близких знакомых Чехова, спросил меня: «Что это такое?» И его недоумение звучало совсем не двусмысленно. Позднее, когда «Чайку» разбирали в нашем «шекспировском» кружке, в докладе о ней П.И. Вейнберга, весьма отрицательно ее оценившего, безусловным защитником пьесы явился всего лишь один наш сочлен, покойный князь А.И. Урусов. Прения были очень горячие, и те, кто строго оценивали «Чайку», оказались в большинстве. <...> Но это нисколько не помешало мне отнестись объективно к тому, как играли и как принимали «Чайку» в Александринском театре <...> Исполнители делали то, что они могли и умели, но, разумеется, не было того общего тона, ритма и «настроения», как в Москве, где «Чайку» разучивали совсем по-другому»⁶². Между тем именно Боборыкин, пытавшийся оправдать скандал, был одним из тех, кто ему способствовал. 3 января 1897 г. «в шекспировском обществе Боборыкин сделал скандал Урусову за то, что тот в своем реферате превознес чеховскую «Чайку». Боборыкин имени Чехова не может слышать. «А мы что же! — подскочил он к Урусову. — Мы, значит, все посредственности!» — «Позвольте, а я об вас и не говорил совсем». — «Вот именно, вы об нас не говорили... Мы, значит, не существуем»»⁶³.

Список тех, кого Чехов раздражал, дал тот же А.И. Урусов: «Пьеса раздражала старых литераторов своими новшествами. Оригинально оборванные окончания актов, поэтический, но беспощадный пессимизм автора, некоторые персонажи, например, Маша Шамраева («Зачем она нюхает табак?»), подозрение, что автор сочувствует «декаденту» Треплеву и его символической пьесе, — все это вызвало ужасный гнев «наших мастистых беллетристов». Один «маститый» в своем реферате о «Чайке» просто рвал и метал, когда его спросили: да вы видели пьесу на сцене? ответил с негодованием: не видел и смотреть не хочу: я ее знаю по рукописи! Вообще старички-шестидесятники усмотрели в пьесе «господина Чехова» дерзость неимоверную: он осмелился быть самим собою на освященных традицией подмостках!» Пьеса раздражала молодых писателей: ««Какой это символист! — горячился один из них, — Чехов не знает символистов». — «Позвольте, — отвечали другие, — Чехов написал Треплева неудачником. Пьеса Треплева — неудачное произведение. Чехов знает, пишет живых людей, а не воплощение идей или направлений...» Но молодые писатели пожимали плечами. Однако один из крупнейших поэтов 80-х годов, отличающийся при этом философским складом ума, после 3 акта восторженно воскликнул: «Это гениально!» — я совершенно сочувственно встретил такой отзыв: когда в поэтическом произведении местами чувствуется глубина, недоступная для анализа, — оно гениально, несмотря на недостатки». Некоторые журналисты, писал далее Урусов, почему-то отождествляли Чехова с «Новым временем» и не прочь были провалить пьесу «из того лагеря»: «Но кто не с нами, тот против нас. Да, наконец, хвалить всех опасно: можно опростоволоситься, а брань, по меньшей мере доказывает превосходство бранителя»⁶⁴.

С. Танеев прямо писал о том, что это было «неистовое злорадство, словно зал переполнен был на добрую половину злейшими врагами Чехова», представление шло «под аккомпанемент шиканья, свистков, криков «довольно!», неуместных поддакиваний артистам», «особенно злорадствовали строгие ценители и судьи из пишущей братии. Тут сводились личные счеты»⁶⁵. Несмотря на то, что позже все критики отвергали даже мысль о личных счетах по отношению к Чехову, писали о том, что виноват театр, даже во внешне доброжелательных рецензиях желание поставить Чехова на место слишком прозрачно. А.Р. Кугель писал: «Давно не приходилось присутствовать при таком полном провале пьесы. Это тем замечательнее, что она принадлежит перу талантливого писателя, хотя, быть может, и не в меру возвеличенного друзьями. О, эти друзья талантливых авторов!»⁶⁶ О том же писал И. Ясинский: «Отдельные штрихи, даже некоторые лица — все это было так ярко и в то же время в общем это так сумбурно и дико. Это не «Чайка» — просто дичь. В чем тайна ее неуспеха, я не знаю. <...> Много мелких и односторонних наблюдений, обличающих беллетриста, привыкшего к писанию небольших очерков и рассказов, но не опытного драматурга <...> Чехов все-таки большой писатель. Вечные похвалы парализовали в нем критическое отношение к себе, но это на время. Мы еще увидим не одну его замечательную комедию»⁶⁷. Тихонов (Луговой) полагал, что «провал» был «недоразумением между публикой и автором. <...> Бродя в антрактах по фойе и коридорам, я собственными ушами слышал на этом представлении, как торжествующая в своем невежестве толпа говорила сотней уст: «Ну, вот вам ваш Чехов! Ничего нет! Когда писал в «Газете», был Чехов, а тут прославили, думаешь, Бог знает что, а прежнего-то Чехова и следа не осталось? Весь выдохся»⁶⁸. В том, что петербургская публика помнила Чехова по «Петербургской газете», мемуарист, скорее всего, ошибался — Чехова помнили скорее по сотрудничеству в «Новом времени». Но вот последние фразы, судя по всему, достаточно точно отражают разговоры во время представления. Кстати, публикации «Петербургской газеты» свидетельствуют о том, что именно ее сотрудники наиболее рьяно радовались провалу, и во многом именно они способствовали установлению в обществе представлений о том, что «Чайка» провалилась. А. Суворин не просто спасал репутацию Чехова, но знал, что утверждал: «Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов. Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя из молодежи... и вот причина торжества! Радость поднимается до восторга и лжи, приписывается публике то, чего она не делала и не говорила. <...> Многим литераторам «Чайка» была известна до появления на сцене; о ней шли споры: будет она иметь успех или нет. Яркие литературные ее достоинства, новость на сцене некоторых характеров, прекрасные детали, по-видимому, ручались за успех; но для сценического успеха необходима и ремесленность, от которой автор бежал»⁶⁹.

Появились не только рецензии на спектакль, но и пародии, эпиграммы в «Петербургской газете», «Петербургском листке», «Осколках», «Шуте» и пр. В них речь шла о литературной личности Чехова — что еще раз доказывает, что Чехов был прав, когда утверждал, что в успех не имела не пьеса, а его личность.

Но удалось ли желание представителей литературного мира поставить на место столь быстро прославившегося, не в меру самолюбивого и гордого автора, нарушающего неписаные нормы жизни в литературных кругах? Как свидетельствовал А. Измайлов, «наутро вся петербургская пресса встретила Чехова поруганием, это давно всем известно, но больше по голословному преданию. Что такое доподлинно сказала печать — этого отчетливо не представляли, в сущности, и чеховские современники. Тогда было другое время. Петербургские газеты не имели никакого распространения даже, например, в Москве»⁷⁰. Более того, хорошо известно, что последующие представления в Александринском театре прошли с достаточным успехом. Кроме того, карикатуры, фельетоны, стихотворные памфлеты, как это часто бывает, привели и к противоположному результату: теперь про пьесу знали и, когда она появилась в печати, с вниманием отнеслись к ней. Ее охотно ставили многие провинциальные театры. Как позже писали многие театральные рецензенты, в судьбе любого другого писателя провал пьесы такого масштаба был бы решающим в его судьбе, но имя Чехова определило, напротив, желание самим разобраться в ситуации и познакомиться с произведением.

Провал «Чайки» — это пиррова победа литературных кругов, до этого решавших судьбы писателей, обернувшаяся поражением: спустя всего несколько лет литературная репутация Чехова настолько прочно укрепилась, что провал пьесы воспринимался как курьез и вина просмотревшей Чехова критики, а для того, чтобы показать «страдания Чехова из-за критики», масштаб этого литературного скандала был уже в 1900-е годы непомерно преувеличен.

С середины 1890-х гг. каждый новый редактор или новое издание обращались к Чехову с просьбой о сотрудничестве, газеты печатали произведения писателя преимущественно в воскресных номерах, журналы — не в летнее время. М.О. Меньшиков говорил о необходимости изучения произведений писателя в гимназиях, реальных училищах и других учебных заведениях. А.Н. Веселовский сообщал Чехову, что один из его студентов просил его прочесть большую работу о Чехове (см. С, 9: 445). Популярность Чехова у читающей публики неуклонно росла. У него появились «двойники», ухаживающие под его именем за дамами или берущие деньги в долг, в одной из газет Чехов сам прочитал, что «в Самаре был проездом Антон Чехов». В журналах Чехов получает самый высокий гонорар, Гольцев сообщает ему слух о том, что по Волге ходит пароход «Антон Чехов». Между тем размышления критиков об «унылом миросозерцании» и индифферентизме Чехова в связи с «Домом с мезонином», «Моей жизнью» и др. продолжались — но оказывали на читателя значительно меньшее влияние, чем раньше. Вне внимания критики, как отмечала Э.А. Полоцкая, в это время были новый для Чехова интерес к общественным причинам психологических явлений, источники социально-философских споров героев, недооценивались возможности большой формы в творчестве Чехова (С, 9: 448—449). Словом, профессиональная критика продолжала исходить в оценке Чехова из традиционных теоретико-литературных представлений и подходов к тексту.

Что касается личности Чехова, то в обществе в это время складываются два противоположных облика. Болезнь, чувство внутреннего одиночества, усталость приводили к тому, что Чехов ограничил свое общение, не всегда отвечал на письма — потому многие полагали, что он нелюдим, холоден, брезглив по отношению к людям. И одновременно в публике формируется образ Чехова как автора — чуткого, доброго, сочувствующего среднему интеллигентному человеку благодаря его произведениям и особенно пьесам, постановки которых проходят во многих провинциальных театрах. Именно в этот период найденная писателем индивидуальная манера — повествователь, который воспринимался как искренний и понимающий друг, стала более всего соответствовать настроениям и ожиданиям сформировавшегося «своего» читателя. Именно этот второй образ побеждает и подчиняет себе первый.

Влияние на популярность Чехова оказывало и то, что он печатал рассказы и повести: в период массовой культуры одним из важных моментов, обеспечивающих интерес к писателю, является регулярность появления в печати его произведений, у читателя всегда был повод для обсуждения, возникало впечатление постоянного разговора с автором. Важнейшим фактором стал выпуск собрания сочинений А.П. Чехова издательством А.Ф. Маркса. «Сочинения Антона Чехова в 10 томах» вышли в 1899—1902 гг. В 1903 г. А.Ф. Маркс повторил в виде приложения к журналу «Нива» первое издание, механически разбив его на 16 томов. Новым и авторизованным был том, куда вошли повести и рассказы, приготовленные Чеховым, но не включенные в предыдущее издание, и произведения последних лет⁷¹.

Вопросы о том, продешевил ли Чехов с продажей, была ли эта продажа кабалой для него и т. п., стали публично обсуждаться после его смерти. При жизни же благодаря этому изданию публика получила возможность заново оценить творчество периода сотрудничества в юмористических изданиях, поскольку такого Чехова уже практически никто не помнил. Но главное, собрание сочинений, распространенное как приложение к «Ниве», стало доступным для огромного числа читателей и привело к появлению обширных критических статей обобщающего характера⁷². Появление собрания сочинений сразу же дало возможность говорить о всем творческом пути писателя, характеризовать его как цельный единый текст. А. Скабичевский писал: «Вся разница между тем, что я говорил о Чехове в эти десять лет, и тем, что прочтут читатели в настоящей статье, будет заключаться лишь в том, что до сей поры мне приходилось иметь дело с тем или другим отдельным произведением его; теперь же я буду иметь в виду всю его деятельность и постараюсь по мере сил и возможностей подвести итог ея и нарисовать литературный портрет Чехова по всем тем произведениям, какие мы имеем в полном собрании его сочинений, изданном в 1903 г. А. Марксом»⁷³. На собрание сочинений как на возможность дать новый взгляд на Чехова надеялся в 1900 г. М. Горький: «Чехова ругают? Это ничего! Я берусь раздавить всех его хулителей разом, пусть только выйдет собрание его сочинений. Тупорылые ценители искусства — просто плесень, а чтобы понимать Чехова, надо быть, по меньшей мере, порядочным человеком. Не сердитесь, дядя! У меня готов план статьи о Чехове. Будь у меня под рукой должный материал — я бы уже писал о Чехове. Ибо и мне тоже приходится, к сожалению, много говорить о нем. <...> Н-да! О Чехове можно писать с громом, с треском, с визгом от злобы и насаждения. Мы и будем писать. Теперь это моя сладкая мечта»⁷⁴.

Еще один фактор, обеспечивший огромную популярность Чехову — постановка пьес в Художественном театре. Позже театр «позаботился» о том, чтобы история его дружбы с Чеховым была хорошо известна⁷⁵ и возникла версия о безусловном успехе чеховских пьес в этом театре, чего на самом деле не было, поскольку каждая премьера сначала вызывала недоумение, и только зачастую в следующем сезоне приходило признание публики. Так, безусловно, большую роль сыграла не только премьера «Чайки» в 1898 году, но и рассказы об этом вечере, широко распространившиеся: о том, как Мария Павловна приходила в театр незадолго до премьеры и просила снять спектакль, в какой напряженной для театра ситуации была дана премьера, как восторженно аплодировал театр после затянувшегося молчания по завершении первого акта, как посылали телеграмму одинокому и страдающему в Ялте Чехову и т. д., что после первого спектакля пьеса шла при практически полном зале. Так в представлениях более позднего времени значение премьеры было явно преувеличено — но легенда, которую творил театр, вошла составной частью в литературную репутацию Чехова.

Успех пьесы (как и ее провал два года назад) нельзя объяснить только одной причиной — нужно учитывать и постановку, и игру актеров, и рост авторитета Чехова как писателя. В деятельности МХТ совпало несколько факторов.

Прежде всего, театр нашел тот художественный язык, который раскрыл удивительные возможности чеховского текста и благодаря этому создавал полную иллюзию жизни, потрясавшую магией узнавания. Зрительское переживание побеждало рациональный анализ.

Во-вторых, «Трех сестрах» и «Вишневом саде» окончательно формируются те приемы драматургии, которые осознанно искал Чехов как средство взаимодействия пьесы и зрителя. Не случайно Н.Д. Телешов писал И.А. Бунину: «Вчера смотрел «Трех сестер» Чехова. Вещь интересная, великолепно разыгранная, мрачная. Черт знает! — такова жизнь вокруг! Чехов прав. Мы все потерялись, замучились, а чего ради? Так... Неизвестно почему и зачем. Трудно жить. Условия жизни противны и тягостны. Глупые люди торжествуют, портят жизнь другим»⁷⁶.

В-третьих, театр способствовал изменениям в публике начала XX в. Изменились настроения в обществе, разными были общественные настроения Петербурга и Москвы, в Художественном театре был совершенно иной, чем в Александринском, зритель: курсистки, студенты, учителя, мелкие чиновники и т. д. У этого зрителя была своя мифология, воплощение которой он увидел в чеховских постановках МХТ. Пьесы Чехова гораздо более сознательно, чем рассказы, и по сфере изображаемого, и по художественным приемам ориентированы на зрителя и публику именно 1900-х гг.

Это чувствовали многие современники. Так, П. Перцов писал: «Мне кажется, со временем, и это будет уже скоро, из творчества Чехова отпадет и «придет в забвение» именно та часть, которую больше всего ценили современники и которая доставила писателю при жизни большой успех. Это — последняя, наиболее «скучная» полоса, и главным образом его пьесы. Они дали своему автору тот шумный успех, какой могут дать только подмостки сцены. Но посмотрите, как они уже устарели... И не только слабый «Вишневый сад» <...>, но и трилогия «Чайки», «Дяди Вани» и «Сестер». <...> И «в веках» именно по ним будут судить о России чеховского времени, то есть о нашей России. Временно отодвинутые на второй план, они вневременной силой художественной ценности неизбежно выступят снова на первый. Ибо «объективное» в Чехове преобладало все-таки над «субъективным»»⁷⁷. Б. Лазаревский говорил Л. Толстому о пьесах Чехова: «Но они современные очень, — сказал я. — «Этого мало. Если мы будем читать пьесу Островского, то мы увидим, что это действительно пьеса, и поймем ее, а чеховскую пьесу в чтении никто не поймет»»⁷⁸.

Карикатурно преувеличивая ситуацию, об этом писал Н. Ежов: «Пьесы его не имеют особых достоинств и не заслуживают того успеха, какой им был оказан в Москве, но все-таки Чехов вздохнул легко. Он, как все слабые люди, не переносил неудач, а успех радовал его, как ребенка <...> Насчет «Дяди Вани» у него был уже другой взгляд. Один литератор виделся после спектакля с удачным автором и откровенно высказал ему свою мысль. Он говорил, что эта пьеса написана как бы по заказу, чувствовалось, что автору надо было во что бы то ни стало написать пьесу к сроку, и он это с натугой выполнил. А драмы все-таки незаметно! «Вы уж очень строгий критик, — сухо сказал Чехов. — Но публике ничего, нравится... глас театрального народа — глас Божий для драматурга». По-моему, раз драматург стал считаться с судом ординарной публики, значит, он поставщик пьес, а не творец их. Чехову это говорить было бы напрасно. Он с довольным видом советовал многим: «Выгодная вещь быть драматургом! Это все равно, если вы ренты на много тысяч купите и всю жизнь купоны стрижете. Право, я на вашем месте написал бы 30 водевилей. Вот мой «Медведь» и «Предложение» дали мне массу денег... Большие пьесы — это целые россыпи»»⁷⁹. Конечно, шутливую фразу Чехова о выгоде пьес Ежов принял как серьезное объяснение, поскольку и сам был бы не против успеха и гонораров.

Желание жить, которым томятся герои, совпало с настроениями начала 900-х гг. — ощущением общественной оттепели, весны. Не случайно в 1902 г. С.В. Рахманинов закончил кантату «Весна», воплотившую настроения радостного возбуждения, ожидания нового, готовности к счастью и свободе, а С.Г. Скиталец писал: «В воздухе веяло обновлением, казалось, что вся Россия пробуждалась, грезила какими-то сказочными снами»⁸⁰. Читательские интересы были связаны с философскими, этическими, мистически-религиозными вопросами, что своеобразно переплелось с восторгом перед «революционной бурей» в период ожидания ее и в самом ее начале. Драматургия всегда отражает мифы своего времени, пишется на языке определенных идеологем — Чехов и Художественный театр уловили и воплотили утопические настроения эпохи, при этом зритель не почувствовал двойственности чеховской позиции, восприняв Чехова только как сочувствующего выразителя собственных переживаний. Художественный театр, безусловно, по-своему расставил акценты, зато сблизил Чехова и предреволюционную интеллигенцию, полную неоромантических иллюзий и сочувствия к самой себе, заложил свои традиции в интерпретацию его пьес и принес Чехову славу. Зритель и театр совпали в своем лирическом неоромантическом настроении.

Для формирования литературной репутации Чехова оказалось важным, что в этот период существенно расширилась его аудитория — в неё вошли не только «чеховские интеллигенты», но молодежь. Некая «дворянка 57 лет» 23 января 1904 г. возмутилась унижением дворянского класса в «Вишневом саде»: «Я как дворянка Вам никогда не прощу, а к тому же г-жа Книппер изображает не русскую барыню, а главное, [нрзб.] мать, а кокотку парижскую, одним словом, в креслах сидящие многие возмущались; неистовствуют, как и всегда, наши разношерстные студенты, которым решительно ничего не дорого»⁸¹. М.Б. Полиновский, который организовал в Одессе «многочисленный кружок молодежи», участники которого «обожают» Чехова, как и он сам, сообщал: «Я считаю Вас недосягаемо талантливым писателем, стоящим даже выше гр. Л.Н. Толстого». Именно молодежь ночами стояла за билетами на чеховские спектакли в МХТ — в Петербурге даже жгли костры, чтобы согреться.

Однако в любом явлении общественной жизни есть высокое и низкое, сложное и примитивное. Неприятие «пошлости» жизни рубежа веков, т. е. ее буржуазности в худших вариантах, приводило и к моде на протест — моде, лишающей этот протест внутреннего смысла.

В начале XX в. появилось понятие «модный писатель», таковым стал и Чехов. Многие читатели стали называть себя Прозоровыми. В январе 1904 г. Чехов получил коллективную телеграмму: «Желаем, чтобы будущее не давало для Вас материал для создавания типов, подобных «Дяде Ване», «Трем сестрам» и т. п.», которую подписали «одна из сестер», «вторая сестра» и «третья сестра»⁸².

Это связано с изменением положения литературы в обществе как социального института. Литература вдруг стала чрезвычайно востребована обществом, резко возросла популярность писателей, число читателей, зрителей. По очереди на вершину славы взлетали Горький, Андреев, Куприн, Бальмонт... Невиданно выросли писательские гонорары. Об изменении статуса писателя в это время писал Ж. Нива: «Под влиянием этих — значительных — перемен меняется и само ремесло литератора. Возникает тип «популярного писателя», то есть автора, который, не довольствуясь созданием шедевров в тиши своего кабинета, пишет для крупных газет рецензии, путевые заметки, отзывы <...> Делаясь разнообразнее, литературное ремесло становится гораздо более надежным источником дохода. Некоторые авторы издаются громадными тиражами, о которых прежде русским литераторам нечего было и мечтать...»⁸³ Но в целом о рыночном начале литературы с сожалением писали многие авторы, воспитанные на предшествующих традициях. В результате изменилось и отношение к писателю как личности: в предшествующие десятилетия слово писателя было гораздо важнее, чем его жизнь, особенно частная. Теперь же жизнь писателя становится не менее важным товаром, чем его произведения: «Писатель переставал быть явлением только литературной жизни эпохи, он оказывался столь же показательным фактором общественного движения. Он открыто принимал в нем участие, сфера его контактов с читателем колоссально расширилась»⁸⁴.

Эти широко известные в связи с литературной репутацией М. Горького, И. Северянина и пр. явления, между тем, не рассматривались в связи с Чеховым — словно он жил в иную эпоху. Между тем этот фактор и в его популярности сыграл большую роль. Как ни пытался Чехов, например, избежать сведений о себе в газетах, ему этого не удавалось — он стал «модным писателем». Получив письмо Чехова от 16 ноября 1900 г., даже Суворин проявил себя прежде всего газетчиком в сразу же напечатал сообщение: «А.П. Чехов написал пьесу «Три сестры» и сдал ее в Художественный театр в Москве»⁸⁵. Имя Чехова стало известно почти каждому читателю в России, но оборотной стороной славы стали многочисленные поклонники и поклонницы. Мода на Чехова совпала с модой на МХТ — обе многократно усиливали друг друга.

Итак, по этим причинам МХТ способствовал славе Чехова.

Есть и другие факторы, способствовавшие популярности Чехова в это время.

Литература начала XX в. повлияла на изменение эстетических вкусов читателя: элементы символизма, экспрессионизма и пр. стали привычными, и народническая литература 1880-х гг. с романтическими и натуралистическими элементами одновременно и с четко расставленными авторскими оценками и распределением сил общественного добра и зла безнадежно устарела: «нас приучили теперь к большей сжатости художественной концепции, к большей экономии художественного восприятия <...> И в наше время тревожного решения проблем морали, исканий тех или иных формул и концепций, после испытанных разочарований и смутно мелькающих надежд чтение такого автора [Потеряхина] действует как-то успокоительно, а временами умиляет»⁸⁶. Все это сделало понятнее те художественные особенности прозы Чехова, которые в 1880-е гг., казались «странными».

Несмотря на славу, мы видим то же расхождение между критикой и публикой, о которой постоянно шла речь в этой главе.

Критики, размышляя о месте писателя в литературной иерархии — а слава Чехова поставила именно этот вопрос: ставили его далеко не на первое место. Е. Ляцкий писал: «А.П. Чехов своими многочисленными сочинениями давно уже овладел общественным вниманием. Его рассказы и повести вызвали значительную критическую литературу, стали предметом горячих споров и самых разнообразных, нередко диаметрально противоположных суждений <...> Нельзя потому не признать, что, судя по всем таким внешним признакам, мы имеем дело с писателем далеко не заурядным, хотя и не «великим» и не «европейским», как его величают у нас не в меру усердные отечественные хвалители»⁸⁷. Даже в ироническом отклике по поводу старого рассказа Чехова «Ночью» В. Буренин, заявляя, что рассказ не выходит за рамки общего вздора сборника, иронически писал: «великий он у нас теперь писатель, «глава»»⁸⁸. Стоило только «оторвать» впечатление, которое производило произведение Чехова, от рассуждений о его произведении, и в произведении раскрывалось все то, что продолжало критиков не устраивать, то, что вроде бы действительно присутствует в чеховской поэтике, — эскизность психологического анализа, сгущение до неправдоподобия мрачных сторон жизни и пр. — поскольку то, что все это нейтрализует, реализуется на уровне внесловесном.

Итак, под влиянием публики к 1900-м гг. с Чеховым произошло то, о чем И. Гитович сказала как о процессе превращения «литературного маргинала в литературную элиту»⁸⁹. Но... время требовало новых писателей. На смену Чехову шел Горький.

Ярким свидетельством борьбы за влияние на публику стал известный скандал 28 октября 1900 г., когда М. Горький вместе с А.П. Чеховым был в Художественном театре на спектакле «Чайка».

6-го октября Чехов и Горький присутствовали на спектакле «Доктор Штокман», 27-го оба — на спектакле «Дядя Ваня»: «Вчерашнее представление «Дяди Вани» на сцене Художественно-Общедоступного театра носило весьма торжественный характер. <...> Когда на усиленные вызовы, после второго действия, вышел на сцену А.П. Чехов, то раздались такие оглушительные аплодисменты, такой взрыв оваций, каких никогда не бывало даже и в этом театре. Овации с возрастающей силой возобновлялись каждый раз по окончании действия и дошли до своего апогея к концу спектакля. А.П. Чехов десятки раз выходил на вызовы публики, молодежь сама раздвигала занавес и кидалась на сцену. Этот спектакль надолго останется в памяти зрителей»⁹⁰. Чествование Чехова состоялось и 28 октября. Между тем в антракте произошел скандал, суть которого сам Горький сформулировал так: «Говоря с публикой, я не употреблял грубых выражений: «глазеете», «смотрите мне в рот», не говорил, что мне мешают пить чай с А.П. Чеховым, которого в это время тут не было... Я сказал вот что: «Мне, господа, лестно ваше внимание, спасибо! Но я не понимаю его. Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не утопленник; что интересного во внешности человека, который пишет рассказы? И как профессионалу-писателю мне обидно, что вы, слушая полную огромного значения пьесу Чехова, в антрактах занимаетесь пустяками»»⁹¹. Газеты, переврав все, радостно (особенно «Новое время») накинулись на Горького⁹². В его защиту выступил Л. Андреев, который, как и многие участники обсуждения, не был очевидцем событий: «Особенно хорош один из них, на основании именно этого инцидента обвиняющий М. Горького в том, что он — намеренно рекламирует себя!»⁹³

Так кого же прославляла публика в этот день — Горького или Чехова? В этой истории интересно не только то, что же произошло на самом деле, а то, что в общественном мнении впервые настолько остро столкнулись популярность Горького и популярность Чехова — публика в зрительном зале чествовала одного, в то же самое время в фойе — другого. Не случайно появились рисунки вроде карикатуры К.Ш. из «Петербургской газеты» «Чья возьмет? Горький, Чехов и симпатии публики, на которой Чехов и Горький перетягивают канат»⁹⁴.

После постановки «На дне» в Художественном театре имя Горького встречается почти в каждом номере разных изданий, сопоставление горьковских босяков и чеховских интеллигентов в этом контексте возникало неизбежно. Для умственной элиты романтические настроения «босяцких» произведений Горького — свидетельство пробуждения общества, преодоления «сумеречных» настроений, выздоровления от болезни, а для большей части российской интеллигенции тема босячества оказалась одной из удобных форм юродства и игры, формой романтизации жизни. Герой одного из фельетонов исповедовался: «Я был бедствующим интеллигентом. Я не имел ни денег, ни места, ни знакомств. Я погибал...». Он прочитал в газете фельетон о Горьком: «Я вскочил. Гениальная идея осенила меня! Я решил сыграть, но не на сцене, а в жизни роль «босяка»» — в результате он женился на купчихе-миллионерше и в Париже пьет «за процветание общества, которое занимается не спасением погибающих, а прославлением погибших». И вообще публика «поумнела», «ей надоело видеть на сцене этих идиотов — интеллигентов. Она жаждет видеть на сцене босяка»⁹⁵. Но босяк оказался лишь самым ярким проявлением общей тенденции, связанной с тем, что пресытившегося интеллигента стали привлекать маргинальные стороны жизни. Мысль Горького, высказанная им в одном из писем к Чехову в 1900 г. — «Право же, настало время нужды в героическом: все хотят возбужденного, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее»⁹⁶, — была близка многим, причем в вульгарном её варианте. По мнению А.Б. Удодова, одна из причин популярности Горького — то, что он стал «искрой» в поле «напряжения» между различными социокультурными пластами внутри российской интеллигенции⁹⁷. Кроме того, С. Роле указывал, что Горький был выдвинут в большие писатели не народом, а субкультурой интеллигенции, причем провозгласила его «великим писателем» литературная критика⁹⁸. Литературная критическая элита словно продемонстрировала в случае с Горьким, как быстро она может создать славу писателю, творчество которого её устраивает. Так что тут совпали потребности публики и литературной критики — и Горький «оттянул» на себя часть чеховских читателей.

В начале 1900-х гг. начинаются разнообразные чествования Чехова на постановках его пьес. Чествовали, конечно, не только Чехова. Массовые чествования были принятой формой общественной жизни, они были весьма пафосны и ритуализированы с точки зрения «слов», которые нужно было произнести. В то же время интеллигенция нуждалась в них как в возможности проявить единение, показать сплоченность своей социальной группы. Такие чествования прошли, например, во время гастролей МХТ в Севастополе и Ялте. Венцом чествований стало 17 января 1904 г. Для зрителей, которые специально собрались в этот день в театре на премьере «Вишневого сада», были не важны закулисные проблемы, сложные отношения Чехова со Станиславским, его нежелание приезжать в театр и пр. Всем присутствовавшим в зрительном зале было ясно, что Чехов умирает, что это прощание с ним как с человеком. Позже, спустя годы, об этом дне вспоминали как о грандиозном чествовании, которое было организовано с европейским и культурным умением, «на которое способны руководители МХТ <...> Чехова любили какой-то особенной любовью, почти личной. Были на Руси писатели более широкого художественного размаха, были властители дум, более ярко светившие русской действительности, но трудно указать писателя, которого бы окружала такая сердечная, такая простая и хорошая любовь, как та любовь, что тихо теплилась вокруг чудесного дарования Чехова в последние годы его жизни, в годы прекрасного расцвета художника и печального угасания человека»⁹⁹. Осип Дымов (И. Перельман) в 1910 г. описал это событие в форме стихотворения в прозе: в зал театра вошли полторы тысячи ангелов и встали за каждым зрителем, это, по словам Немировича-Данченко, клака Чехова, а «в окна старого дома стучались ветви вишневых деревьев, нежные милые ветви, обсыпанные белыми цветами, такими же белыми, как крылья ангелов. И ангелы слушали музыку и тихие слова, и тихую грусть, и тоску вишневого сада. Слушали музыку всех вишневых садов, весенних садов, прекрасных, дивных, поэтических садов всего света. И тихо помахивали крылами и тихо проливали слезы. И не стыдились их»¹⁰⁰. В этих откликах хорошо видно, как более поздние настроения, связанные с мифологизацией образа вишневого сада и истории взаимоотношений Чехова и МХТ, да и самого Чехова, наложили отпечаток на представления о том, как прошел этот вечер.

С точки зрения людей, смотревших на это событие с позиции Чехова, вечер был иным: «В этот день Антон Павлович чувствовал себя как-то неспокойно. Моментами очень волновался и от волнения начинал сильно задыхаться, как-то тяжело... Это волнение ему причиняло назначенное на этот день первое представление «Вишневого сада». Бывая на репетициях, он не совсем был доволен многими исполнителями ролей в его пьесе, они не удовлетворяли его, и он волновался, как пройдет спектакль. А тут еще дошли до него слухи, что в театре что-то готовится, вроде какого-то чествования, — и это его еще больше огорчало, чем волновало. «Зачем это» — можно было прочесть в его глазах, хотя сам он об этом никому ничего не говорил. <...> В квартире целый день были визитеры, приходившие поздравить Антона Павловича с днем ангела. Были и Леонид Андреев, Скиталец (Петров), А.И. Куприн, Максим Горький, некоторые артисты Художественного театра, друзья и знакомые. Антон Павлович очень мало принимал участия в разговорах и больше молчал <...> В шесть часов вечера Ольга Леонардовна собралась ехать в театр. Антон Павлович подошел к жене и сказал решительным тоном: «Знаешь что, я в театр не поеду. Ну их!» Дальнейшее хорошо известно. Спектакль начался без Чехова. Ему звонили по телефону, он отказался. Наконец, А.Л. Вишневский поехал за Антоном Павловичем, и ему удалось привезти писателя в театр. Началось чествование, затем предполагался ужин в ресторане. Но Чехов уехал домой. <...> Антон Павлович говорил мало и только изредка, насмешливым тоном как-то особенно произносил: «И откуда они взяли, что я люблю старину»»¹⁰¹.

На самом деле успех самого спектакля был небольшим, страну волновали совсем иные проблемы, которые казались совершенно далекими от продажи имения, и Россия нуждалась в горьковских бунтарях гораздо больше, чем в чеховских интеллигентах. Символическое звучание пьесы будет осознано много позже.

Примечания

1. Сухих, И.Н. Сказавшие «Э!» Современники читают Чехова / И.Н. Сухих // Чехов: pro et contra... — С. 9.

2. Арсеньев, К.К. Беллетристы последнего времени / К.К. Арсеньев // Вестник Европы, ж. — СПб., 1887. — № 12. — С. 765—784.

3. Плещеев, А. Об А.П. Чехове: Страничка воспоминаний / А. Плещеев // Петербургский дневник театрала, ж. — СПб., 1904. — № 28, 11 июля.

4. В 1888 г. А. Плещеев писал Чехову: «Вы написали столько прелестных, истинно художественных вещей, и пользуетесь меньшей известностью, чем писатели, недостойные развязать ремни у Ваших ног. И все это благодаря каким-нибудь паршивым газеткам, которые сегодня прочтут и завтра употребят на обертку, да и читает-то какая публика». См.: Слово / под ред. М.П. Чеховой. — Сб. 2. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914. — С. 236.

5. Потапенко, И. Несколько лет с А.П. Чеховым: К 10-га со дня его кончины / И. Потапенко // Нива, ж. — 1914. — № 26. — С. 512—513.

6. Амфитеатров, А. Тризны. — М., [б. г.]. — С. 142—143. Амфитеатров в начале своей журналисткой карьеры также работал в «Новом времени», но, когда писал эти воспоминания, был уже далек от Суворина и его газеты, а потому вряд ли его слова были стремлением угодить прежнему патрону.

7. Измайлов, А. Чехов... — С. 310—311.

8. Белинский, М. [Рец. на: Антон Чехов. Дуэль. Повесть. Антон Чехов. Хмурые люди. Рассказы. Изд. 3-е. — СПб., 1891; Антон Чехов. В Сумерках. Очерки и рассказы. Изд. 5-е. — СПб., 1891; Антон Чехов. Пестрые рассказы. 2-е изд. — 1891] / И. Ясинский // Труд, ж. — М., 1892. — XIII. — С. 478—479.

9. [Б. п.] «Пестрые рассказы» А. Чехонте. Изд. журнала Осколки. — СПб., 1886 г. // Русская мысль, ж. — М., 1886. — № 7. — С. 10.

10. Арсеньев, К. Беллетристы последнего времени / К. Арсеньев // Вестник Европы, ж. — СПб., 1887. — Декабрь — С. 767.

11. [Б. п.] Новые книги // Наблюдатель, ж. — СПб., 1887. — № 12. — С. 68—69 вт. паг.

12. Кондаков, И.В. Введение в историю русской культуры / И.В. Кондаков. — М.: Аспект Пресс, 1997. — С. 288—331. См. также: Кондаков, И. Нещадная последовательность русского ума (Русская литературная критика как феномен культуры) / И. Кондаков // Вопросы литературы, ж. — М., 1997. — № 1.

13. Немирович-Данченко, Вас.И. Памятка о Чехове / Вас.И. Немирович-Данченко // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 395—405.

14. Михайловский, Н.М. [Письмо к А.П. Чехову] // Слово / Под ред. М.П. Чеховой. — Сб. 2. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914. — С. 216—217. Или: Переписка Чехова: В 2 тт. — М., 1984. — Т. 1. — С. 378. Об ответе Чехова можно судить по второму письму Михайловского: Там же. — С. 379.

15. Долотова, А.М. Чехов и «Русская мысль»: К предыстории сотрудничества в журнале / А.М. Долотова // Чехов и его время. — М., 1977. — С. 265—283.

16. Короленко, В.Г. Собр. соч. / В.Г. Короленко. — Т. 10. — М.: ГИХЛ, 1956. — С. 99—100.

17. Батюшков, Ф.Д. А.П. Чехов и освободительное движение / Ф.Д. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1906. — № 1. — С. 34—54 перв. паг.

18. Фортунатов, Н.М. Тайны Чехонте: о раннем творчестве А.П. Чехова / Н.М. Фортунатов. — Н. Новгород: Изд-во Нижегород. ун-та, 1996. — С. 12—66.

19. Оболенский, Л.Е. Обо всем. Молодые таланты: г. Чехов и г. Короленко / Л.Е. Оболенский // Русское Богатство, ж. — СПб., 1886. — № 12. — С. 166—167. В отличие от Чехова, который запомнил статью Оболенского и был ему благодарен, Короленко был с критиком не согласен в его высокой оценке Чехова и более низкой оценке себя.

20. Р-ий. Смелый талант / Р-ий // Гражданин, газ. — СПб., 1892. — № 34, 3 февр.

21. Буренин, В. Критические очерки. Рассказы г. Чехова / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1887. — № 4157, 25 сент.

22. Михайловский, Н.М. [Письмо к А.П. Чехову] // Слово / под ред. М.П. Чеховой. — Сб. 2. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914. — С. 216—217.

23. См.: Михайловский, Н.К. Письма о разных разностях / Н.К. Михайловский // Русские ведомости, газ. — М., 1890. — № 104, 18 апреля; Перцов, П.П. Изъяны творчества / П.П. Перцов // Русское богатство, ж. — СПб., 1893. — № 1. — С. 39—71 вт. паг., статьи Р.А. Дистерло, К.П. Медведского и многих других.

24. Суворин, А. Маленькие письма. DXV / А. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 4 июля.

25. Переписка А.П. Чехова. — М., 1984. — Т. 1. — С. 330.

26. Литературное наследство. — Т. 68. Чехов. — М., 1960. — С. 295.

27. Современники о Гаршине. — Саратов, 1977. — С. 84.

28. Скабичевский, А. Литература за 1889 год / А. Скабичевский // Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1890. — 2 января. — С. 2.

29. К. Театр и музыка. Московские театры / К. // Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1890. — 7 янв.

30. Цит. по: Хализев, В.Е. Из читательских писем к Чехову... — С. 164—174.

31. Сухих, И.Н. Сказавшие «Э!» Современники читают Чехова... — С. 40.

32. Например, Р. Сементковский писал, что критик, который должен быть руководителем общества, судит невежественно, с фиглярским остроумием и хлесткостью, не обнаруживая необходимого знакомства с философией, психологией, с эстетическим вкусом, руководствуется не анализом, а литературной репутацией автора, принадлежностью к партийным кружкам и личными отношениями, а не интересами искусства и читателя. (Сементковский, Р. Литературный скандал / Р. Сементковский // Новости и Биржевая газета, газ. — СПб., 1890. — № 46, 16 февр.)

33. Измайлов, А. Чехов... — С. 308—342. Гл. «Сахалин».

34. Амфитеатров, А. Курганы / А. Амфитеатров. — СПб., 1905. — С. 9.

35. Дорошевич, В. Чехов / В. Дорошевич // Русское слово, газ. — М., 1904. — 3 июля, № 183.

36. Измайлов, А. Чехов... — С. 269—210. Цитируется статья А. Богдановича «Годы перелома».

37. Несмотря на негативное отношение к книге и поездке А. Измайлов высказал и такую замечательную догадку: «Ясно видевший беду современных беллетристов в скудости их впечатлений, зависящей от оседлости, Чехов чувствовал, что и его самого затягивает однотонность русской жизни — всегда, в сущности, одной, наблюдают ли ее в Москве или Бабкине. Видевший крайнее обнищание беллетристов темами, беспредельное обмеление литературы («Щеглов собирается в Москву показывать публике горничную и влюбленного в нее молодого человека!»), Чехов чувствовал, и с годами все ярче и больнее, настоятельную потребность литературы выскочить из заколдованного круга, переброситься к иным темам, — он же знал мировую литературу и мировые темы и видел, что привычная обстановка не даст и ему этой возможности». См.: Измайлов, А. Чехов... — С. 316—317.

38. См. напр.: Петрова, М.Г. Мемуарная версия при свете архивных документов (Чехов, Михайловский и другие) / М.Г. Петрова // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. — 1987. — Т. 46. — № 2—3. — С. 156—172, 262—276; Петрова, М.Г. Н.К. Михайловский и критика «Русского богатства» / М.Г. Петрова // Горький и его эпоха. Исследования и материалы. Вып. 2. — М., 1989. — С. 59—104 и др.

39. Р-ий. Смелый талант / Р-ий // Гражданин, журнал-газета. — СПб., 1892. — № 34, 3 февр.

40. Южный, М. [Зельманов, М.Г.] Новые произведения г. Чехова / М.Г. Зельманов // Гражданин, журнал-газета. — СПб., 1892. — № 21, 21 января.

41. Измайлов, А. Чехов... — С. 301—302.

42. Михайловский, Н. Случайные заметки. Палата № 6 / Н. Михайловский // Русские ведомости, газ. — М., 1892. — № 335, 4 дек.; Скабичевский, А. Литературная хроника. Есть ли у г. Чехова идеалы? / А. Скабичевский // Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1893. — № 87, 1 апр.; Волынский, А.Л. Литературные заметки / А. Волынский // Северный вестник, ж. — СПб., 1893. — № 5. — С. 130—141 вт. паг.; Николаев, Ю. Литературные заметки / Ю. Николаев // Московские ведомости, газ. — М., 1893. — № 83, 25 марта; Медведский, К.П. Современное русское миросозерцание и его отражение в литературе / К. Медведский // Наблюдатель, ж. — СПб., 1892. — № 9. — С. 169—194; Иванов, И. Заметки читателя / И. Иванов // Артист, ж. — М., 1894. — № 1; Перцов, П. Изъяны творчества / П. Перцов // Русское богатство, ж. — СПб., 1893. — № 1. — С. 41 и сотни др. статей.

43. Громов, М.П. Чехов и современная ему литературная критика / М.П. Громов // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература. — М., 1978. — С. 123—130.

44. Немирович-Данченко, Вл.И. Из прошлого / Вл.И. Немирович-Данченко. — М., 1938. — С. 52.

45. Ежов, Н. Антон Павлович Чехов: Опыт характеристики / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 506—508.

46. Цит. по: Горячева, М.О. О личности и литературной репутации Чехова в малой прессе конца 1880-х — начала 1900-х годов (По материалам газеты «Новости дня») // Чеховиана: Чехов и его окружение. — М.: Наука, 1996. — С. 125.

47. Обзор откликов, сделанный А.П. Чудаковым, см.: С, 8: 459—463.

48. Репин, И.Е. Письма к писателям и литературным деятелям. 1880—1929 / И.Е. Репин. — М., 1950. — С. 102.

49. Ежегодник Московского Художественного театра. — 1944. — Т. 1. — М., 1946. — С. 98.

50. Смирнова-Сазонова, С.И. [Из дневников] / Публ. И прим. Н.И. Гитович // Литературное наследство. — М., 1977. — Т. 87. — С. 305—312.

51. Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина. Записки отд. рукописей. — Вып. VIII. — С. 62.

52. РГБ. Гольцев. — Ф. X. — Картон № 41. — Л. 13.

53. Лавров, М. А.П. Чехов в девятидесятых годах / М. Лавров // Туркестанский край, газ. — 1910. — № 46.

54. ЧВС. — 1986. — С. 489.

55. Цит. по: Хализев, В.Е. Из читательских писем к Чехову... — С. 164—174.

56. Меньшиков, М. Без воли и совести / М. Меньшиков // Книжки «Недели», ж. — СПб., 1893. — № 1. — С. 199—226.

57. Измайлов, А. Чехов... — С. 310—311.

58. Карпов, Е. История первого представления «Чайки» на сцене Александринского театра 17 октября 1896 г. / Е. Карпов // Рампа и жизнь, ж. — М., 1909. — № 3 (16), 5 (18), 6 (19).

59. Чепуров, А.А. Александринская «Чайка» / А.А. Чепуров. — СПб.: Балтийские сезоны, 2002. — 352 с.

60. Новости. — 1896. — № 288 и 289.

61. [Б. п.] Театральный курьер // Петербургский листок, газ. — СПб., 1896. — № 288, 18 окт.

62. Боборыкин, П.Д. Указ. соч.

63. Князь Александр Иванович Урусов. — Т. 2—3. — М., 1907. — С. 415. После постановки МХТ, 12 октября 1899 г. Боборыкин изменил свое мнение и писал жене: ««Чайка» в этом театре получила для меня другой колорит, и я почувствовал возможность иначе к ней отнестись, чему я душевно рад» (ИРЛИ. — Ф. 29. — № 178. — Л. 106—107).

64. Урусов, А.И. Второе представление «Чайки» / Кн. А.И. Урусов // Курьер, газ. — М., 1899. — № 3, 3 января.

65. С.Т. [Танеев, С.] Петербургские письма: Александринский театр. «Чайка» / С. Танеев // Театрал, ж. — М., 1896. — № 95. — С. 75—76.

66. Homo Novus [Кугель, А.Р.]. Александринский театр. Бенефис г-жи Левкеевой «Чайка», ком. в 4 д. Ант. Чехова / А. Кугель // Петербургская газета, газ. — СПб., 1896. — № 288, 18 окт.

67. Я. [Ясинский, И.И.] Театр, музыка и искусство. Письма из партера. Александринский театр. «Чайка», ком. В 4-х действиях Антона Чехова, в первый раз / И. Ясинский // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1896. — № 288, 18 окт.

68. Тихонов, А. Суд толпы. Из театральных воспоминаний / А. Тихонов // Ежегодник императорских театров, ж. — СПб., 1911. — Вып. 7. — С. 12—13.

69. Суворин, А. Театр и музыка / А. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1896. — № 7416, 19 окт.

70. Измайлов, А. Чехов... — С. 318.

71. В 1911 г. было издано 6 дополнительных томов, в 1916 г. — еще один том. Всего томов получилось 23. В 1918 г. собрание сочинений было перепечатано с готовых матриц.

72. Так, перечитав первый том, Н.К. Михайловский многое изменил в своих представлениях о Чехове, увидев в последний период в творчестве Чехова перелом в отношении к действительности. Михайловский, Н.К. Кое-что о г. Чехове // Русское богатство, ж. — СПб., 1900. — № 4. — С. 133, 140 и пр.

73. Скабичевский, А.С. А.П. Чехов / А. Скабичевский // Русская мысль, ж. — М., 1905. — Кн. 6. — С. 30 вт. паг.

74. М. Горький и А. Чехов... — С. 148.

75. Это издания: Московский художественный театр: В 2 тт. Исторический очерк его жизни и деятельности. — М.: Рампа и жизнь, 1913 и 1914 гг.; Московский художественный театр: альбом «Солнца России». — М., 1914.

76. Литературное наследство. — Т. 84. — Кн. 1. — С. 524—525.

77. Перцов, П. 10-е смерти Чехова (1904 — 2 июля — 1914) / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1914. — 2 июля, № 13758. — С. 4.

78. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович // Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 343.

79. Ежов, Н. Антон Павлович Чехов: Опыт характеристики / Н.М. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 511—513.

80. Цит. по: Демкина, С.М. Две премьеры. «Три сестры» (1901) и «На дне» (1902) / С.М. Демкина // Максим Горький и литературные искания XX столетня. Горьковские чтения. 2002 год. — Н. Новгород: Изд-во Нижегородского ун-та, 2004. — С. 89—96.

81. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Л. 26.

82. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Л. 25.

83. Нива, Ж. Статус писателя в России в начале XX века / Ж. Нива // История русской литературы: XX век: Серебряный век. — М.: Изд. гр. «Прогресс»-«Литера», 1995. — С. 612—613.

84. Долгополов, Л. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX — начала XX века / Л. Долгополов. — Л.: Советский писатель, 1985. — С. 17.

85. Театр и музыка // Новое время, газ. — СПб., 1900. — № 8883, 18 ноября.

86. Бат-ов, Ф. [Батюшков, Ф.] А.А. Потехин Сочинения. Тт. 1—6 / Ф. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1904. — № 10. — С. 87 вт. паг.

87. Ляцкий, Е.А. А.П. Чехов и его рассказы / Е. Ляцкий // Вестник Европы, ж. — СПб., 1904. — № 1. — С. 104.

88. Буренин, В. Критические очерки / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1901. — 27 апреля.

89. Гитович, И. Чехов как литературный герой: порождающая мифология / И. Гитович // Таганрогский вестник: Материалы Международной конференции «Личность А.П. Чехова. Истоки, реальность, мифы». — Таганрог: Изд-е ТГЛИАМ, 2002. — С. 14—25.

90. Курьер, газ. — М., 1900. — № 299, 28 окт. См. также: Новости дня, газ. — М., 1900. — № 6264, 28 окт.

91. [Письмо А.М. Горького] // Северный курьер, газ. — СПб., 1900. — № 363, 18 ноября.

92. Пэк [Ашкинази, В.А]. Кстати / В.А. Ашкинази // Новости дня, газ. — М., 1900. — № 6268, 1 ноября, Т.А. Горький и Агафья Тихоновна / Т.А. // Новое время, газ. — СПб., 1900. — № 8876, 11 ноября, [Б. п.] Из публики // Новое время, газ. — СПб., 1900. — № 8877, 12 ноября. Получив письмо Чехова от 16 ноября, А.С. Суворин напечатал в газете заметку (№ 8883, 18 ноября): «История гг. Чехова и Горького, на которых глазела публика в фойе Художественного театра в Москве и которой г. Горький сказал прочувственное слово, напоминающее Агафью Тихоновну из «Женитьбы» Гоголя, оказывается чьей-то выдумкой, хотя об ней повествовали «очевидцы». Мы получили об этом известие от лица, которое не может не знать правду. О г. Горьком, очевидно, начинают ходить сказки».

93. Андреев, Л. Русский человек и знаменитость / Л. Андреев // Курьер, газ. — М., 1900. — № 317, 15 ноября.

94. Переп.: Русаков, В. Максим Горький в карикатурах и анекдотах / В. Русаков. — СПб., 1903. — С. 31. См. также юмористические отклики, в которых сопоставляется популярность Горького и Чехова: «Препечальный сюрприз драматургу / Не понравились, нет, Петербургу / Неожиданно сцены «На дне». / Только строгости слышны одне. / Загляни по рецензиям пестрым, / Горький сон увидал наяву / И, подобно трем чеховским сестрам / Восклицает, наверно, «В Москву!»» (А.Л. Злобы дня № 1. На дне. / А.Л. // Будильник, ж. — М., 1903. — № 14. — С. 4), «Полугорьких дни не сладки, — / «Отбуренен» сам Максим / Справа, слева все нападки. / Как тут быть? Что делать им? / Быть собою — нету воли. / Но кому же подражать? / Полувековыми, что ли, / Изменив Максиму, стать?» (Чертенок [Гомолицкий, А.И.]. Критическое положение г. Полугорьких / А.И. Гомолицкий // Будильник, ж. — М., 1903. — № 8).

95. Нильбо. Как я сделал карьеру. Из записок скорого будущего // Будильник, ж. — М., 1902. — № 12. — С. 3—4.

96. Переписка А.П. Чехова: в 2 тт. — Т. 2. — М.: Худ. лит., 1974. — С. 326.

97. Удодов, А.Б. Феномен М. Горького как эстетическая реальность: генезис и функционирование (1880 — начало 1900-х годов). — Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 1999. — С. 224. См. главу «Горький в литературно-общественном восприятии: проблема адекватности и предпосылки «жизни в веках»».

98. Роле, С. Кто читал раннего Горького? К вопросу о «новом читателе» / С. Роле // Творчество Максима Горького в социокультурном контексте эпохи: Горьковские чтения, 2004. — Н. Новгород: изд-во Нижегород. ун-та, 2006. — С. 122—127; Роле, С. О рецепции раннего Горького / С. Роле // М. Горький и литературные искания XX столетия. — Н. Новгород, 1904. — С. 619—625. См. об этом также: Крылов, В.Н. Как М. Горький был «обласкан критикой» (о вкладе ранней критики в закрепление успеха писателя) / В.Н. Крылов // Максим Горький: Взгляд из XXI века: Горьковские чтения 2008 г. — Н. Новгород: Изд-во Нижегород. ун-та, 2010. — С. 353—360; Заика, С.В. Горький в читательском восприятии 90-х — начала 900-х гг. / С.В. Заика // Ранний М. Горький: Горьковские чтения. 1992. — Н. Новгород, 1993. — С. 13—18. и др.

99. Любош, С. [Любошиц, С.Б.] «Вишневый сад» / С.Б. Любошиц // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 446—452.

100. Дымов, О. [Перельман, И.] Первое представление «Вишневого сада» / О. Дымов [И. Перельман] // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 442—445. Перепечатка из газеты «Утро России» от 17 января 1910.

101. Вл. Б. [Брендер, В.] Именины Чехова // Утро России, газ. — 1914. — № 13, 17 янв.