6.2. Смерть А.П. Чехова в 1904 г. как поворотный этап становления его литературной репутации

Смерть Чехова многими современниками была воспринята как символическая: Чехов ушел из жизни «вовремя», вместе со старой Россией, накануне всеми ощущаемых перемен.

Как это ни парадоксально, смерть писателя воскресила его начавшую угасать популярность — даже среди знакомых с ним людей. А. Амфитеатров неоднократно писал о том, что только со смертью Чехова понял, как он был ему близок¹. Многочисленные воспоминания свидетельствуют о том, какое потрясение испытала интеллигентная Россия, узнав о смерти Чехова. День, когда было получено известие о смерти, многие запомнили навсегда, вместе с малейшими подробностями поведения окружающих, погоды и собственного состояния. «В то время я лежал в лечебнице в Пятигорске. Шла русско-японская война. В Пятигорске каждый день выходили экстренные выпуски телеграмм, сообщавших о действиях русских и японских войск. Мне каждый день приносили эти телеграммы. Как сейчас помню длинные и узкие листки желтой и синей бумаги. В одном из таких листков среди военных телеграмм я прочел короткое сообщение: «Баденвейлер. 2 июля скончался Антон Павлович Чехов». Больно, больно сжалось сердце от этого известия. Эту боль я ощущаю постоянно, когда вспоминаю об Антоне Павловиче», — это ощущения поэта И.А. Белоусова². Множество похожих записей собраны Р.Б. Ахметшиным³. 3 июля все газеты напечатали сообщения о смерти Чехова, некрологи и первые материалы о нем: «Чехов будет занесен на одно из первых мест в списке светил русской литературы», «прощание с ним — это прощание не только со славным незаменимым писателем, но с другом, понимавшим русское общество», проникавшим в тайники его души, болевшим его болезнями⁴.

Но уже над гробом Чехова начались споры о том, кто лучше почтит его память. Начинается полемика о том, кто будет распоряжаться похоронами: «Новое время» и Суворин вместе с Александром Чеховым или московские либеральные издания — В.А. Гольцев, «Русская мысль» и «Русские ведомости», Художественный театр. В результате по поручению вдовы место для могилы было приобретено «Русской мыслью», которая и взяла на себя все распоряжения и расходы по похоронам⁵. Из-за того, что телеграммы о прибытии тела в Петербург пришли с опозданием, из-за того, что было непонятно, когда именно и на какой вокзал прибудет вагон, из-за того, что летом в Петербурге трудно было застать кого-либо из литераторов, на вокзале собралось немного встречающих — репортеров, хотя почти все столичные общества, редакции газет и журналов избрали депутации для возложения венков⁶. Это стало поводом для обвинения Петербурга в том, что город и при жизни был равнодушен к Чехову, и после смерти остался холоден к нему. Как ни оправдывались петербуржцы, Москва торжествовала⁷. Однако встреча в Петербурге была: были венки от «Нового времени», «Новостей», «Биржевой газеты», А.Ф. Маркса, «Петербургской газеты», от разных читателей. При пении «Вечная память» на вокзале все присоединились к хору и были слышны громкие рыдания. В сущности, за словами об отсутствии любви к Чехову в Петербурге стояло обвинение в том, что Петербург не сделал из встречи гроба массового зрелища — в чем были заинтересованы одни и чем тут же воспользовались другие.

Поскольку гроб везли в вагоне-рефрижераторе, то на нем была надпись: «Для свежих устриц», которую не успели закрасить. История с этой надписью была несправедливо раздута газетами. Как отмечала М. Петрова, «сколько возмущенных слов произнесено по поводу «оскорбительного» вагона! А между тем другого способа, чтобы везти гроб по июльской жаре, не существовало: именно вагоны для устриц были снабжены холодильной установкой <...> причем вагон изнутри был убран зелеными ветками. <...> По свидетельству -ф-, <Н.Е. Эфроса>, корреспондента «Новостей дня» (9 июля 1904 года), надпись «вагон для перевозки устриц» «минут через двадцать» после прибытия была закрашена «густою зеленою краскою». До этого ее могли видеть человек 10—12. И среди них оказался репортер «Биржевых ведомостей» — некто Вс. Суходрев, который спешил сдать свой материал в сегодняшний номер вечернего выпуска и потому пробыл у вагона очень недолго, даже не дождался первой литии, состоявшейся в 10 часов утра. Он-то и оповестил о «вагоне для устриц» в торопливой и неточной заметке, рассчитанной на скандальный эффект». В результате о ней стали с пафосом писать даже те, кто ее никак не мог видеть — например, М. Горький⁸.

Утром 9 июля гроб с телом Чехова прибыл в Москву. Почтовый поезд прибыл около 7.30 утра, на платформе уже собралась тысячная толпа, а сама платформа заставлена венками. На похоронах присутствовали представители литературного, артистического, художественного мира. Как сообщали «Русские ведомости», в процессии участвовало несколько тысяч человек, несмотря на то, что на лето многие уехали из Москвы, и «похороны А.П. Чехова представляли картину торжественную и глубоко трогательную»⁹. Это потрясло воображение присутствовавших — таких похорон писателя в России не было со времени смерти Н. Некрасова и И. Тургенева, да и те были в Петербурге.

Между тем остались разные воспоминания об этом дне. Представитель Серпухова, И.С. Сериков, вспоминал: «Таких похорон я никогда не видел, и они остались в моей памяти на всю жизнь»¹⁰. Противоположную картину нарисовал М. Горький. Уже до похорон он был возмущен тем, как смерть Чехова была «затрепана» газетами, и писал Е.П. Пешковой: «Я так подавлен этими похоронами, что едва ли сумею толково написать тебе о них, — хожу, разговариваю, даже смеюсь, а на душе — гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей мозг и сердце. <...> Петербург — не встретил его праха так, как бы следовало, — меня это не задевает. Я предпочел бы на похоронах такого писателя, как Антон Чехов, видеть десяток искренно любивших его людей — я видел толпу «публики», ее было, может быть, 3—5 тысяч, и — вся она для меня слилась в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости»¹¹. Чтобы подчеркнуть свое отвращение, в 1914 г. Горький прибегнул и к некоторым преувеличениям: «Его врагом была пошлость <...> Если б он не умер десять лет тому назад, война, вероятно, убила бы его, отравив сначала ненавистью к людям. Вспомнил его похороны. Гроб писателя, так «нежно любимого» Москвою¹², был привезен в каком-то зеленом вагоне с надписью крупными буквами на дверях его: «Для устриц». Часть небольшой толпы, собравшейся на вокзал встретить писателя, пошла за гробом привезенного из Маньчжурии генерала Келлера¹³ и очень удивлялась тому, что Чехова хоронят с оркестром военной музыки. Когда ошибка выяснилась, некоторые веселые люди начали ухмыляться и хихикать. За гробом Чехова шагало человек сто, не более; очень памятны два адвоката, оба в новых ботинках и пестрых галстуках — женихи. Идя сзади их, я слышал, что один, В.А. Маклаков, говорит об уме собак, другой, незнакомый, расхваливал удобства своей дачи и красоту пейзажа в окрестностях ее. А какая-то дама в лиловом платье, идя под кружевным зонтиком, убеждала старика в роговых очках: «Ах, он был удивительно милый и так остроумен...» Старик недоверчиво покашливал. День был жаркий, пыльный. Впереди процессии величественно ехал толстый околоточный на толстой белой лошади. Все это и еще многое было жестоко пошло и несовместимо с памятью о крупном и тонком художнике»¹⁴.

Горькому еще в 1923 г., указывали, что в описании похорон есть неточности, он не соглашался с этим¹⁵, впрочем, художественный домысел всегда был его способом работы над мемуарным текстом. Объясняя позицию Горького, многие литературоведы в советское время были вынуждены говорить о том, что под «пошлостью» Горький имел в виду реакционные газеты. Горький имел в виду, конечно, просто человеческую пошлость, на которую всегда исключительно остро реагировал и которая также всегда проявляется во время любых похорон. Потому в точно тех же словах Горький писал, например, о похоронах Толстого. Именно в этом смысле Горького в целом поддержал петербуржец А. Измайлов: Москва создала из похорон зрелище, гулянье, в котором не было ничего похожего на похороны Некрасова или Достоевского¹⁶.

В этом споре не правы ни те, ни другие. Во всех похоронах есть и искренняя скорбь, и пошлое любопытство, в равной мере свойственные каждому человеку.

По количеству публикаций в прессе смерть Чехова потеснила на время чрезвычайно важные для России события на Дальнем Востоке. Общие слова, штампы, желание приобщиться к чеховской славе и напомнить о себе или решить собственные сиюминутные политические задачи, взаимные обвинения в том, что все прочие «плакальщики» по Чехову на самом деле не имеют на него права, — все это в полной мере проявилось на страницах периодический печати.

После смерти Чехова определились несколько важных для его памяти вопросов.

Во-первых, это проблема, как увековечить его память. «Русская мысль», «Русские ведомости» и другие «претенденты» на память Чехова утверждали, что необходим памятник писателю, школы, больницы, санатории и пр. имени Чехова. Потому по всей России начался сбор средств — правда, еще не было понятно, на что же именно эти средства собираются¹⁷. Проходили многочисленные вечера памяти Чехова. В Таганроге Таганрогская Городская Дума на чрезвычайном заседании поручила Городской Управе составить программу увековечивания памяти писателя. Начались хлопоты по присвоению библиотеке имени Чехова, по изысканию средств для постройки нового здания для нее, о переименовании улицы, где писатель родился, в Чеховскую. Были отслужены панихиды во всех таганрогских церквах, городской библиотеке. Еще после смерти Чехова в Таганроге обсуждался вопрос о создании кружка, который бы соединил желающих «внести свой вклад в увековечивание памяти земляка»¹⁸. Оппонентом этих претендентов на память Чехова выступило «Новое время», в котором М. Меньшиков посмеялся над идеей надмогильного памятника, вспомнив при этом многочисленные бюсты на кладбищах, смотрящие друг другу в затылок: на могиле приличен только простой крест, а памятник нужно ставить на площади, — утверждал он. Предложение создать школу имени Чехова он также отверг: Чехов говорил Меньшикову, что не стал приказчиком только благодаря гимназии, потому именем Чехова надо называть гимназии, университеты, лицеи, а не полуобразовательные учреждения, только народная гимназия, превосходно поставленная, помогла бы добыть из невежества России второго Чехова¹⁹. Как бы то ни было, искренние благородные порывы в основном остались порывами — как у героя чеховского рассказа «Кошмар». Ни памятника на площади, ни университетов, ни народных больниц имени Чехова в России не появилось.

В литературной критике начала XX в. большое распространение получили статьи-некрологи. Как указал В.В. Перхин, это было время интенсивного философского осмысления смерти в жизни человека, одновременно смерть стала темой многих художественных произведений — все это способствовало углублению содержания и усовершенствованию приемов создания некролога как жанра литературной критики. Он же дал анализ некрологической статьи А. Белого «Чехов» как построенной по законам трехчастной сонаты²⁰. Некрологический тон определял размышления критиков о Чехове как о погибшем под влиянии рока и судьбы, приводил к размышлениям о косности жизни, пошлости, которая «пожирает» всех без исключения, о том, как вообще трагична судьба русских писателей, — как, например, у Ф. Сологуба в неопубликованной статье «Поминание», написанной в августе 1904 г.: «Свирепая, неумолимая судьба все еще не истощила своей злости: умер и Ант. Павл. Чехов, умер ужасною и безвременною смертью от чахотки. На вершине славы и успеха, любимый и уважаемый всеми, независимый и, кажется, богатый, — умер он, как умирают замученные [нрзб.] жизнью бедняки. И к тяжелой скорби о гибели, столь ранней и жестокой, дарования столь блистательного и славного, примешиваются иные, горькие, невыносимо горькие печали — ибо воистину не истощила еще свирепая судьба русской литературы своей ярости, своих бессмысленных гонений; и наше общество, преклоняясь перед шумными успехами, все еще как-то не умеет беречь великих избранников, посылаемых ему на утешение и на славу на озарение его темных и топких путей. Чехов ли не имел успеха и поклонения! Но вот обрушились же какие-то, ничем от него не отраженные, камни на его грудь и раздавили ее»²¹. Некрологический тон задал в разговоре о Чехове ряд мифологем, которые не имели к Чехову никакого отношения (чахотка Чехова — вовсе не то же, что каторга Достоевского или солдатчина Полежаева, т. е. не влияние власти на литературу, а болезнь, косившая в начале века тысячи молодых людей во всей Европе; Чехов не был богат и т. п.).

Смерть Чехова вызвала колоссальное число воспоминаний о нем. Но то, что они появлялись сразу после смерти писателя, определило то, что отличительной их особенностью стал «хрестоматийный глянец». Чехов предстал в них человеком без слабостей, мудрым, «идеальным», лишенным внутреннего драматизма образом. Огромное число воспоминаний было написано случайными знакомыми. Именно это вызвало иронию современников и многочисленные пародии. Однако в случае с Чеховым произошло постепенное «накопление» мемуарного материала: из совокупности текстов родился вклад мемуаристов в развитие литературной репутации Чехова: как уже указывалось, мемуары изменили сложившийся образ писателя в общественном сознании, оказалось, что многие вопросы по отношению к Чехову необходимо пересматривать.

В политизированной ситуации 1904 г. сразу же началась борьба за Чехова между изданиями либерального и правого направлений. «Право» на писателя получила «похоронившая» его «Русская мысль», чем немедленно воспользовались и демократическое «Русское слово», и правое «Новое время» — и те, и другие обвинили либералов, что только «похоронить» они и оказались способны, а сами ничего живого, настоящего в плане мировоззрения дать Чехову не могли. Печально прославился Н. Берг, в эти траурные дни заявивший: «Каким характерным признаком давления гипноза уличных газет является это беснование у гроба Чехова. Теперь посредством еврейской и либеральной «прессы» можно раздуть что угодно. Этим пользуются очень широко и совершенно сбили с толку «беззаботную насчет литературы», живущую одними газетами, публику. Автор самых средних писательских способностей возвеличен, как гений, прославлен на всю Россию, и только потому, что он свой, что он из круга «буревестников»! <...>. Все, что отрицает русскую жизнь, Россию, — все это ими превозносится и раздувается»²². Потому рядом с размышлениями о смерти Чехова шли размышления о России, исчерпано ли значение Чехова для современного читателя в связи с надвигающимися переменами. В 1904 г. русское общество было предельно политизировано. Интеллигенция чаще всего плохо разбиралась в обилии возникающих политических направлений, но ощущение недовольства ситуацией в стране, общая оппозиционность по отношению ко всем представителям властей, желание перемен, гласности²³ — все это неизбежно обусловливало то, что всеми любимый писатель в общественном сознании должен был быть «приписан» к представителям новых общественных сил. В статье «Завет Чехова» в газете «Русская мысль» Скабичевский утверждал, что Чехов тосковал не вселенской тоской, а от азиатчины, которая его окружала в России под легким налетом европейской образованности, и что у него указание на цель жизни — искупить прошлое страданием и трудом и с каждым шагом приближаться к счастью. «Как прекрасен его завет!» — восклицает критик²⁴. Ф.Д. Батюшков размышлял о том, в каком отношении стоит Чехов по отношению к освободительному движению, которое, разлившись мощной волной в обществе за последние годы, захватило этого певца тоски, поэта грусти и скорби? Какой идеал общественного устройства представлял Чехов? К какой современной партии бы Чехов примкнул? По его мнению, он прошел бы мимо крайних правых («Союз русского народа») и крайних левых, выбор был бы из средней партии. Правый центр («Союз 17 октября», «Торгово-промышленный союз», «Прогрессивная экономическая партия» и «Правовой порядок») выставляет на своем знамени те правовые завоевания, за которые не боролись, что оттолкнуло бы Чехова. С деятелями «Партии демократических реформ» Чехова связывали личные уважительные отношения, его бы привлекла их вера в неуклонный стихийный прогресс. Но Чехов возражал бы против образовательного избирательного ценза, который они хотят ввести, так как он верил в каждого человека. А вот лозунги конституционных демократов — общее понятие «народной свободы» и требование конституции — он бы поддержал²⁵. Один из крупнейших публицистов-кадетов М.М. Могилянский также полагал, что Чехов примкнул бы именно к этой партии, хотя и признавал, что ни одна политическая партия не отвечает в полной мере не вопросы, волнующие Чехова²⁶. Даже менее категоричные в своих суждениях критики размышляли над тем же вопросом: М. Неведомский видел общность идей Чехова и марксистов²⁷, В. Шулятиков полагал, что Чехов, как сторонник «интеллигентской диктатуры», чужд социал-демократам²⁸, и пр.

Притязания кадетов и либералов на Чехова сказывались на позиции их оппонентов — отторжением от Чехова. Постоянно выступают против Чехова именно как «либерала» «Московские ведомости» или черносотенный «Казанский телеграф». По той же причине отрицает значение Чехова В. Розанов в июле 1904 г. в статье «Писатель-художник и партия»²⁹: для него Чехов оставался «явлением второго порядка» потому, что был под влиянием либералов. По если партия хочет подчинить себе писателя, то она должна ответно давать ему удовлетворение в той умственной шири, духовной глубине, каких писатель вправе для себя хотеть, как партия, со своей стороны, хочет «точности исполнения» — у либералов же ничего нет за душой, ни личности, ни таланта. Но погоду в литературе, забрав в свои руки журналы, гонорары, получив колоссальное влияние на молодежь, делают они, и Чехов был «загнан в угол»: чтобы над ним не довлела жестокая критика, закрывающая дорогу во многие издания, он вынужден был задавить в себе художника, мыслителя, отречься от лирического начала и присоединиться к либералам³⁰.

Хотя некоторые авторы и писали, что причислить Чехова к адептам той или иной партии невозможно³¹ (О. Миртов утверждал, что партийные «клички» «отпадали» от Чехова³², А. Дивильковский указывал, что Чехов проповедовал самостоятельную культурную миссию интеллигенции³³), не мог в это время примириться с самостояньем Чехова и массовый читатель. В стихотворениях 1904—1905 гг. логика массового сознания, потребовавшая сделать из Чехова героя, привела к тому, что Чехова надо было как-то соединить с революционным порывом, охватившим интеллигенцию. Свидетели революции в самом ее начале говорили о том, что порыв к свободе захватил всех настолько, что сущность происходящего, политическая борьба партий были практически не важны: «Он вышел в путь, когда отчизна спала глубоко мертвым сном <...> И голос скорбного певца осенней ночи молчаливой / Так властно к новой жизни звал — свободной, светлой и красивой. <...> Заря близка! Луч солнца яркий спугнет унылой ночи тень... / Его отчизна не забудет, когда придет свободы день»³⁴.

Такая политизация писателя в моменты политизации общества — неизбежное, но временное явление, которое мы можем наблюдать всегда в моменты общественных подъемов и революций. Смерть Чехова — а смерть дает повод для пафосных слов — случайно совпадала с надвигающейся революцией, когда настроения оппозиционности и общественного воодушевления перевешивают все остальное, а в результате Чехов стал союзником интеллигенции в ее оппозиции власти. Через какое-то время, на пике революционных событий, станет ясно, что найденной в Чехове либеральности уже мало — нужны будут глашатаи, на роли кумиров придут другие герои и писатели.

В годы революции наряду с резкой политизацией читательской аудитории проявилась и противоположная особенность: интеллигенция, приказчики, грамотные рабочие и пр. устремились к иной литературе — это бестселлеры, генетически восходившие к жанру романов о «новых людях», о культурном мифологическом герое-демиурге, творящем «новую землю» и «новые небеса», реализующем свои желания и возможности, это тип нового «естественного» человека. Кроме того, бестселлеры начала XX в., как отметила А.М. Грачева, были основаны на прославлении Красоты, которая тотально царствует в вымышленном романном пространстве. Это в целом соответствует культуре модерна, ориентированной на панэстетизм³⁵ и эскапизм. Как писала А. Вербицкая: «Тот, кто думает, будто рабочему и мастерице не нужна красота, тот совершенно не знает этого читателя. Дайте ему очерки из фабричной жизни, которая ему осточертела <...> быт деревень, который он знает лучше того, кто пишет <...> дайте ему погром или очерк каторги, — ничего этого он читать не станет. Ему скучно... <...> Он романтик, этот читатель <...> И от литературы они ждут не фотографии, не правды... нашей маленькой, грязненькой, будничной правды... а, как бы это сказать, — прорыва в вечность... Литература должна быть не отражением жизни, а ее дополнением»³⁶. Чехов же выпал из чтения массового читателя³⁷.

Так политические и литературные тенденции совпали, уводя читателя от Чехова. Смерть Чехова лишь временно вызвала всплеск интереса к нему — как к человеку прежде всего, и только потом как к писателю, и вот уже через несколько месяцев Чехов был почти забыт.

Примечания

1. Амфитеатров, А. Эхо / А. Амфитеатров. — М.: Моск. кн-во, 1913.

2. Белоусов, И.А. Об Ан.П. Чехове: Из воспоминании / И.А. Белоусов // Московский понедельник, ж. — М., 1922. — № 2, 26 июля.

3. Ахметшин, Р.Б. Современники о смерти А.П. Чехова: Письма, дневник, пресса / Р.Б. Ахметшин // Чеховиана: Из века XX в век XXI. — М.: Наука, 2007. — С. 510—577.

4. [Б. п.] Памяти А.П. Чехова // Русские ведомости, газ. — М., 1904. — № 183, 3 июля.

5. Соколовский, Н.Н. Указ. соч. — С. 229. Костя — старший брат Книппер, Александр Павлович — старший брат Чехова.

6. Версию о странной встрече тела в Петербурге поддержали: Долинский, М., Чертой, С. Последний путь Чехова / М. Долинский, С. Чертой // Русская литература, ж. — Л., 1962. — № 2. — С. 190—201. Но о подлинных причинах того, почему петербуржцы не знали точно о дате прибытия вагона, говорится в статье: Петрова, М. Как рождаются фантомы: о похоронах Чехова, «торжестве пошлости» и «вагоне для устриц» / М. Петрова // Литературная газета, газ. — М., 1994. — 1 июня, № 22 (5502). — С. 6. Одна из причин — в противоречивых сообщениях газет и в том, что телеграммы, отправленные О. Книппер на адрес «Мира Божьего» Ф.Д. Батюшкову и П.И. Вейнбергу, председателю Литературно-театрального комитета, пришли в их отсутствие.

7. См., напр., сообщение, что «на дебаркадере [Варшавского вокзала] оказалась лишь незначительная горсточка из железнодорожных репортеров и нескольких человек учащейся молодежи» (Московские ведомости, газ. — М., 1904. — 10 июля, № 188). Яблоновский, С. [Потресов, С.] Третья обида / С. Потресов // Русское слово, газ. — М., 1904. — 9 июля — представитель московской газеты не без удовольствия вспомнил оскорбившие Чехова провал «Чайки» и выборы в Союз писателей. Встреча тела в Петербурге в то время, когда Москва «плакала и страдала», и есть третья обида писателю: Петербург словно мстил Чехову за любовь к Москве.

8. Петрова, М. Как рождаются фантомы: о похоронах Чехова, «торжестве пошлости» и «вагоне для устриц» / М. Петрова // Литературная газета, газ. — М., 1994. — 1 июня, № 22 (5502). — С. 6.

9. [Б. п.] Похороны Чехова // Русские ведомости, газ. — М., 1904. — № 190, 10 июля. О похоронах см. также: Бельчиков, Н. Полиция и похороны А.П. Чехова / Н. Бельчиков // Красный архив, ж. — М., 1935. — № 4. — С. 170—172.

10. Сериков, С.М. Мои воспоминания о знакомстве с Антоном Павловичем Чеховым. Июль 1939 г. // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1 — Ед. хр. 353. — Лл. 1—11.

11. М. Горький и А. Чехов: Переписка. Статьи. Высказывания... — С. 156—158.

12. Неточная цитата из статьи В. Викторова в газете «Голос Москвы» к 10-й годовщине смерти Чехова.

13. Скорее всего, в его памяти смешались две встречи — в Петербурге (о которой он знал из газет) и Москве: когда 8 июля тело было доставлено на Варшавский вокзал в Петербурге, туда же было доставлено тело генерала Н.Н. Обручева, а генерал-лейтенант Ф.З. Келлер, по сообщению «Нового времени», был убит 18 июля 1904 г.

14. Цит. по: ЧВС. — С. 504, 506.

15. Ю.И. Айхенвальд отметил, что Горький в воспоминаниях о Чехове, опубликованных в журнале «Беседа» (№ 2 за 1922 г.) «стилизует жизнь», что создает общее впечатление недостоверности (Б. Каменецкий [Айхенвальд, Ю.] Литературные заметки / Ю. Айхенвальд // Руль, газ. — Берлин, 1923. — 27 мая, № 755).

16. Измайлов, А. А.П. Чехов / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1905. — 2 июля.

17. К кончине Чехова // Русские ведомости, газ. — 1904. — 8 июля, № 188; 13 июля, № 193; 3 августа, № 214; 11 августа, № 222.

18. Таганрог и Чеховы. — Таганрог: ООО «Издательство «Лукоморье», 2003. — С. 680. Документы о создании и деятельности Чеховского кружка хранятся в фондах Таганрогского Гос. лит. и ист.-арх. музея-заповедника. Интересно, что Е. Гаршин как критик был литературным оппонентом Чехова при жизни, а после смерти сделал чрезвычайно много для увековечивания его памяти. См.: Щербина, А. В Таганроге после 1904 года: неизданные материалы / А. Щербина // Таганрогский вестник: Материалы Межд. конф. «Личность А.П. Чехова. Истоки, реальность, мифы». — Таганрог: Изд-е ТГЛИАМ, 2002. — С. 131—140; Шапочка, Е. А.П. Чехов и писатели современники: Суворин, Боборыкин, Гаршин. URL: http://www.library.taganrog.ru/conference/documents/3/shapochcka.html

19. Меньшиков, М.О. Письма к ближним. Памяти А.П. Чехова / М.О. Меньшиков // Новое время, газ. — СПб., 1904. — № 10186, 11 июля. — С. 3—4.

20. Перхин, В.В. «Открывать красоты и недостатки...» Литературная критика от рецензии до некролога. Серебряный век / В.В. Перхин. — СПб.: Лицей, 2001. — С. 164.

21. Сологуб, Ф. Поминание (статья памяти А.П. Чехова) // РГАЛИ. — Ф. 482. — Оп. 1. — Ед. хр. 401. Цит. по: Крылов, В. Русская символистская критика (1890—1910-е гг.): генезис, типология, жанровая поэтика: Дис. ... д-ра филол. наук. — Казань, 2007. — С. 395.

22. Статья Ф.Н. Берга в журнале «Родная речь» (СПб., 1904). Цит. по: Измайлов, А. Чехов... — С. 418. В издании опечатка — поставлен инициал II., хотя имеется в виду Федор Николаевич Берг, сотрудник «Нивы», «Русского вестника», «Родной речи». В 1886 г. в журнале «Осколки» (№ 19) в «Литературной табели о рангах» этого самого Ф.Н. Берга Чехов записал в коллежские регистраторы, ниже которых только не имеющий чина юдофоб Окрейц. Неизвестно, знал ли об этом Берг.

23. См.: Зябликов, А. «Ясновидцы революции»: российская художественная интеллигенция в политических баталиях начала XX в. / А. Зябликов. — Кострома, 2002. — 106 с.

24. Скабичевский, А. Завет Чехова / А. Скабичевский // Русские ведомости, газ. — М., 1904. — № 242.

25. Батюшков, Ф.Д. А.П. Чехов и освободительное движение / Ф. Батюшков // Мир Божии, ж. — СПб., 1906. — № 1. — С. 34—54 перв. паг.

26. Могилянский, М.М. О партийности / М.М. Могилянский // Вестник партии народной свободы. — 1906. — № 17. — С. 1107—1116. Как отмечает А. Зябликов, брат Чехова Иван Павлович признал возможность принадлежности Чехова к кадетам: Зябликов, А. «Ясновидцы революции»: российская художественная интеллигенция в политических баталиях начала XX века / А. Зябликов. — Кострома, 2002. — С. 61.

27. Неведомский, М. Наша художественная литература предреволюционной эпохи / М. Неведомский // Общественное движение в России в начале XX века. — СПб., 1909. — Т. 1. — С. 491.

28. Шулятиков, В. Теоретик «талантливой души» / В. Шулятиков // Правда. — 1905. — № 1. — С. 156.

29. Розанов, В. Писатель-художник и партия / В. Розанов // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 21 июля.

30. Розанов признавался, что не соотносил характера своих статей с направлением изданий, в которых сотрудничал и благодарен был Суворину (см.: Налепин, А. «Книга — что быть вместе» // Розанов, В. Сочинения. — М.: Сов. Рос. — С. 14). Это, конечно, лицемерие, тем более что позиция Розанова продолжает буренинские обвинения Чехова в 1900-х годов.

31. Луковский, К.И. Чехов и пролетарствующее мещанство / К.И. Чуковский // Речь, газ. — СПб., 1907. — 8 июля.

32. Образование. — 1907. — № 1. — С. 130.

33. Дивильковский, А. Памяти А.П. Чехова / А. Дивильковский // Правда. — 1905. — № 7. — С. 91—100.

34. Карасевич, А. Он вышел в путь... / А. Карасевич // На памятник Чехову... — С. 63.

35. Грачева, А.М. Бестселлеры начала XX века / А.М. Грачева // Русская культура XX века на родине и в эмиграции / Сб. — М.: Изд-во МГУ, Политехнический музей, МСЭУ. — Вып. 1, 2000. — С. 61—75.

36. Вербицкая, А. Ключи счастья: Кн. 1—6 / А. Вербицкая. — М., 1908—1913. — Кн. 6. — Ч. 1. — С. 198.

37. См.: Зоркая, Н.М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900—1910-х годов / Н. Зоркая. — М., 1976. — С. 142—179; Engelstein, L. The Keys to Happiness. Sex and the Search for Modernity in fin-de-siecle Russia. — Ithaka and London, 1992.