1.3. Россия чеховского времени и «чеховская Россия»

До сих пор в литературоведении бытуют родившиеся в XIX в. клише: Чехов — бытописатель, отразивший русскую жизнь 1880-х гг.

В 1904 г. после смерти Чехова газеты печатали многочисленные телеграммы публики и надписи на венках. В них варьировалась одна и та же мысль: сожалели о безвременной смерти «бытописателя русской действительности» и «прекрасного художника, болевшего сердцем о несовершенствах нашей жизни». Эта формулировка вообще возникала всякий раз, когда заходила речь о Чехове. Д. Мережковский писал о том, что если бы у нас были только чеховские произведения, то мы бы по ним смогли составить представление о быте его времени¹. Критик Г. Новополин (Г.С. Нейфельд) писал: «Г. Чехов бытописатель с беспримерной широтой горизонта, и трудно указать в русской литературе писателя, круг наблюдений которого был бы так же широк. Кого и чего только нет в произведениях г. Чехова? Здесь и дворянство, и чиновничество, и интеллигенция, и мещанство, и купечество, и духовенство, и крестьянство. Здесь и столичная и провинциальная, городская и интеллигентская жизнь. Здесь группа молодежи, взыскующая града, и группа, в погоне за карьерой, обросшая мхом и плесенью. Здесь народ во всей своей дикости. Здесь отбросы деревенской жизни на воле и на каторге или на поселении»². Современники восхищались правдивостью деталей. Н. Минский писал, что рассказ «Человек в футляре» поражает «особенно меткостью наблюдений, заставляющей читателя радоваться и внутренне восклицать: «И умница же!»»³. Типичными в конце 1890-х — 1900-е гг. стали названия статей: «Врачи в произведениях Чехова», «Учителя в произведениях Чехова», «Женщины в произведениях Чехова» и т. д., в которых через чеховские тексты изучались различные слои русской жизни.

Возникало впечатление, что произведения писателя являются «зеркалом», дают точный бытовой и социологический срез российского бытия. Так, И. Замотин в 1910 г. в работе «А.П. Чехов и русская общественность»⁴ подробно рассмотрел все сферы жизни, отраженные Чеховым: закрепощение масс по отношению к деревне, оскудение крестьянства, фабричный труд, оскудение природы, отсутствие чувства социальной ответственности в интеллигенции и пр. В. Х-ко выразил часто повторявшееся мнение: «Чехов подставил нам, русским обывателям, зеркало и сказал: «Смотрите, как вы жалки, гадки и несчастны! Неужели вам чуждо желание стать гражданами?»⁵

При этом происходила характерная подмена: не произведение проверялось действительностью, а о действительности судили по тому, как она отражена в литературе. Не случайно критик П.О. Морозов «проговорился» в связи с Чеховым: «А сомневаться в правдивости художника, в том, что он неуклонно верен изображаемой им жизни, мы, разумеется, не имеем никакого права»⁶.

Однако во многих статьях звучит один и тот же мотив: удивительно точно, но... «наряду с верно схваченными подробностями есть неверные, случайные, прямо даже ошибочные»⁷. И колоссальное число критиков не желало признать Чехова ни «бытописателем» русской жизни, ни просто писателем, правдиво отразившим русскую жизнь.

В 1909 г. некий Фидэль⁸ выпустил книжку «Новая книга о Чехове», на первых страницах которой сообщал, что в течение 19 лет следил за развитием творчества Чехова: «Какая-то упрямая извилина моей души и моего сознания не мирилась девятнадцать лет, которые я слежу за Чеховым, ни с его взглядом на жизнь, ни с ее изображением. Такова ли жизнь и такова ли Россия? Для меня это вопрос огромной важности, от которого зависит весь уклад моей жизни», — утверждал он⁹. Таинственный автор подчинил всю свою жизнь странной задаче: еще юноша, он стал проверять Чехова шаг за шагом, изучал Россию от Финляндии до турецко-персидской границы, губернские и уездные города, заводские поселения, курорты, монастыри, длинный ряд общественных положений и профессий — от родовой знати до ночлежных домов. Он увидел не то, что описано Чеховым: «В России я видел огромные потенциальные силы, видел чудесную детскую душу, видел везде человека». И тогда он сказал себе: я за Чеховым не пойду! — и понял, что нужна книга, восстанавливающая справедливость. Итак, пишет Фидэль, критика опасно утверждает, что Чехов — автор широких картин общественной жизни. Но вы прочли целое собрание сочинений Чехова и спрашиваете: где я? — «Вам отвечают: «в России»». «Эта жизнь — серая, скучная, бесцветная, безвкусная, холодная, мрачная, ненужная — 150-тимиллионного народа, имеющего свою историю, свои предания, свой эпос. Это жизнь ваша и ваших близких. Это вы и ваши ближние представляете обнаженную картину зоологического состояния, картину омертвления, царства обыденщины и обывательщины. Это ваша жизнь — сплошная и скучная бессмыслица, пустая и глупая шутка, в которой нет ни нравственности, ни логики, а одна только случайность», — патетически восклицал Фидэль¹⁰. Он подробно анализирует народ, студенчество, чиновничество, жизнь женщины и т. п. в произведениях Чехова и утверждает, что писатель «затемнил наш быт и национальный дух более, чем кто-либо другой», что он не знал и боялся мужика, не мог знать всей живой России, что ему не хватило пламенной и активной любви к своей стране — и он дал смертный приговор целому народу, изобразив только темные стороны русской жизни. «Жизнь не изменилась оттого, что на неё рассердился Чехов», а потому смерть его не является национальной утратой. Ушел чеховский быт — ушел и Чехов. На фоне сложившегося к концу 1900-х гг. панегирического отношения к Чехову книга показалась скандальной, но, в сущности, ее автор не сказал ничего нового по сравнению со многими статьями либерально-народнических критиков 1880—1890-х гг.

Многие современники считали чеховский образ России недостоверно мрачным. Конечно, сфера оценок — сфера субъективная. Так, А. Басаргин писал: «Но скажут: «Это жизненная правда!» — нет, ложь, карикатура на жизнь», потому вообще нельзя ставить пьесы Чехова с их самооплеванием и русской жизни, нужно показывать красоту, добро, истину¹¹. В данном утверждении можно увидеть личное и достаточно ограниченное понимание задач литературы. Можно было бы списать подобные высказывания на «реакционность» автора или сослаться на «непонимание» критикой Чехова, но о том же писали и издания с т. н. «прогрессивной репутацией», и люди, лично относившиеся к Чехову с большой симпатией. И. Потапенко отмечал: ««Три сестры», это талантливая, красивая, художественная неправда. И как всякая неправда, она полна авторского произвола, натяжек и, так сказать, художественной навязчивости. Увы, слишком многое в этой пьесе делается если не по щучьему, то по авторскому веленью, без достаточных оснований»¹².

И это не единичное суждение. Вспомним в связи с этим размышления литературоведа Д.Н. Овсянико-Куликовского об «опытном» (как у химика) художественном методе Чехова как писателя, построенном на одностороннем подборе черт¹³. Его идеи были развиты А. Горнфельдом. В статье, появившейся после публикации записных книжек Чехова, он назвал творчество писателя «стилизующим». Горнфельд полагал, что в них проявилась свойственная Чехову наклонность к выдумке: «В его записной книжке почти нет чистого сырья, — оттого они так интересны. Мало того, в них удивительно многое представляется уже оторванным от действительности. Здесь относительно мало подлинного в жизни и странно много пересоздающего жизнь. Целый ряд мелочей с чрезвычайной убедительностью показывают здесь, в какой сильной степени Чехов питался материалами, так сказать, сочиненными, то есть не столько наблюденными, сколько созданными как параллель действительности <...> Сюжеты в записях Чехова непосредственно отдают придумкой, искусственно поставленной задачей даже в том, где дело не в шарже. Может быть, разработка подробностей, самое осуществление сюжета должно было сделать его как бы отрывком сырой жизни, вернее, что этого бы не стало: ведь и на законченных произведениях Чехова Д.Н. Овсянико-Куликовский показал, как силен в них прием стилизующего упрощения, ирреальной схематизации <...> Какая-то неуловимая грань отделяет эти истории от действительности. Они намечены как искусственные схемы, в которые уляжется живая действительность, они сочинены, как сочинена задача в учебнике арифметики. <...> Произведения его творчества заставляют отнести его к реалистам, в процессе творчества он был как бы фантастом реализма. Трезвы, просты, повседневны его темы, его люди, его интриги, но когда вдумываешься в течение мысли их создавшей, то кажется, что она создана из ничего»¹⁴.

Наблюдение о «гротесковости» чеховского способа изображения жизни поддержали и другие критики. Л. Оболенский, называя Чехова одним из крупнейших русских писателей за то, что дальше него невозможно идти на пути самопознания русского человека, полагал, что произведения Чехова строятся как концентрация мелочей, пошлых сторон жизни, анекдотов, и таким образом создается страшная картина — русская жизнь получает весьма одностороннее освещение. Это связано с тенденциозностью писателя: его пессимизм является таким безнадежным потому, что дряблость людей, по Чехову, носит вневременной характер, и, «по-видимому, вся жизнь, жизнь вообще, представляется ему «пустою и глупою шуткой», полной нелепостей, случайностей, неожиданностей, устраивающихся помимо воли человека...»¹⁵. Ю. Александрович утверждал, что Чехова зря называют писателем, отразившим 1880-е гг.: он не заметил тех проблем, которые стояли перед русской жизнью этого времени, и разделался с ними махом, с плеча, заявив, что общественной жизни в России нет и не было, что народ идиот, интеллигенты болваны и прохвосты, пошляки, слова сказать не с кем — а то, чем на самом деле жило русское общество, ускользнуло от него, он не заметил в России положительного начала¹⁶.

Эту тенденциозность, вопреки закрепившемуся в современном литературоведении мнению об объективности Чехова, чувствовали многие чеховские читатели. Например, А. Измайлов, высоко ценивший Чехова, указывал, что рассказ о человеке в футляре написан как юмористический, «но тоном рассказа автор как будто хочет убедить читателя, что он чужд поползновений юмориста. И читатель закрывает книжку с чувством недоумения, как будто и правда, как будто автор его и мистифицирует»¹⁷.

Но речь должна идти не просто о сгущении мрачных красок. Читатели видели в произведениях Чехова и некоторые вполне конкретные несообразности.

Это несообразности сюжетные: не ясны были связи между событиями, психологические мотивировки поведения героев. Упреки эти начались с «Иванова». Н.К. Михайловский недоумевал: «Какие это великие подвиги и труды подкосили Иванова, — мы к сожалению, не получаем сведений», а заключительная сцена просто комична: прежде чем Иванов с револьвером в руке отбегает и застреливается, окружающие могли бы раза три вырвать у него револьвер¹⁸. Много неясного видели в «Рассказе неизвестного человека», в «Дуэли», «Именинах», а особенно — пьесах. От чего так устали сестры в сцене пожара, о каком таком особом труде мечтают они, если, например, служение преподавателем в гимназии — мечта многих русских женщин того времени, почему они так и не уехали в Москву? — вопросы, заставляющие недоумевать и нынешних читателей. «Господи, Твоя воля, да поезжайте в Москву, кто вас держит? «Какой вы грубый, тупой человек! — истерически кричит на вас коренной чеховец. — Ведь Москва — это символ недоступной нам светлой, широкой жизни». Извините, читатель, но я отвечу чеховцу, не щадя его сливочных нервов: «Лжете вы, слышите, вы лжете!...»»¹⁹

Некоторые моменты, указанные читателями того времени, стоит принять во внимание. Так, в критике развернулся бурный спор о том, насколько реален провинциальный город, созданный Чеховым в пьесе «Три сестры». Даже сочувственно относившиеся к творчеству Чехова критики отметили, что стотысячный город, в котором всего три интеллигентных человека, — явное преувеличение автора. По этому поводу Качерец, автор еще одной книги, в год своего появления (1902) прошедшей почти незамеченной, но воспринятой в одном ряду с книгой Фидэля к концу 1900-х гг., писал: «Да что мы-то, в Австралии, что ли мы родились и живем, не знаем мы русской жизни, что ли? Не найти в городе со стотысячным населением интересных людей, значит просто быть дураком»²⁰. Он, чеховский современник, не согласен с тем, что Чехов отразил действительность, в которой он, читатель, живет, ему кажется, что произведения не только раннего, но, прежде всего, зрелого Чехова построены на преувеличении, на сценическом эффекте, на ярких внешне ситуациях. Действительно, в 100-тысячном городе в России того времени — не одна мужская и женская гимназии, несколько газет, публичная библиотека, театр (тем более что театр есть в этом городе) и т. д. Орловский критик М. Лемке писал: «Следовательно, это губернский город, следовательно, там заметна настоящая жизнь. Достаточно того, что каждый теперь захудалый провинциальный городишко и тот непременно имеет хоть небольшую группу интеллигентных людей, работа которых может быть гордостью русского общества»²¹.

То, что особенностью поэтики Чехова является соединение удивительно правдоподобных бытовых деталей с неправдоподобностью отдельных ситуаций и мотивировок поведения персонажей, было замечено еще в 1880-е гг.: «Ан. Чехов как в своих рассказах, так и в своих сценических творениях поражает «неожиданностями» и своеобразным приемом изложения. Он делает другой раз смелые «скачки», так «живореально» передает ту или другую повседневную житейскую мелочь, что, несмотря на некоторую невероятность их, даже невозможность, охотно прощаешь автору его «прегрешения»»²². Как подчеркивал критик И.И. Иванов, «частности и мелочи всегда удавались автору». И добавлял, правда: «Целое оставалось неуясненным, лишенным психологической и художественной целостности и правды»²³. Однако современники отмечали мастерство Чехова: несообразности «пропадали» в общей картине, их трудно было сразу увидеть: «Несообразность сюжета, столь обычная у г-на Чехова, вроде эпизода с фальшивыми деньгами, которые развел в Уклееве сыщик Анисим, или та сцена, где Анисим проверяет свои сыскные способности у себя же на свадьбе, совершенно пропадают в превосходной картине цыбукинского быта. Читая и не замечаешь, как натянуты рассуждения Анисима о совести и о боге, насколько сам Анисим является искусственным <...> Такое впечатление получается больше от целой картины, от общего фона, чем от конкретного изображения действующих лиц — последние слабо выделяются на общем фоне»²⁴.

Словно подводя итог размышлениям о «правдивости» чеховской России, Д.Н. Овсянико-Куликовский утверждал: будущий историк «откажется от мысли изучать» по его произведениям «нашу жизнь во всей ее полноте и во всем разнообразии ее часто противоречивых черт»²⁵, а Р.Е.Ч. Лонг, переводчик Чехова на английский язык, при этом отмечал как раз удивительное воздействие этих «странных» произведений Чехова: «По довольно странному обороту законов искусства, чем бесцельнее сюжеты Чехова, чем однообразнее фон, чем бесцветнее характеры, тем горячее и жизненнее его изображения. Его анализ самых простых вещей ослепляет <...> Что это и есть высшее искусство, в этом не может быть сомнения. <...> Если такое бесцветное и бесцельное существование, описанное искусной рукой, кажется самым жизненным из всех, то невозможно отрицать его реальность, и если Чехов захочет, мы увидим его преобладание над всем другим»²⁶.

Для того чтобы понять, насколько Чехов справедлив в изображении жизни земских врачей, учителей, журналистов и т. д., необходимо тщательное исследование повседневной жизни России этого времени. Материалы о повседневной жизни интеллигенции, в том числе о материальном положении, содержатся в работах Лейкиной-Свирской, указанных выше. Среди тех же земских врачей были и бессребреники-подвижники, и люди с хорошей частной практикой, и хорошие профессионалы, твердо стоящие на ногах. И.Е. Гитович обратила внимание на то, что в эволюции Ионыча прослеживается скорее не закономерность, а патология, т. к. если говорить о частотности таких превращений, то «у самого Чехова были перед глазами как раз сотни обратных примеров — как человек не становился карикатурой на самого себя и, живя в провинции, оставался достойным человеком»²⁷. Картина российской жизни, как и должно быть, была пестрой, и для решения вопроса о том, насколько же Чехов был точен в воспроизведении того, что читатели называли «бытом», нужны не выборочные наблюдения, а подробное исследование этого периода в направлении «истории повседневности». Однако даже наши выборочные наблюдения свидетельствуют о том, что точность чеховского бытописательства во многом преувеличена.

Например, в 1914 г. в прессе развернулась полемика, косвенно связанная с памятью общества о повести Чехова «Палата № 6». Начата она была статьей Вас.И. Немировича-Данченко «Тайна желтого дома»²⁸, в которой рассказывалось о страшной жизни душевнобольных, об издевательствах врачей и медсестер и пр. Ему ответила Е. Лопаткина (она постоянно бывала в психбольницах, дежурила, бескорыстно заведовала низшим персоналом во время русско-японской войны)²⁹ в статье «Правда о психиатрических больницах», где пыталась доказать, что Немирович-Данченко с «исступленным воплем говорит о том, чего не знает, — и статья производит сильное и тягостное ощущение на публику». И вообще все сложнее, чем думают журналист и авторы заваливших редакции писем. В эти «застенки» люди бросают родственников, не приезжая к ним, не навещая и не внося платы, — никто не хочет расстраивать себя видом чужого страдания. Она писала, что не видела, чтобы били больных — наоборот, были попытки бить врачей. По ее мнению, интеллигентная публика совершенно невежественна в психиатрии. Между тем психические болезни ужасны тем, что больной считает себя здоровым, и в это верят его родственники. Надо говорить, по ее мнению, не о притеснениях в психиатрических клиниках, а о другом — многие больные оказываются без присмотра, им нужна профессиональная помощь, без которой они губят себя и других, творя жестокости в домашней жизни. Не надо называть врачей-психиатров тюремщиками и «самодовольными бонзами», им достается много труда, страданий, ответственности и опасностей. Но обсуждение вопроса в прессе показало, что русская публика склонна верить Вас. Немировичу-Данченко более, чем врачам и медперсоналу, призывавшим к взвешенному обсуждению вопроса. В книге П. Басинского «Лев Толстой: Бегство из рая» рассказывается о том, что Толстой незадолго до смерти посещал психиатрические лечебницы, интересуясь условиями жизни больных и беседуя с ними. И был удивлен: «сумасшедшие в России живут куда сытнее и комфортнее большинства крестьян! <...> Но даже буйных никогда не бьют, но и не связывают, а помещают в специальные комнаты с мягкими стенами и неразбиваемыми стеклами» — вопреки традиционному представлению, сложившемуся под влиянием огромной популярности «Палаты № 6»³⁰.

В произведениях Чехова действительно есть и фактические «сдвиги», которые позволяют ему усилить конфликт. Это то, что необходимо как «провокация» для развития событий, часто оно связано с имущественными и правовыми отношениями между персонажами. Посмотрим с этой точки зрения на пьесу «Три сестры». В пьесе Чехов откликнулся на бурные споры, возникшие в обществе после легализации указом Александра III дуэли в 1894 г. Согласно статистике, с 1894 г. по 1910 г. в армии по приговору офицерских судов чести состоялись 322 поединка. В них участвовали 4 генерала, 14 штаб-офицеров, 187 капитанов и штабс-капитанов, 367 поручиков, подпоручиков и прапорщиков. 251 поединок проходил между военными, остальные — с участием военных и штатских. 100 раз сходились офицеры, обошедшиеся без полковых судов чести. Убито 15 человек, тяжело ранено 17. Можно говорить, что Чехов драматизировал финал, «убив» Тузенбаха: дуэль в военной среде все же не была явлением массовым, причем подавляющее их большинство заканчивалось без кровопролития или только с нанесением легких телесных повреждений³¹. Чеховские «несообразности» — не бытовые детали, а условия, которые определяют настроения персонажей (мелодраматизируя общую атмосферу пьесы, т. е. нагнетая «страдания»).

Итак, современники Чехова разделились на две группы: одни видели в нем правдивого бытописателя русской жизни, другие ему в этом категорически отказывали.

Эта противоречивость реакции обусловлена противоречивостью самого творчества писателя. В его произведениях есть не замеченные современным литературоведением черты — жестко проведенная автором «концентрация» действительности, подчиняющая себе читателя (элементы юмористической поэтики, гротесковость остались и в его зрелом творчестве, но словно растворились в других приемах). С одной стороны, это вызывает бунт тех, кому свойственно, как точно отметила М. Одесская, идеализирующее сознание — это болезненная реакция на крушение просветительской системы ценностей, нежелание увидеть российскую жизнь без спасительных иллюзий³². С другой стороны, непосредственной эмоциональной реакцией на произведения Чехова сразу же после чтения было: «Это правда»! М.О. Меньшиков писал: «Чеховские деревенские повести — это, помимо обаятельной красоты их — в сущности, научные диссертации, очень строгие народно-бытовые исследования. Если хотите, это периодически появляющиеся глубоко обдуманные доклады русскому обществу о современном состоянии деревни, о том, что всего важнее и интереснее в ее жизни»³³.

Безусловно, мир России конца XIX — нач. XX вв. был сложный и разнообразный, в нем были и развитие русского модерна, появление трамваев и первых автомобилей, бурное развитие городов, и вообще бытовое совершенствование жизни, было и ощущение радости жизни. Но чеховская Россия не придумана им — это был честный и трезвый взгляд на важную часть её жизни. Но насколько важную?

Как писал критик Л.Е. Оболенский, после чтения Чехова читателя охватывает испуг за общую жизнь, потому многие считают его пессимистом, поэтом безнадежности и разочарования. Однако достоинство Чехова, по его мнению, в том, что писатель поставил диагноз обществу, которое само должно искать выход из ситуации. Оболенский согласился, что, несмотря на то, что Россия в последние годы бурно развивается промышленно, «растет безмерно с 60-х гг. в умственном и общественном отношении», Чехов стал «отразителем» русского душевного и морального разложения: «Да, душевного и морального, так как разложение общественное — в широком смысле этого слова — мало интересует Чехова (по крайней мере, в его художественных произведениях). Он нигде не рисует нам тех или других русских учреждений; нигде вы не увидите у него ясно подчеркнутой связи между моральным разложением и существующим состоянием собственно «общественных» так называемых «форм»»³⁴. «Этот-то период неврастенической расслабленности русского общества и нашел в Чехове своего историка (выделено автором — Л.Б.). Именно историка — что очень важно для понимания Чехова», — соглашался литературовед С. Венгеров и пояснял, что позиция историка определяет то, что по отношению к этому мироощущению Чехов является исследователем, а не «выразителем»³⁵ и что эти настроения Чехов не придумал, а тонко почувствовал. К.П. Медведский писал: «Г. Чехов пленил своих читателей не силой таланта и не оригинальностью, а тем, что удивительно пришелся по плечу интеллигентной толпе»³⁶.

Жизнь подтвердила правоту Чехова, именно его можно с большим основанием назвать «зеркалом русской революции» — именно в его произведениях, гораздо больше чем в толстовских, воплотилось то состояние страны, которое привело ее к потрясениям. Как писал современник: «Пьеса эта изображает современную жизнь — жизнь нервных и расстроенных людей <...> Вообще появление таких пьес — большое зло для театра. Если их можно еще писать, — то, не дай Бог, ставить в наш и без того нервный и беспочвенный век <...> А может быть, я по поводу пьесы «Дядя Ваня» ошибаюсь. Может быть, это действительно современная Россия, — ну, тогда дело дрянь, такое состояние должно привести к катастрофе»³⁷.

Так что Чехов, с одной стороны, создал свою Россию, которая строится на неправдоподобной концентрации определенных деталей, являющихся только частью российской жизни, но при этом в его образе России есть и высшая правда, подтвержденная историей. Вообще правдоподобие деталей при общей «неправде» — черта беллетристики и даже массовой литературы. Свободное же конструирование «другой реальности» (создание «высшей правды» при возможном неправдоподобии обстоятельств) — прерогатива высокой, в том числе и реалистической литературы³⁸.

Вопрос о правдоподобии и неправдоподобии «Чеховской России» на самом деле тесно связан с другим — с желанием принять или не принять такой образ страны, с умением увидеть в российской жизни ее «чеховскую» составляющую. Не полностью отождествить Россию чеховского времени и чеховскую Россию, но именно увидеть в том числе (наряду с другими) и эти стороны жизни, без которых честный правдивый взгляд на страну невозможен. Вот это отношение к чеховскому миру и представляет самый большой культурологический интерес. Оно определялось и личными психофизиологическими особенностями, и эпохой, и социокультурными факторами. Яростные противники чеховской России проявили традиционный для русской интеллигенции эскапизм, свое желание спрятаться от трезвой правды они прикрывали обвинением Чехова в крайнем пессимизме. Эскапистское сознание, привычка и потребность в иллюзиях — такая же потребность человека, как и потребность в утешении, которое массовый читатель также искал в Чехове. Так в восприятии Чехова парадоксально соединились, казалось бы, противоположные тенденции: популярность Чехова среди читателей была вызвана тем, что он, как казалось читателям, воплотил их переживания и отношение к жизни, и в то же время сама эта изображенная жизнь отторгалась, не принималась сознанием тех же самых читателей, что приводило к переосмыслению произведений.

Большое влияние на отношение к чеховской России в более позднее время, в XX в., оказало желание противопоставить страну до- и послереволюционную. Сложный и разнообразный чеховский мир стали интерпретировать только как мир уродливый, мир отвратительных Беликовых или Ионычей, хотя отвратительными эти герои не являются — они так же несчастны и обыкновенны, как все остальные. В начале XXI в. «чеховскую Россию» с теми же тенденциозными целями противопоставляют другой, нужной интерпретатору, — это условный, игровой и совершенно оторванный от реальной жизни, замкнутый — и потому рухнувший — мир Серебряного века³⁹.

Примечания

1. Мережковский, Д. Грядущий хам. Чехов и Горький / Д. Мережковский. — СПб., 1906. — С. 43—103.

2. Новополин, Гр. [Нейфельд Г.С.] В сумерках литературы и жизни (80—90-ые годы) / Г.С. Нейфельд. — Харьков, 1902. Цит. по: Флеминг, С. Ле. Господа критики и господин Чехов: Антология / С. ле Флеминг. — СПб.; М.: Летний сад, 2006. — С. 392.

3. Минский, Н. Литература и искусство / Н. Минский // Новости и Биржевая газета, газ. — СПб., 1898. — № 207, 30 июля.

4. Замотин, И. А.П. Чехов и русская общественность / И. Замотин. — Варшава, 1910. Интересно, что П.Н. Берков в Венском университете в 1923 г. защитил диссертацию «Отражение русской действительности конца XIX века в творчестве Чехова» и был удостоен степени доктора философии.

5. Х-ко, В. У могилы А.П. Чехова / В. Х-ко // Русские ведомости, газ. — М., 1905. — № 151, 2 июля.

6. Морозов, П.О. Русская литература / П.О. Морозов // Новости и Биржевая газета, газ. — СПб., 1900. — № 82, 23 марта.

7. Головин, К.Ф. Русский роман и русское общество. Часть V / К.Ф. Головин. — СПб.: Изд-во т-ва А.Ф. Маркса, 1897. — Изд-е 3-е. — С. 460—470. Цит. по: Флеминг, С. ле. Указ. соч. — С. 189.

8. В статье А. Мелковой «Под маской Фидэля» выдвинуто предположение, что книга написана И.И. Ясинским (Литературная газета. — М., 2010. — № 2—3 (6258), 27 января).

9. Фидэль. Новая книга о Чехова: Ложь в его творчестве / Фидэль. — СПб.: Типография т-ва «Грамотность», [б. г.]. — С. 5.

10. Там же. — С. 9.

11. Басаргин, А. Критические заметки. Разговор об искусстве. Письмо из Петербурга / А. Басаргин // Московские ведомости, газ. — М., 1901. — № 65, март.

12. Неизвестный [Потапенко, И.Н.]. Журнальные заметки / И.Н. Потапенко // Россия, ж. — СПб., 1901. — 16 марта, № 671.

13. Овсянико-Куликовский, Д.Н. Вопросы психологии творчества / Д.Н. Овсянико-Куликовский. — СПб., 1902.

14. Горнфельд, А. В мастерской Чехова / А. Горнфельд // Русские ведомости, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля. — С. 2—3.

15. Оболенский, Л.М. Горький и причины его успеха. Опыт параллели с А. Чеховым и Глебом Успенским. Критический этюд / Л. Оболенский. — СПб., 1903. — С. 42—43.

16. Александрович, Ю. История новейшей русской литературы. 1880—1910 / Ю. Александрович. — М., 1911. — С. 251—256.

17. Измайлов, А.А. Литературное обозрение / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1898. — № 200, 24 июля.

18. Михайловский, Н.К. Случайные заметки / Н.К. Михайловский // Русские ведомости, газ. — М., 1889. — № 133, 16 мая.

19. Луначарский, А.В. О художнике вообще и о некоторых художниках в частности / А.В. Луначарский // Русская мысль, ж. — М., 1903. — № 2. — С. 323. См. также: Любошиц, С.Б. Чеховские настроения / С.Б. Любошиц // Новости дня, газ. — СПб., 1901. — № 6360, 2 февраля.

20. Качерец, Г. Чехов. Опыт / Г. Качерец. — М., 1902. Нами установлено, что это псевдоним журналиста и критика Савича. См. его письма к А.М. Аничковой: РГАЛИ. Фонд А.М. Аничковой. — Ф. 23. — Оп. 1. — Ед. хр. 72. — Л. 2 об. (подпись).

21. Лемке, М.К. Из дневника публициста. LXIII / М.К. Лемке // Орловский вестник, газ. — Орел, 1901. — 12 мая, № 123.

22. Левинский, В.Д. Театрально-музыкальные заметки неприсяжных рецензентов / В.Д. Левинский // Будильник, ж. — М., 1888. — № 43, 6 ноября. — С. 6—7.

23. Иванов, И.И. Заметки читателя / И.И. Иванов // Русские ведомости, газ. — М., 1892. — № 348, 17 декабря.

24. Ляцкий, Е.А. А.П. Чехов и его рассказы / Е.А. Ляцкий // Вестник Европы, ж. — СПб., 1904. — Т. 1, янв. — С. 104—162. Цит. по: Флеминг С. ле. Указ. соч. — С. 331.

25. Овсянико-Куликовский, Д.Н. Наши писатели / Д.Н. Овсянико-Куликовский // Журнал для всех, ж. — СПб., 1899. — № 2. — Стлб. 129—138. Цит. по: Флеминг, С. ле. Указ. соч. — С. 408.

26. Лонг, Р.Е.Ч. Антон Чехов. Пер. В. Москалевой. Цит. по: Флеминг, С. ле. Указ. соч. — С. 321.

27. Гитович, И. Чеховские парадоксы / И. Гитович // Таганрогская правда, газ. — Таганрог, 2010. — № 25—28, 29 янв. — С. 11.

28. Немирович-Данченко, Вас.И. Тайна желтого дома / Вас.И. Немирович-Данченко // Русское слово, газ. — М., 1914. — № 17.

29. Лопаткина, Е. Правда о психиатрических больницах / Е. Лопаткина // Русские ведомости, газ. — М., 1914. — № 152.

30. Басинский, П. Лев Толстой: Бегство из рая / П. Басинский. — М.: АСТ: Астрель, 2011. — С. 563—564.

31. См.: Кобринский, А. Дуэльные истории Серебряного века: Поединки поэтов как факт литературной жизни / А. Кобринский. — СПб.: Вита Нова, 2007. — 448 с.; Рейфман, И. Ритуализированная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе / И. Рейфман. — М.: Новое лит. обозрение, 2002. — 336 с.; Востриков, А.В. Книга о русской дуэли / А.В. Востриков. — Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. — 278 с.

32. Одесская, М.М. Чехов и проблема идеала: Смена этико-эстетической парадигмы на рубеже XIX—XX веков: Автореф. дис. ... докт. фил. наук. — М., 2011.

33. Меньшиков, М. Три стихии: «В овраге», повесть А.П. Чехова / М. Меньшиков // Книжки недели, ж. — СПб., 1900. — № 3. Цит. по: Флеминг С. ле. Указ. соч. — С. 350.

34. Оболенский, Л. Максим Горький и причины его успеха. Опыт параллели с А. Чеховым и Глебом Успенским... — С. 42—43.

35. Венгеров, С.А. Литературное обозрение / С. Венгеров // Вестник и библиотека самообразования, ж. — 1903. — № 33, 14 авг. — Стлб. 1370—1372.

36. Медведский, К.П. Литературные заметки. Убогая сатира / К.П. Медведский // Московские ведомости, газ. — М., 1897. — № 243, 4 сент.

37. Из дневника В.А. Теляковского / Публ. А.Э. Фриденберга // Литературное наследство. — Т. 68. — М.: Изд-во АНСССР, 1960. — С. 512—516.

38. В книге К.Н. Цимбаевой «Исторический анализ художественного текста» (М., 2005) вслед за критиками-современниками Л. Толстого с удовольствием отмечены все ошибки писателя в изображении России 1880—1810-х гг. и отмечено, что в результате роман Толстого не может быть источником. Автор забывает при этом, что гениальная литература совершенно свободна от правды буквалистской и по отношению к ней действует закон недоказуемой, но ощущаемой читателем «высшей правды».

39. Л.Г. Березовая, например, полагает, что русская литература XIX в., к сожалению, приучила российского читателя любить все страдающее, тяготы жизни, а не саму жизнь, населила мир страдальцами и борцами с одной стороны, и властительными злодеями, с другой. В начале же XX в., по ее мнению, произошел взлет в культуре России благодаря творческой энергетике интеллигенции. См.: Березовая, Л.Г. Самосознание русской интеллигенции начала XX в.: Автореф. дис. ... докт. ист. наук. — М., 1994. Такое мнение могло возникнуть потому, что автор выборочно обращался к источникам и представляет себе всю культуру начала XX в. только как культуру символистскую. Это не имеет отношения к исторической реальности.