2.2. Основные виды источников изучения литературной репутации А.П. Чехова по их функции в литературном процессе

2.2.1. Литературная критика как источник изучения отношений между писателем А.П. Чеховым и его читателем

Литературная критика — важный источник изучения литературной репутации писателя. А.П. Чехов и его критики — проблема, которой посвящено множество работ, появившихся как при жизни Чехова, так и сразу после его смерти. Если на протяжении почти всего XX в. господствовала мысль, что «критика не поняла Чехова», то в последние десятилетия возникла противоположная тенденция — огромный интерес к прижизненной критике. Помимо специальных исследований появились антологии, сборники статей — как в печатном варианте, так и в Интернете¹. Наиболее существенные наблюдения о восприятии Чехова критикой сделаны в работах И.Н. Сухих, А.П. Чудакова, Э.А. Полоцкой, А.П. Кузичевой, А.Д. Степанова и др. Поэтому отметим наиболее характерные особенности «критической литературы» о Чехове как источника изучения его писательской репутации.

Литературно-критические суждения сопровождают любого писателя от первых печатных опытов до последних произведений. Статьи, рецензии, обзоры, литературные портреты, некрологи последовательно отражают как процесс эволюции писателя (критика осмысляет изменения, которые происходят в его творчестве), так и эволюцию критических суждений (критика может «отстать» от писателя, как это было с поздним Пушкиным, «дорасти» до него, писатель может «отстать» в своем развитии от развития литературы и критической мысли). В случае с Чеховым литературная критика начала отслеживать его путь как писателя, если использовать метафору, со второго абзаца. Но зато в споры о Чехове были вовлечены представители всех направлений российской интеллигенции. Эстетические и этические концепции каждой группы, политические цели и общественные симпатии и антипатии, и даже психологические особенности каждой такой группы, как в зеркале, отразились в статьях о Чехове.

Прежде всего, это сторонники социологически ориентированной народнической и либеральной критики, особенно авторитетной в среде интеллигенции, — Н. Михайловский, Е. Ляцкой, А. Скабичевский, М. Протопопов и др. Представители этой традиции рассматривали творчество Чехова как порождение общественной атмосферы 1880-х гг. И.Н. Сухих отмечал: «Суждения об отраженной в чеховских произведениях реальности редко складываются в развернутую и доказательную систему. Скорее они представляют живописные смысловые пятна, ограничиваются попутными замечаниями при разговоре о других аспектах чеховского творчества, хотя идеологический контекст предполагается за многими критическими статьями»². Эти «живописные смысловые пятна» были возможны потому, что читатель этого критика находился в той же самой социопсихологической ситуации и не нуждался в её объяснении. Особенностью этого типа критики было то, что она опиралась на методологию, выросшую из позитивизма, подходила к литературе с точки зрения соответствия рационально выстроенным теориям. Среди критиков были люди более (Михайловский) или менее (Протопопов) чуткие к литературе, но таких, которые, как неистовый Белинский, пламенно бы именно любили литературу, было мало.

Как отмечала оппонент этого типа критики З. Гиппиус: «Но либералы, истинные господа теперешнего времени, имеют и свои журналы, и свою «вопросную» литературу, и своих, соответствующего роста, гениев. <...> Чеховым привыкли восхищаться, но его не любят. Он до сердца не доходит, назревших «вопросов» не затрагивает, а если затрагивает, то все-таки чересчур чисто. Горький — другое дело. Он «в самый центр» попал, а в его произведениях есть и мужик, и интеллигент, и возмущение порядками, и бесшабашная «русская удаль», и слезы, и кураж подвыпившего рабочего»³. Эту слабость живого чувства в критике этого типа хорошо чувствовал и Чехов. Впрочем, он чувствовал в народнической интеллигенции 1880-х гг. слабость любви не только к литературе, но и к жизни как таковой, проявляющуюся в рациональности. П.Д. Боборыкин вспоминал: «Когда мне попадались потом в руки рецензии того петербургского журнала, где Чехову делали «реприманды» за то, что у него нет никакого направления, что он равнодушен к гражданским идеалам, я видел в этом сто первое доказательство того, как тогдашняя «передовая» журналистика была заедена тем, что я уже раньше в печати отметил кличкой «направленства». <...> Еще ярче выделился тогда его свободный взгляд на свободу художника и писателя. Он, насколько я припоминаю, особенно свободно и энергично высказывался на эту тему. Все сейчас понимают, почему тогдашние «Аристархи» из петербургской радикальной журналистики недолюбливали его, не доверяли ему, требуя, чтобы он служил задачам писателя, как они их понимают. Когда я писал свой роман «Ходок», то я вспомнил этот разговор в номере у Чехова. Там у меня писатель — в таком именно типе, как он. И то, как я заставляю высказываться этого писателя, было совсем в чеховском духе и по содержанию, и по форме»⁴.

Философская символистская критика о Чехове родилась из противостояния социологическому подходу. Одна из самых известных работ о Чехове принадлежит Д.С. Мережковскому — «Старый вопрос по поводу нового таланта». Много писали о Чехове З. Гиппиус, А. Белый, Д. Философов, А. Волынский, Г. Чулков, отклики на Чехова находим у А. Блока и др.⁵ Несмотря на то, что символистская критика стремилась противостоять ангажированности и публицистичности предшествующей критики, декларировала включение художественного дискурса в логический и своё преимущественное внимание к тем чертам, которые присущи художнику как творческой личности, по отношению к Чехову все равно срабатывал принцип: «наш» или «не наш». Если критик находил в творчестве Чехова «жизнестроительное начало», то видел в нем предтечу «обновления в русской культуре»⁶, если нет — то объявлял его примером крайнего падения «так называемого реализма»⁷, как А. Гиппиус или В. Розанов.

Те авторы, которые рассматривали движение литературы, в том числе и Чехова, как движение к символизму, накладывали символистское понимание на произведение, освобождали текст от конкретно-исторических рамок и переносили в область трансцендентного. Как отмечала Э.А. Полоцкая, А. Белый, например, «уловил оригинальность самого способа выражения авторской позиции в произведениях Чехова», и в то же время он накладывал на произведения Чехова свое миропонимание, свой «космический пессимизм»⁸. И.Я. Лосиевский поддержал эту мысль: «Установка на «пересоздание всех форм» определяет сотворческий характер беловских статей о Чехове, являющихся как бы «вольными переводами» на язык другой художественной системы»⁹. Это то, что многие исследователи (И.С. Приходько, В.М. Паперный, М.Н. Эдельштейн и др.) называют мифотворчеством символистов.

На творчество Чехова откликнулись акмеисты, футуристы (Маяковский со знаменитой статьей «Два Чехова»), марксисты¹⁰... И так далее — список можно продолжать бесконечно. «Универсальный мир Чехова обнаружил способность вступать в контакт едва ли не со всеми эстетическими доктринами XX века, неизменно оказываясь больше любой из них», — отмечал И.С. Сухих¹¹. Каждая «эстетическая доктрина» при этом обнаруживает как упущения в результате трансформации, которая происходит при интерпретации чеховского текста символистом, народником, футуристом и пр., так и то, что в то же время у любого критика возможны открытия, когда он выходит за рамки исповедуемого учения. В связи с Чеховым нет таких статей, которые были бы настолько авторитетными, как, например, статьи Н. Чернышевского о молодом Л. Толстом, Н. Страхова, Н. Добролюбова, Д. Писарева о И. Тургеневе и т. д. Многие статьи носят не аналитический, а эссеистический характер, обращаются как к материалу к ограниченному числу текстов, приписывает слова героев самому автору, — словом, авторы находятся на методологическом распутье, чувствуя, что традиционные приемы при анализе «не работают», но не находят при этом приемов, подходящих к Чехову. Специфика критики состояла в том, что в центре ее был герой. Потому главным предметом обсуждения была «модель чеховского героя», «интегрирующий образ, возникающий из совокупности чеховских текстов»¹². Критика обращалась к таким вопросам, как жанровая (что такое чеховские рассказ, пьеса, почему ему не удается роман) и тематическая специфика чеховского творчества. Многие статьи только устанавливают факт огромного таланта Чехова и внимания к нему общества — но почему Чехов пользовался влиянием на читателя, критика сама никак не могла понять. Как было сказано в рецензии на сборник, составленный И.П. Лысковым в 1905 г., составителю «удалось, однако, свести разнообразие индивидуальностей к одному безнадежному знаменателю, так что в его книге Михайловского от Сементковского и Меньшикова от Струве отличает очень немного: все они серы, одноцветны и выстроены под ранжир, для одного Чехов — оптимист, для другого философ, один приставил к Чехову плюс, другой минус. Это очень важно в математике, но не важно для критики»¹³. Думается, проблема не в составителе.

Таким образом, профессиональная литературная критика представлена сотнями источников. Есть ли логика в том, как литературная критика участвовала в формировании литературной репутации Чехова, или это случайная мозаика мнений (ведь даже внутри направления, как уже отмечалось, не было единства взглядов)? И какова должна быть методология обращения к литературной критике?

Каким бы ни было отношение к литературной критике о Чехове 1880—1910-х гг., нужно помнить, что мы должны ее оценивать не с сегодняшних позиций, а как социокультурное явление. И в своих провалах, и в своих достижениях критика является проявлением своего времени. Как источник, литературная критика о Чехове в своем историческом движении от 1880-х гг. к 1910-м отразила историю отношения к писателю в обществе. Литературная критика следует за эволюцией писателя, только предугадывая те или иные особенности его развития в будущем, в отличие от литературоведа, который оценивает каждое произведение писателя, зная об итогах его творческого пути. История литературной критики 1880—1910-х гг. — это постепенные и чрезвычайно трудные поиски языка, на котором можно было бы говорить именно о данном писателе — о Чехове. Именно поэтому изучение отдельно народнической, марксистской, консервативной и прю критики о Чехове оказывается малоперспективным: становлений представлений о писателе — это процесс, в котором все оказывается сложно «перемешано».

При этом нужно иметь в виду, что история становления литературной репутации Чехова в критике — это история, имеющая отношение не только к Чехову, но отражающая и историю критики как таковой, безотносительно к писателю. У каждого времени был свой язык, на котором время «говорило» о литературе, общественные пристрастия, симпатии и антипатии, настроения и потребности, а ведь система ценностей менялась каждые пять-десять лет. В 1880—1890-е гг. главными вопросами для литературной критики были вопросы общественной справедливости, общественных идеалов и пр. В начале XX в. актуальными стали совершенно другие проблемы: кого считать предтечами современной литературы и пророками будущего, проблема гения, который помимо своей воли и своего сознания может совершить открытия, понятные только избранным, распространяется романтическая идея единства личности и творчества, ярко воплотившаяся у символистов, но проявлявшаяся и в массовом сознании, и пр. Этот язык критики, представленный даже в штампах («сумеречная эпоха», «симпатичный писатель») во многом непонятен современному читателю (действительно, кого в 1880-е гг., например, критика называла «симпатичным писателем»? А в 1890-е?).

В то же время была черта, объединявшая большую часть критиков, — публицистичность. Обращенность критики к современности неизбежно приводила к тому, что литература «использовалась» для философских или публицистических целей, в результате автор часто соотносился с его героем и высказывания персонажей приписывались самому писателю. Даже у символистов, борющихся с «публицистической критикой», был перевес публицистичности. Это неизбежно подчиняло себе анализ произведения.

Каждое литературно-критическое направление имеет собственную логику развития и свою мифологию. Как отмечал В. Паперный, «спроецированность символистского автора на некоторое корпоративное «Я» было явлением не только металитературной мифологии, но литературной практики. В поэзии, прозе и эссеистике символизма обнаруживается ориентация на определенный общий тематический фонд, вступающий в виде комплекса мифопоэтических построений, так сказать, общего пользования»¹⁴. Впрочем, такая собственная мифология была у каждого критического направления — а также и собственные терминология, язык и пр. Создаются и авторские критические «мифы»¹⁵.

Все эти особенности на разных уровнях проявились в критических прозрениях гениев и в массовой критике. Так что любая критическая статья несет в себе информацию о чеховском тексте и одновременно, даже в большей степени, о конкретном моменте своего создания: о пристрастиях критика, об ожиданиях читателя, о языке критики, о данном этапе внутренней эволюции критики.

Методологическим принципом обращения к критике при изучении литературной репутации должно быть то, что акцент делается не на «правильности» постижения писателя, не только на открытиях и достижениях, а на том, что субъективность позиции критика представляет самостоятельный интерес и требует объяснения. Другое дело, что это огромная работа: для понимания необходим широчайший контекст, знание эволюции самого критика, направления, критики в целом, эволюции читателя, эволюции писателя, которую в определенной точке застал критик своей статьей, знание контекста издания... А также необходимо увидеть, какое место занимает данное мнение критика в общем процессе становления литературной репутации писателя: мнение рядовых критиков обычно приобретает силу влияния как часть мнения многих, мнение выдающегося критика в одиночку может повлиять на умы. При таком подходе непонимание, проявленное критиком, его «ошибки» приобретают самостоятельный интерес, становятся историко-литературным фактом, а спор о том, поняла ли критика писателя или нет, теряет смысл, поскольку на первый план выходит сам процесс понимания.

В этом параграфе речь всё время шла преимущественно о так называемой профессиональной литературной критике. Однако, говоря о литературной критике как источнике изучения писательской репутации Чехова, необходимо разделить «критику профессиональную» и «критику читательскую». В широком смысле этого слова все формы интерпретации писателя публикой могут быть названы критикой. Статьи в толстых журналах, специальные фельетоны в солидных газетах, книги пишутся профессиональными критиками. Отклики широкой публики в письмах в редакции газет, в письмах к писателю, стихотворения о писателях — это тоже критика, только читательская. Да и множество статей журналистов, публицистов в провинциальной и столичной массовой печати начала XX в., написанные непрофессиональными критиками (по сравнению с периодикой предшествующих десятилетий количество пишущих непрофессионалов значительно выросло), в сущности, — тоже читательская критика. В случае с Чеховым различные формы реакции широкой публики на его произведения — это специфическая форма восприятия личности и творчества писателя. О некоторых формах читательской критики речь будет идти в соответствующих разделах (например, о письмах к Чехову). Специфической формой именно читательской критики были лирические эссе в газетах (реже журналах), чрезвычайно многочисленные (особенно после смерти Чехова и в связи с юбилейными датами).

Для этих эссе не характерны активное участие их авторов в деятельности направления, наличие эстетической системы и её эволюция, наличие методологии и пр. В них не найдем подробного анализа творчества, открытий в области чеховской поэтики и пр. Как отдельно взятые статьи они малоинтересны, в них нет индивидуальных критических открытий — именно потому мимо них проходят составители антологий материалов о Чехове. На первый взгляд кажется, что это просто лирические переживания, «общие места». Но как источник изучения чеховской писательской репутации именно они наиболее интересны — в них не единицы или десятки профессиональных критиков, а тысячи читателей, с трудом ища нужные слова, пытаются сформулировать то, что им дорого в Чехове. Приведем в качестве примера фрагменты одной из таких статей — для того, чтобы иметь представление о таком типе материалов: «Сумерки, сумерки... В мягкой томительной тени скрадываются все очертания, в тишине меркнут и блекнут звуки... Кажется, что жизнь была здесь когда-то, а теперь ушла и шумит уже где-то далеко, далеко... И не вернется. <...> Сумерки, сумерки... Тусклый бледный отсвет в окне, тусклая тишина... О, если бы кто-нибудь был здесь, близко, если бы кто-нибудь говорил тихим и ласковым голосом! Если бы кто-нибудь был здесь! Теперь никого нет. А еще так недавно из серой мглы выделилось дорогое бледное лицо. Смотрели глубоким и грустным взглядом тихие глаза. И голос, ласковый, спокойный и печальный, звучал так отрадно. Мы не одни были в этих томительных сумерках! С нами был человек — близкий и любимый, сильный великим даром всепроникающей мысли и великой, тайной властью, непонятой и обаятельной, которую мы зовем — талантом. Теперь он ушел. Молчание холодных сумерек неподвижно, застыло. Печальные глаза не светят из мутной мглы, глубокий голос умолк. Мы одни. Чехов умер. Чехов умер... Пройдет много лет, прежде чем мы научимся спокойно, по-обыденному говорить эти слова, спокойно в разговоре упоминать «покойного Чехова». Теперь, когда еще так сильно впечатление удара, эти слова — «Чехов умер» — кажутся полными таинственного, особого и страшного смысла. <...> Тяжело хоронить писателя, художника — и особенно тяжело хоронить Чехова, с которым мы так сжились, который так вошел в нашу жизнь, стал таким дорогим и необходимым. Быть может, через несколько лет вспыхнет среди нас какой-нибудь необыкновенный, грандиозный и ослепительный талант, быть может, по объему, по силе этот талант будет больше Чехова — но потеря все-таки останется незаменимой, невознаградимой, потому что такого близкого, родного писателя мы уже не увидим. За нами придут иные поколения, с иными вкусами и симпатиями, — но, если они захотят знать нашу жизнь, проникнуть в сокровенную глубину нашей жизни, постигнуть ее дух, они будут читать Чехова. <...> Умер Чехов. Умер Чехов... Умер прекрасный, любимый, незаменимый талант»¹⁶. В сущности, на бытовом языке автор сказал обо всех проблемах, которые обсуждались и профессиональной критикой.

Что дают эти попытки «заговорившего читателя» сформулировать своё ощущение от чтения Чехова — об этом речь будет идти в Главе 5. Пока отметим, что для изучения литературной репутации Чехова в кругу среднего интеллигентного читателя газет и журналов рубежа веков этот вид источников не менее, а может, и более значим, чем статьи профессиональных критиков. Кроме того, это — специфический вид материалов о Чехове. Ни о ком из писателей не писали читатели лирико-критических эссе.

В диссертации М.А. Муриня отмечалось, что легенда о непонимании Чехова критикой — это легенда о критике, спровоцированная современниками (в частности, А. Измайловым, И. Щегловым, Вл. Брендером, Ю. Соболевым) и продолженная литературоведами, в результате которой формировалось мнение, что научное литературоведение начинает свою работу с нуля. Исследователь справедливо указывала на то, что дореволюционная критика не хороша и не плоха, просто чеховское творчество поставило ее в сложную ситуацию радикального изменения самого характера искусства, и критика лишилась привычной для нее методики, установки на отвлеченный идеологизм, литературно-проповедническую миссию. Исследователь указывала, что критика была интегрирована с другими публикациями в прессе: некрологами, мемуарами, стихотворениями, литературными пародиями, музыкальными произведениями и пр. Однако на самом деле автор работы защищала не профессиональную, а именно «читательскую» критику¹⁷.

Так что статьи, книги, брошюры о Чехове профессиональных литературных критиков оказались «растворены» в массе материалов читательской критики. И профессиональная литературная критика теряет свою исключительную роль как источник изучения литературной репутации писателя, становясь одним из источников в ряду других. Так, не преувеличивая ее роли, мы и будем к ней относиться.

2.2.2. Материалы по истории театра как источник изучения взаимоотношений А.П. Чехова и зрителя

В 1880—1910-е гг. театральной публики в России было, быть может, даже больше, чем читателей. Театром интересуется городская интеллигенция, это не только учителя и врачи, но и чиновники, в театр ходят и городские обыватели, рабочие. В университетских городах (особенно в Харькове, Казани и др.) овации актерам организует студенчество. Театральный зритель в начале XX в. был весьма подготовлен, разбирался в репертуаре, предъявлял высокие требования к мастерству актера, к антрепренерам, выбирал «свой театр».

Особенно сильным было влияние театра на жизнь провинции, где именно театр иногда был единственной формой общественной и культурной активности (к концу века театров было, по разным подсчетам, от 200 до 300). В провинции были собственные значительные антрепризы (Бородая в Казани, Соловцова в Киеве и пр.), на провинциальной сцене гастролировали артисты императорской сцены. Поэтому театральные впечатления зрителей в случае, если автор и прозаик, и драматург, могли оказаться гораздо более важными при формировании его литературной репутации, чем впечатления читателей, а зрителей у Чехова было едва ли не больше, чем читателей (например, члены императорской семьи смотрели на сцене чеховские водевили — но не читали его произведения).

Пьесы Чехова ставились столичными и провинциальными театрами, театрами при Народных домах, колоссальным количеством любительских кружков. Например, 9 февраля 1900 г. «Общество учителей и учительниц» г. Казани давало спектакль «Дядя Ваня». «Мы надеемся, что как симпатичная цель спектакля, так и сама пьеса привлечет в театр много публики», — отмечала газета «Казанский телеграф»¹⁸. В 1901 г. ставился «Медведь», часть средств с которого шла на усиление средств Казанского Окружного Правления Императорского Российского Общества спасения на водах¹⁹. В 1904 г. в народном театре в селе Верхний Услон на противоположном от Казани береге Волги, в котором в качестве актеров участвовали местные крестьяне, ставились при огромном стечении публики «Предложение» и «Медведь»²⁰. За почти три десятилетия по пьесам Чехова прошли тысячи спектаклей.

Поставленный по пьесе писателя спектакль со временем сходит со сцены и остается в памяти зрителя. Потому источники по истории театра являются материалами, которые:

— косвенно помогают реконструировать интерпретацию театральными деятелями творчества драматурга. Хотя невозможно по имеющимся источникам получить целостное представление о спектакле, использование комплекса источников помогает понять замысел театра²¹ и то, насколько он пользовался успехом. Это театральные рабочие экземпляры текста (в том числе суфлерские), афиши, мемуары зрителей, театральные рецензии, фотографии актеров или отдельных сцен, иногда декорации, эскизы декораций и костюмов, письма создателей спектакля, режиссерские экземпляры пьес, архивные документы о цензурном прохождении пьес, материалы Театрально-литературного комитета, книги денежных сборов, репертуарные списки, газетные сообщения о театральных спектаклях (в каждой большой столичной и провинциальной газете обязательно были колонки с анонсами и отчетами о театральных вечерах) и пр. Примерами того, как мастерски может быть произведена реконструкция спектакля по этим материалам, являются книга А.А. Чепурова о постановке «Чайки» в Александринском театре²² и анализ Э.А. Полоцкой постановки «Вишневого сада» МХТ в 1904 г. по режиссерским вариантам К. Станиславского²³;

— прямо помогают проанализировать восприятие публики. Это театральные рецензии, мемуары, стихотворения о спектаклях; в некоторых художественных произведениях русской литературы, например в романах П.Д. Боборыкина, рассказывается о впечатлениях героев от спектаклей в МХТ;

Все источники свидетельствуют об огромном интересе театра и публики к драматургии Чехова начиная со второй половины 1880-х гг. и до 1910-х гг. Правда, в полной мере судить о популярности и непопулярности спектаклей по Чехову можно только после сопоставительного анализа имеющихся материалов с материалами о других драматургах. Опять же, как и в случае с другими источниками, приходится говорить о том, что комплекс источников по истории театра в связи с Чеховым не выявлен в полном объеме и не изучен, у нас нет хронологически последовательной истории интерпретаций чеховских пьес. Особенный интерес представляло бы выявление того, насколько театральные трактовки отличались от литературно-критических, в чем театр, особенно в лучших своих достижениях, был самостоятелен, как игра великих актеров влияла на критику (известно, что исключительное обаяние В. Качалова как актера определяло отношение к Пете Трофимову).

Самый репрезентативный вид источников изучения театральных интерпретаций, отношения публики к драматургии Чехова и спектаклям по его пьесам — театральные рецензии, поскольку в 1880—1917 гг. существовало множество специальных театральных журналов (это и издания чисто рекламного типа с афишками и списком исполнителей, и серьезные издания с солидными критическими разделами, где печатались рецензии и обзоры, материалы о мастерстве актера, о творчестве художника сцены и режиссера, статьи с анализом деталей спектаклей, например музыкального оформления, а также репродукции, планы декораций, фотографии, хроника текущей жизни театров по всей России и информация о новых пьесах, мемуары о выдающихся актерах)²⁴. Рубрики, посвященные театру, были в каждой столичной и провинциальной газете, театральные впечатления отражались и на страницах «толстых журналов»²⁵. Редкая постановка при таких условиях могла остаться незамеченной, почти о каждом спектакле сохранились хоть какие-то сведения. Практически все издания — и массовые газеты, и специальные театральные журналы — ставили своей задачей отразить мнение публики, поэтому со второй половины XIX в. театральная критика постоянно анализирует соотношения сцены и действительности.

Как источники театральные рецензии отразили все периоды драматургии Чехова, постановку его пьес в столицах и в провинции театрами разных направлений (провинциальными театрами, театром Корша, Александринским, Малым, МХТ, театром Мейерхольда и пр.) и т. п. Именно поэтому история восприятия драматургии Чехова и ее сценических интерпретаций публикой отражена в тысячах рецензий. Некоторые из них собраны и обстоятельно прокомментированы²⁶, однако отобранные в соответствии с задачами составителя около 100 рецензий ещё не дают репрезентативной картины — необходима полная библиография театральных рецензий и откликов на чеховские спектакли.

Театральные рецензии — специфический вид материалов:

— театральная критика зависима от театральных интерпретаций, от истории театра — не появись МХТ, рецензенты не пересмотрели бы своего отношения к пьесам Чехова после провала «Чайки», а символисты, не «посмотревшие» на драматургию Чехова через призму постановок того же театра, не утверждали бы столь пламенно, что именно эти пьесы виновны в смерти искусства;

— рецензент предстает как зритель, неизбежно испытывающий эмоциональное воздействие спектакля (эти впечатления могли полностью противоречить его теоретическим взглядам), и в то же время как театральный критик, как носитель определенных теоретических представлений о театре как виде искусства, о драматургии. Театральные рецензии на чеховские спектакли ярко отразили противоречие между театральной теорией (не случайно театральные рецензенты постоянно давали Чехову советы, как сделать пьесу сценичной) и живым эмоциональным зрительским потрясением;

— как подчеркивает И. Петровская, специфика рецензий в том, что они не только оценивают спектакль, но и воспроизводят его²⁷: рецензии подробно излагали содержание пьесы, обычно не по ее тексту, а так, как оно было воспринято из зрительного зала (что представляет самостоятельный интерес);

— они отражают реакцию зрительного зала на спектакль, с которой автор может соглашаться или нет. Как отмечала А.П. Кузичева по поводу первых рецензий на «Иванова» в 1887 г., «саму пьесу П.И. Кичеев назвал «цинической дребеденью». Цитаты из этой статьи, утверждавшей, что Чехов «рискнул преподнести публике такую безнравственную, такую нагло-циническую путаницу понятий», сделались почти хрестоматийными. Но не удостаиваются внимания последние строки сей разгневанной рацеи, прочитанной начинающему драматургу: «И находится неразборчивая и утратившая всякое чутье к правде публика, которая не только терпеливо смотрит эту дребедень, платя за нее деньги по возвышенным бенефисным ценам, но и рукоплещет этой дребедени, и хотя при громком шиканьи вызывает по пять раз кряду автора ее...» Публика рукоплескала, шикала, негодовала. И критика тоже. Недаром А.Д. Курепин заметил сразу: «Таким смешением похвал и протестов не дебютировал ни один из авторов последнего времени <...> Молодой автор должен быть доволен: он сразу заинтересовал собою театральную публику»²⁸. Недостаток рецензий как источника в том, что они отражали впечатления от премьер, актерских дебютов, гастролей, открытий и закрытий сезонов, и крайне редко — впечатления от того, каким становился спектакль через некоторое время.

Говоря о реакции публики, необходимо различать, если это возможно, успех пьесы и/или успех постановки, провал пьесы и/или провал постановки. Разговор об этом шел, например, в рецензии на состоявшийся 12 марта 1902 г. спектакль «Дядя Ваня» в пользу бедных учеников Казанской художественной школы. Автор подчеркнул: «Маша публика привыкла скептически относиться к постановке на любительских сценах «серьезных вещей», особенно таких, как пьесы Чехова, идущие слабо даже на специальных подмостках. Так было и в настоящем случае, что доказывали пустовавшие первые ряды кресел. Только немногие обратили внимание, что ставили пьесу не простые любители, а художники, так как мало кто понимает, чем обусловливается трудность постановки таких вещей, как «Дядя Ваня». В самом деле, редко кто задумывается над вопросом, почему Чехов, будучи в чтении так легок, жизнен и интересен, на сцене и вял, и безжизнен, и скучен. А это так ясно — почему. Во всяком другом произведении этого рода есть определенная интересная фабула, есть завязка, интрига. <...> Вещи более слабых авторов, талант которых гораздо ниже таланта Чехова, тоже не совсем пропадут от плохого исполнения — от них останется, по крайней мере, интересная фабула. Все эти драмы, трагедии и комедии легки и интересны в рассказе. Попробуйте рассказать Чехова, особенно «3 сестры», и сразу даже не придумаешь с чего начать. <...> в пьесе же Чехова необходим полный «ансамбль», и один-два слабых исполнителя провалят ее. Нужна большая обдуманность и чувство меры в исполнении каждой роли. <...> рассмеши не вовремя комик, завой трагик и пьеса пропала. <...> Этим и объясняется, что Чехов хорошо идет лишь в Московском художественном театре. Игра художников доставила нам громадное наслаждение, несмотря на некоторый недостаток театральной техники и небезупречных театральных эффектов (гром, сгущающиеся сумерки)»²⁹.

Театральная репутация Чехова — важнейшая составляющая его литературной репутации в целом, она не восстановима без обращения к широкому кругу источников.

2.2.3. Мемуары как источник изучения литературной репутации А.П. Чехова

Уже в 1904 г. наряду с небывалым интересом воспоминания о Чехове вызывали многочисленные претензии критиков и читателей: в них находили и фактические ошибки, и «искаженный облик нашего любимого писателя». И в результате с накоплением мемуарной чеховианы все отчетливее вставал вопрос: а можно ли верить воспоминаниям, достоверны ли они и, таким образом, можно ли пользоваться ими как источником?

Одни видели причины недостатков этих материалов в специфике мемуаров как таковых: «Воспоминания Бунина и Куприна не лишены значения. Спасибо и за то немногое, на что они намекают. Память Чехова так дорога, что каждое слово или черта нам необходимы. Разумеется, приходится считаться с теми невольными искажениями, которые проникают роковым образом во всякую характеристику», — писал Г. Чулков³⁰. Другие — в том, что не удаются мемуары именно о Чехове. То ли мемуаристы слишком ударяются в панегирик (так, Н.М. Ежов вообще отрицал ценность «записок гг. воспоминателей»: они «представляют собой сплошной хвалебный хор», «досадно и обидно за Чехова, когда читаешь белиберду какого-нибудь исступленного воспоминателя»³¹), то ли Чехов оказался для современников слишком сложным («За 8 месяцев появилось много воспоминаний, но все они, несмотря на яркость и меткость отдельных штрихов, кажутся странно далекими от той простой и сложной в своей простоте души, какой должна была быть эта душа, судя по целомудренному изяществу его произведений. Но большого и настоящего авторам воспоминаний схватить не удается — а чувствуется, что оно здесь было. Впрочем, интересно и это»³², — отмечал еще один рецензент).

Поводы для сомнений в ценности воспоминаний о Чехове сформулировал известный писатель и приятель Чехова И. Потапенко. Прежде всего, авторы пишут не о Чехове, а о себе: «90 человек из 100 воспоминателей не только не отрекались от своей личности, а, напротив, пользовались случаем при посредстве воспоминаний украсить себя, свою собственную особу». Многие из них и не были никогда друзьями Чехова: «...первым моим душевным движением было взять перо и перенести на бумагу мою глубокую скорбь, сказать о том, что потрясло общество и что я потерял. Движение это понятно — я писатель <...> Но пришли газеты, и по мере того как я разворачивал их и читал, мое желание угасало во мне. Боже, кто только не писал о Чехове, кто только не «вспоминал» о нем! Какое потрясающее множество друзей оказалось у него! Во всех этих «воспоминаниях» Чехов играл роль статиста, которого ставят и сажают в кресло для того, чтобы было к кому обращаться с монологом. За очень немногим исключением речь шла собственно о самих авторах воспоминаний, описывался какой-нибудь подвиг его, а Чехов при этом присутствовал единственно ради прославления имени самого воспоминателя». Тем более что Потапенко может удостоверить — Чехов не был человеком с «распахнутым настежь сердцем, куда мог вломиться всякий и рассесться, как дома, в качестве закадычного друга». И эта толпа вдруг объявившихся на другой день после его смерти была толпой «посмертных друзей» в буквальном смысле того слова, которым Чехов не может возразить³³.

Отношение к мемуарам как источнику в чеховедении и по сей день остается неоднозначным. «И многим, писавшим о нем, казалось, что они отлично знают Чехова, чуть ли не запанибрата с ним. Перо иных мемуаристов оказывалось сродни палке Ионыча, которой тот, осматривая назначенный к продаже дом, бесцеремонно тыкал во все двери...» — так охарактеризовал мемуарную Чеховиану М. Громов³⁴, во многом солидаризируясь с Потапенко. Споры шли и идут о мемуарах Л.А. Авиловой, не ясно, в какой мере считать «пасквилем» воспоминания Н.М. Ежова и т. д. В издании «А.П. Чехов в воспоминаниях современников» 1986 г. ряд текстов напечатан не полностью, с большими пропусками. Значительная часть воспоминаний так и остается неизвестной исследователям — цитируются одни и те же фрагменты не более 20—25 авторов³⁵, научная оценка других источников, напечатанных в дореволюционных изданиях, не проведена.

Каким кругом мемуарных источников о Чехове мы располагаем? Первый опыт описания мемуаров был предпринят Л.М. Фридкесом — им зарегистрировано более 200 номеров³⁶. Э.А. Полоцкая дополнила это описание воспоминаниями, пропущенными ранее или появившимися после 1930 г.³⁷ Новые и забытые источники были учтены в комментариях к Полному собранию сочинений и писем А.П. Чехова. Учтены также некоторые рукописи³⁸. Возможно, что будет обнаружено еще несколько забытых или неопубликованных текстов³⁹. В целом сегодня можно говорить о воспоминаниях около 300 авторов, им принадлежит около 500 текстов (имеются в виду не перепечатка или варианты одного и того же текста, а разные воспоминания одного автора). С писателем при жизни знакомы несколько сотен его современников. И хотя далеко не все оставляют воспоминания о нем, круг мемуаристов достаточно широк. Если наше внимание привлекает всего несколько десятков источников из существующих, то уже это само по себе может вести к научным просчетам: каждый источник значим только как один из элементов комплекса воспоминаний о писателе — всей совокупности мемуарных свидетельств, когда преодолеваются односторонность и неизбежная субъективность позиции одного автора⁴⁰.

Комплекс мемуаров о писателе имеет сложный жанровый состав⁴¹. Мемуаристы располагали разным объемом сведений, разными были их цели.

Мемуарист, сообщавший 1—2 эпизода, обращался к жанру газетной (реже журнальной) заметки или письма в редакцию⁴². Часто такие сведения были малозначительными (например, кто-то был в толпе людей, когда Чехов гулял по набережной Ялты), но мемуаристы полагали, что и широкому кругу современников, и будущим биографам интересен каждый, даже мелкий факт. Такого рода воспоминания нередко передаются в записи. Сразу же после смерти Чехова газеты начали печатать интервью с близкими и знакомыми писателя. Первые рассказы о Чехове его вдовы, сопровождавшей гроб с телом писателя в Москву, на вокзале в Вильно записал корреспондент «Виленского вестника»⁴³. Постепенно появляются целые циклы интервью. Так, Л. Сулержицкий собрал рассказы актеров о Чехове⁴⁴. Несомненно, эта информация нуждается в тщательной проверке, т. к. трудно поверить в абсолютную добросовестность журналистов.

Хотя задача заметок скромна — сообщить информацию, — попадая в контекст издания, они включаются в споры о писателе. Так, сразу же после смерти А.П. Чехова во многих периодических изданиях обсуждался вопрос о том, что договор писателя с А.Ф. Марксом, купившим права на произведения Чехова, был чрезвычайно выгоден для издателя и невыгоден для писателя. Одним из тех, кто публично обвинил Маркса, был А.С. Суворин, который привел слова Чехова о том, что он недоволен договором и хочет изменить его условия⁴⁵. Издатель был вынужден защищать свою репутацию через письма в редакции газет, в частности в «Новое время». В сущности, полемика шла не о материальном положении Чехова, но о том, был ли он как писатель достойно оценен литературным миром. Суворин, будучи редактором газеты, которая постоянно вела полемику с либеральными изданиями, намекал на друзей Чехова последнего десятилетия его жизни — сотрудников «Русской мысли» и «Русских ведомостей», обвиняя их, что они не смогли обеспечить писателю достойного существования и обрекли на невыгодный для него договор (при этом о том, что сам он отказался взять на себя подготовку собрания сочинений, естественно, умолчал).

В начале века было принято выступать с публичными чтениями воспоминаний на литературных вечерах. В газетных отчетах пересказывались отдельные эпизоды, давалась общая оценка услышанному, передавалась реакция публики. Записи часто делались наспех, корреспондент отбирал информацию по своему усмотрению. Но такие отчеты все же позволяют хоть в какой-то мере реконструировать текст устных воспоминаний или историю работы над мемуарным текстом, а также общественный резонанс, вызванный выступлением. Интересны такие материалы о М. Горьком, И. Бунине, А. Куприне, М. Ковалевском и др.

Большая часть существующих воспоминаний о Чехове написана в жанре документального очерка: его фактографичность и описательность особенно соответствуют требованиям мемуарного повествования, он содержит характеристику действующих лиц, ситуаций, композиционно организуется как ряд эпизодов, восстанавливающих события уже целого временного отрезка. Поскольку интерес к Чехову все время рос, росла и ценность информации, которой располагали мемуаристы. Поэтому многие, выступив с очерком один раз и решив, что выполнили свою задачу, через некоторое время снова обращались к воспоминаниям. Так, ялтинский литератор М. Первухин опубликовал цикл очерков, рассказав о беседах с Чеховым, о судьбе провинциальной русской прессы, о популярности писателя в Ялте, о различных просителях и поклонницах Чехова — «антоновках» и т. д. А в 1910 г. он переработал все эти материалы в один подробный очерк «Чехов и ялтинцы»⁴⁶. Разновидностью очерка является путевой очерк. Писатель-таганрожец В. Тан-Богораз в 1909 г. посетил Таганрог, описал чеховские места, вспомнил, какие таганрогские впечатления отразились в произведениях писателя, привел воспоминания старожилов о молодом Чехове и дополнил их собственными⁴⁷.

Воспоминания о писателе могут быть написаны в жанре записок — в крупной форме расширенного очерка. Таковы, например, воспоминания М.П. Чехова «Вокруг Чехова. Встречи и впечатления» с их зарисовками литературного и домашнего быта «вокруг Чехова».

Часть мемуаров о Чехове создавалась в художественных жанрах, в частности, в жанре художественного очерка.

Художественный очерк близок к рассказу, его цель — не только воспроизвести факты, но создать несколько типичных картин прошлого. Такой характер носят воспоминания старшего брата Чехова Александра. Еще в 1884 г. он опубликовал сцепку «Перед экзаменом». Как отметил А.П. Чудаков, все действующие в ней лица — это семья Чеховых — выведены под настоящими именами (кроме сестры), характеристика персонажей соответствует их прототипам. Типична и ситуация — обстановка в доме накануне экзамена в университете любимца семьи Антона⁴⁸. Позже детству своему и Антона Александр посвятил несколько собственно мемуарных очерков, первый из которых, об участии братьев в любительском церковном хоре, был опубликован при жизни Чехова в 1901 г.⁴⁹ Другие воспоминания были опубликованы в 1907, 1908, 1912 гг.⁵⁰ Все они содержат реалии быта семьи в Таганроге, но являются не точным, хронологически последовательным описанием, а типичными картинами (деспотизм отца, обобщенный день из жизни Антона, лавка отца и пр.) из жизни Чеховых ради того, чтобы показать: в детстве у Чехова не было детства.

Споры о достоверности воспоминаний Александра начались уже в 1910-е гг. Первые биографы активно использовали их, но при этом отмечали односторонность и корректировали другими источниками. Активнее всех выступала Мария Павловна, называвшая их фантазией, полной явных неправдоподобностей, написанной во время приступов алкоголизма — сестра защищала столь важную для нее «честь семьи» и на воспоминания брата отвечала «контрвоспоминаниями». Между тем многое в воспоминаниях Ал.П. Чехова подтверждается высказываниями самого писателя. Очевидно, что жанр художественного очерка привел к отбору, преувеличению, заострению в основе своей достоверных фактов в соответствии с замыслом мемуариста и характером его дарования. А.П. Чудаков нашел традиции этой литературной формы в жанре «сценки» юмористических изданий 1880-х гг.: «Из изложения изгонялась всякая «нетипическая» деталь, всякая подробность, нарушающая выбранный доминирующий настрой. Самой своей организацией повествование исключало какие-либо оговорки, уточнения, которые сделали бы картину не только зримой, но и фактически точной»⁵¹.

Некоторые мемуаристы обращались к еще «более художественным» жанрам. К. Коровин построил воспоминания «Апельсины»⁵² по законам новеллы: занимательный сюжет (Чехов и его друзья на прогулке покупают у разносчика корзину апельсинов и ради шутки перепродают ее, подозрительную компанию арестовывают) завершается неожиданной развязкой (полицейский пристав оказывается поклонником Чехова). Вообще, в новеллах Коровина реальность переплетается с вымыслом: достоверна лишь фабула, а детали поведения персонажей, их разговоры, место и время действия бывают придуманы автором⁵³. К вопросу о достоверности воспоминаний Л. Авиловой исследователи возвращаются постоянно, но решение этой проблемы невозможно без учета жанра текста. Л. Авилова, скорее всего, придумавшая любовь к ней Чехова, вследствие этого и оформила свое повествование по законам чисто художественным — как повесть: в ней есть главная героиня (конечно, не очень счастливая в семейной жизни), события организуются в сюжет — историю ее любви к писателю, тщательно обрисованы второстепенные персонажи, используется прямая речь. Интересно, что на некоторые художественные особенности этого текста (принципы построения сюжета, особенности деталей и пр.) оказали влияние рассказы самого Чехова, прежде всего, «О любви»⁵⁴.

В комплексе воспоминаний о любом писателе художественные мемуары вызывают больше всего споров: у такого мемуариста наибольшие возможности передать настроения участников событий и заставить эмоционально сопереживать им, рассказать о самом характерном в нескольких сценах. О верности столь ярко нарисованного образа — а не только о фактах — и идут потом споры. Но объем художественного домысла в мемуарах гораздо больше, чем это принято считать, — это и вымышленные сцены, и придуманная прямая речь, и стремление сделать изображенные ситуации более яркими в воспоминаниях М. Горького, И. Бунина, Е. Чирикова и десятков других мемуаристов, чьи воспоминания принято считать документальными — а потому «достоверными». Вообще в любом тексте, где есть отбор фактов, возникает художественное начало — читатель его не всегда замечает. Художественный домысел, а иногда и вымысел, нельзя считать недостатком: талант автора может помочь ему создать яркий образ своего героя, а бесталанность приводит к использованию шаблонных приемов эпигонской литературы.

Важное место в комплексе мемуаров занимает литературный портрет, авторами которого являются прежде всего литераторы, критики. Этот жанр сочетает художественное и литературно-критическое начала, в нем создается образ писателя как цельной индивидуальности, единой во всех своих проявлениях — личностных и творческих. В. Ладыженский, словно обобщая задачи, стоявшие перед всеми авторами литературных портретов, писал: «О Чехове можно писать много. Следовало бы припомнить каждую его яркую мысль, остановиться на каждом значительном выражении, чтобы облегчить этим работу его будущего биографа при восстановлении этой огромной фигуры в нашей жизни и литературе. Настоящие заметки не претендуют на это. В них мне хотелось отметить только некоторые и притом общие черты того целостного впечатления, которое всегда производил на меня почивший художник»⁵⁵.

Отдельные воспоминания создавались в жанрах научной прозы. Писатель А. Лазарев-Грузинский обратился к жанру мемуарного историко-литературного исследования. В 1914 г. он опубликовал статью «Пропавшие романы и пьесы Чехова», в которой проанализировал, опираясь на личные впечатления о литераторах, их ранее изданные мемуары о Чехове и о литературной жизни 1880-х гг., вспомнил, что говорил ему о своих замыслах сам Чехов, привлек письма Чехова, опубликованные к этому времени, проанализировал ряд произведений и пришел к выводу, что роман, над которым работал Чехов и о судьбе которого спорили критики и биографы, не был написан и разошелся по повестям⁵⁶. К жанру эссе обратился А. Амфитеатров, размышляя об отношениях Чехова и Суворина⁵⁷.

Члены семьи писателя, знавшие его в течение многих лет, часто обращаются к жанру биографии. Сам по себе он предполагает хронологически выстроенное повествование с учетом эволюции мировоззрения писателя в контексте культуры, политики, быта эпохи и т. д. Но брат, жена, сестра далеко не всегда владеют необходимым объемом знаний и восполняют пробелы обращением к различным материалам — «материалов» может быть больше, чем «мемуаров». Так, М.П. Чехова за более чем полвека многое, разумеется, забыла, многого, вопреки своим представлениям о роли в жизни брата, и не знала. Зато ей хорошо были известны его письма и другие источники. И получилось, что большая часть её книги «Из далекого прошлого» — неудачная, схематичная и тенденциозная компиляция хорошо известных к 1960-м гг. материалов.

Среди воспоминаний о Чехове есть и написанные в таких редких жанрах, как мемуарный каталог-путеводитель по дому-музею в Ялте, составленный М.П. Чеховым, мемуарные комментарии — М.П. Чеховой (к переписке с братом), А. Амфитеатрова (к мемуарной статье А. Лазарева-Грузинского)⁵⁸.

На периферии комплекса находятся мемуарные свидетельства, зафиксированные

— в воспоминаниях о других лицах: в автобиографических записках (А.Ф. Кони, И. Белоусова, Т.Л. Щепкиной-Куперник и др.), в воспоминаниях о знакомых писателя (в воспоминаниях Н. Ежова, В. Розанова и др. о Суворине содержатся материалы о его взаимоотношениях с Чеховым);

— в произведениях немемуарного характера: дневниках, письмах, записных книжках, критических и литературоведческих работах и пр. Так, литературовед Ф.Д. Батюшков, обратившись к спорному вопросу о мировоззрении Чехова, использовал наряду с другими источниками и свои впечатления⁵⁹; это могут быть записи чужих, чаще устных, кратких фрагментарных воспоминаний⁶⁰. Много мемуарных фрагментов с комментариями и уточнениями в письмах А. Лазарева-Грузинского А. Измайлову в связи с работой последнего над биографией Чехова⁶¹;

— в источниках не о самом писателе, а об отношении к нему в обществе. Например, большое внимание характеристике эпохи и Чехова уделил Г. Чулков в воспоминаниях о В. Брюсове⁶².

Многие претензии к мемуарам возникают именно потому, что к ним предъявляются абстрактные общие требования. Между тем каждый жанр обладает своими возможностями, которые и нужно учитывать, оценивая конкретное мемуарное произведение. Если подходить к воспоминаниям Авиловой или Коровина с точки зрения требований документального очерка, если искать в литературных портретах Горького или Куприна хронологически выверенного повествования, то, пожалуй, ни один мемуарный текст нельзя будет назвать удачным.

Комплекс мемуаров может быть охарактеризован еще по ряду признаков.

Воспоминания различаются в зависимости от того, на какой основе строились взаимоотношения их автора с писателем (1. члены семьи, 2. гимназические и университетские приятели, 3. литераторы, критики, журналисты — т. е. люди, связанные с Чеховым профессиональными интересами, 4. общественные и 5. театральные деятели, 6. художники, 7. случайные знакомые, посетители Чехова и пр.), — это определяет истоки осведомленности мемуариста, «объём» его активной памяти. Отсюда и распространенная тематическая классификация, поскольку большинство знакомых писателя могли наблюдать одну — две стороны его жизни: родные и близкие в основном рассказывают о семейном быте, тема «Чехов и театр» прежде всего раскрывается людьми театра и т. д. И все же воспоминания обычно бывают шире той или иной темы.

Для разных периодов жизни писателя характерен свой круг общения — не многие знали писателя на протяжении всей его жизни. Поэтому внутри комплекса выделяются группы воспоминаний в зависимости от того, в какие годы встречи мемуариста и писателя были особенно частыми. Данная классификация важна при использовании мемуаров как источников изучения биографии — она и разработана в предисловиях к сборникам «Писатель в воспоминаниях современников» (в т. ч. о Чехове — А. Котовым и А. Турковым).

В.Э. Вацуро писал, что писатель в те или иные годы может быть связан со средой, которая позже создаст мемуары о нем, или со средой, мемуары не дающей. Потому разным периодам бывает посвящено разное число воспоминаний⁶³. Так, детство Чехова сравнительно слабо освещено в мемуарах: его окружение составляли в эти годы в основном представители купеческих и мещанских слоев. Потому большую роль сыграли записи журналистов, специально разыскивавших ещё живущих современников и восполнявших пробел, который мог образоваться из-за «немемуарного» круга общения. С переездом в Москву окружение Чехова стали составлять хотя и литераторы, но сотрудники «мелкой прессы», студенты университета. Увы, это тоже оказался «немемуарный» круг общения. Поэтому, «несмотря на обилие материалов о первом периоде творчества Чехова, все же трудно составить по ним полное представление об идейной жизни писателя в годы его работы в юмористических журналах. В большинстве своем мемуаристы ограничивались передачей внешних фактов его биографии, зачастую ошибочно истолковывая литературные и эстетические взгляды писателя», — отмечал А. Котов⁶⁴. Наиболее полно в мемуарах отражен ялтинский период жизни Чехова, когда он встречался с М. Горьким, А. Куприным, И. Буниным, актерами и режиссерами МХТ, ялтинской интеллигенцией — это была наиболее активно порождающая мемуары среда.

Использование мемуаров невозможно без знания истории формирования комплекса. История формирования комплекса мемуаров — сложный процесс. Помимо того, что отношение к писателю развивается «волнообразно» и проходит через «пики» внимания юбилейными датами, появлением скандальных материалов, на него влияют закономерности самих мемуаров (например, изменение характера повествования в связи с расширением интервала между событиями и временем их описания).

В начале XX в. сформировавшийся интерес к личности общественно значимого лица, всплеск интереса к документалистике («Множество разных «воспоминаний» становится отличительной чертой современной литературы», — писал А.Н. Пыпин⁶⁵) и развитие периодики привели к тому, что газеты заполонили прижизненные мемуары о Толстом, Горьком и т. п. В ряде воспоминаний 1902—1904 гг. о литературной жизни 1880-х гг. уже встречаются упоминания о молодом Чехове⁶⁶ — хотя мемуаристы и оговаривали нарушение традиции.

Смерть Чехова потрясла Россию — уже 3 и 4 июля, рядом с телеграммами из Германии, газеты печатали и некрологи, и первые воспоминания. Всего 1904 г. дал более 60 публикаций, в основном в газетах. Сотрудники журналов «Русское богатство», «Русская мысль» публиковали воспоминания в газетах «Русские ведомости», «Русское слово». В Петербурге активно печатали мемуары «Новое время», «Биржевые ведомости» и др., в провинции — южные, т. е. ростовские, одесские, таганрогские газеты. В погоне за материалами, к которым читатели проявляли огромный интерес, газеты давали много непроверенных сведений и перепечаток. Менее оперативно могли откликнуться журналы. Редкий пример — «Русское богатство», опубликовавшее уже в июльском номере мемуары В.Г. Короленко. Но в целом журнальные мемуары появлялись, когда основная масса газетных материалов схлынула. В начале 1905 г. был выпущен первый сборник памяти Чехова издательства «Знание» с воспоминаниями И.А. Бунина и А.И. Куприна. Наиболее значительные публикации были собраны в сборнике Общества Любителей Российской словесности «Памяти Чехова» в 1906 г.

Мемуары о Чехове оказались интересны именно в комплексе — отдельных текстов, которые бы потрясли публику, не было. Критик Волжский писал, что за первые восемь месяцев после смерти Чехова появилось много воспоминаний, но все они кажутся «странно далекими от той простой и сложной в своей простоте души, какой должна была быть эта душа, судя по целомудренному изяществу его произведений», а потому большого и настоящего авторам мемуаров схватить не удалось — а чувствуется, что оно было. «Впрочем, интересно и то, что дано», писал он⁶⁷. Первые мемуары показались странными читателям еще по нескольким причинам. Во-первых, образ писателя далеко не всегда соответствовал ожиданиям в связи с тем образом Чехова, который сложился по его произведениям у читателей. Поэтому показались странными воспоминания Горького, Куприна, Бунина и многих других. С другой стороны, вызывала отторжение пафосность многих мемуаров. На это отреагировал, например, И. Анненский в письме от 5 июня 1905 г. Е.М. Мухиной: «Газеты полны теперь воспоминаниями о Чехове и его оценкой или, точнее, переоценкой. Даже «Мир Божий», уж на что, кажется, Иван Непомнящий из пересыльной тюрьмы, и тот вспоминает... Любите ли Вы Чехова?.. О, конечно, любите... Его нельзя не любить, но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть что не великим? Я перечел опять Чехова... И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника... Ах, цветочки! Ну да, цветочки... А небо? Небо?! Будто Чехов его выдумал. Деткам-то как хорошо играть... песочек, раковинки, ручеечек, бюстик... Сядешь на скамейку — а ведь, действительно, недурно... Что это там вдали?.. Гроза!.. Ах, как это красиво... Что за артист!.. Какая душа!.. Тс... только не душа... души нет... выморочная, бедная душа, ощипанная маргаритка вместо души... Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского — я не люблю Чехова и статью о «Трех сестрах», вернее всего, сожгу...» Господи, и чьим только не был он другом: и Маркса, и Короленки, Максима Горького, и Щеглова, и Гнедича, и Елпатьевского, и актрис, и архиереев, и Батюшкова... Всем угодил — ласковое теля... И все это теперь об нем чирикает, вспоминает и плачет, а что же Чехов создал? <...> Простите мне ненужную желчность этих страниц... Боюсь их перечитывать, боюсь их посылать... Никогда не говорите мне об этом письме, пожалуйста»⁶⁸.

В 1906—08 гг. новых воспоминаний появлялось мало. Пики появления мемуаров связаны с юбилейными датами 1909 г., 1910 г. и 1914 г. Самые интересные материалы газет и журналов были собраны в «Чеховском юбилейном сборнике» (М., 1910) и в сборнике «О Чехове» (М., 1910). Последний из названных сборников был издан В. Брендером, много сделавшим для публикации материалов о Чехове. Он писал Марии Павловне 29 апреля 1910 г.: «Одновременно с этим письмом посылаю новую книгу из серии «Чеховская библиотека» — «О Чехове», сборник статей и воспоминаний. Кажется, книга вышла удачной, как по содержанию, так и издана хорошо»⁶⁹. В сборнике были перепечатаны воспоминания И. Бунина, С. Елпатьевского, М. Горького, В. Тихонова, М. Чехова, А. Куприна, А. Федорова, было много фотографий.

Первая мировая война снова отодвинула интерес к Чехову, и до начала 1920-х гг. новые воспоминания почти не появлялись, а затем в России начался новый этап формирования комплекса. В 1920-е гг. началось собирание материалов о дореволюционной России, проходили заседания кружков с чтением мемуаров. Со дня смерти Чехова прошло более 20 лет, дореволюционные литературные споры ушли в прошлое, многие их участники оказались за границей — мемуары теперь интересны прежде всего самим материалом. Три основных типа мемуаров характерны для этого времени: большие работы, например, Марии и Михаила Чеховых; автобиографические записки знакомых Чехова с главами о нем и небольшие заметки, уточняющие детали биографии писателя для историков литературы. Продолжалось издание сборников воспоминаний: в 1923 г. вышла книга «А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам», составленная В. Львовым-Рогачевским по аналогии с «Пушкиным в жизни» В. Вересаева, в 1947 г. вышел первый сборник «А.П. Чехов в воспоминаниях современников» в серии «Литературные мемуары», для него были специально переработаны воспоминания Л. Авиловой, Т. Щепкиной-Куперник, А. Лазарева-Грузинского (последующие сборники этой серии и материалы 68 т. «Литературного наследства» содержали уже только перепечатки или ранее написанные тексты). Большую группу составляют воспоминания, созданные после 1917 г. за границей.

Спустя почти 50 лет после смерти писателя Н.А. Сысоев записал рассказы М.П. Чеховой, и это издание, в сущности, завершило формирование комплекса воспоминаний о Чехове. Все его современники ушли из жизни. Хотя круг источников еще может быть расширен: в научный оборот войдут воспоминания, изданные за границей, будут выявлены неучтенные тексты при просмотре дореволюционных изданий, неизвестные архивные рукописи.

Одной из важнейших претензий к мемуарам как виду источников является их субъективность и, вследствие этого, недостоверность. Действительно, субъективная позиция мемуариста определяет не просто отбор фактов и их интерпретацию, как это считалось в литературоведении ранее, но, в соответствии с данными современной психологии, само восприятие жизни. Нельзя говорить о том, что самостоятельно существующий факт тем или иным образом интерпретируется мемуаристом — явление жизни становится в изложении мемуариста фактом только вследствие того, что это явление осмыслено как факт и после этого закреплено в тексте.

Позиция мемуариста может определяться личными отношениями (они могут быть дружескими, доброжелательными, открыто враждебными — удачно была применена эта классификация Т.А. Ивановой к воспоминаниям о Лермонтове⁷⁰). В связи с Чеховым идеализация его образа слишком рано стала влиять на появляющиеся мемуары, но в воспоминаниях все же проявлялись зависть, обида, ощущение литературного соперничества, как, например, в воспоминаниях П. Боборыкина или И. Ясинского, а также брата Михаила — все они считали себя хорошими писателями; даже И. Бунин, в целом любивший творчество Чехова, считал неудачной пьесу «Вишневый сад», поскольку считал себя гораздо большим знатоком умирающих дворянских гнезд и полагал, что Чехов взялся «не за свою тему». Иногда отношение к Чехову менялось: И. Щеглов, при жизни Чехова записавший о нем в дневнике немало злых и завистливых строк, опубликовал восторженные воспоминания⁷¹.

Позиция мемуариста может быть вызвана и идейными причинами. Среди лучших воспоминаний о Чехове часто называют очерк В.Г. Короленко. Это, действительно, блестящий мемуарист: в воспоминаниях о Чехове, Толстом и многих других проявился его литературный и публицистический талант, острый ум, наблюдательность. Однако именно это помешало исследователям увидеть то, что, несмотря на замечательное изображение Чехова конца 1880-х годов, мемуары эти «античеховские».

Общение Чехова и Короленко началось заочно: по разговорам в литературной среде и рассказам. Знакомство произошло, видимо, в феврале 1887 г.: Короленко прочитал «Пестрые рассказы» и ему «захотелось проездом через Москву познакомиться с их автором». Ему было 33 года, он пользовался общественным авторитетом, за 2—3 года стал известным писателем, опубликовав «Сон Макара», «Слепого музыканта», первую книгу «Очерков и рассказов», в которых ярко проявилась его ясная гражданская позиция. Чехову было 27 лет, он был сотрудником юмористических изданий, автором сборников «Сказки Мельпомены», «Пестрые рассказы», началось его сотрудничество в газете «Новое время», которая считалась реакционной в среде демократической интеллигенции. Все это не могло не настораживать Короленко. В сущности, он пришел к Чехову как «старший», более известный и авторитетный писатель.

В 1887—88 гг. взаимная симпатия была сильной: оба вышли из провинции в большую литературу. Чехов высоко ценил Короленко как человека — его всегда привлекали подвижники, которые руководствовались в своих поступках высшей нравственной целью.

Сложнее строились их литературные взаимоотношения. Первоначально Чехов считал себя менее достойным Пушкинской премии, чем Короленко. В 1887—1888 гг. идет творческое самоопределение Чехова, он внимательно перечитывал произведения Короленко. На книгах сохранились его пометы, а в тексте рассказа «Лес шумит» — чеховская правка. С. Балухатый, Е. Коншина, Л. Громов, З. Паперный⁷² и др. показали, что Чехов не принял приподнято-романтического, лирического повествования с его ритмическими подчеркиваниями, сравнениями, банальностями и штампами. Вычеркивая абзацы и предложения, он убирал авторскую субъективность, правил стиль. В письмах 1888 г. появляются также размышления об узости тем, к которым обращается Короленко.

Что касается Короленко, то он увидел в молодом Чехове несколько легкое отношение к жизни и литературе, хотя почувствовал «нотку задумчивости и лиризма», оценил тогдашнюю «свободу от партий». Круг Короленко (Н.К. Михайловский, А. Скабичевский, Глеб Успенский) воспринимал Чехова как несерьезного писателя. Несмотря на симпатию к Чехову как человеку, Короленко не принимал его как писателя: считал, что у Чехова нет психологического анализа⁷³, что в «Иванове» проявилась «отрыжка нововременских влияний»⁷⁴, полагал, что Чехов переусердствовал в своем введении в литературу обычного человека⁷⁵. При этом он все же надеялся на чеховские «ум, талант и хорошие стороны его сердца».

Все это объясняет дальнейшее расхождение писателей — личное и творческое. С 1888 г. общение постепенно начинает ослабевать, в 1889—1902 гг. они обмениваются редкими деловыми письмами.

Чехов продолжал высоко ценить общественную деятельность Короленко — его постоянную защиту невинно пострадавших, но появилась ирония по адресу Короленко как к человеку слишком «правильному»: «А Короленке надо жене изменить, обязательно, — чтобы начать лучше писать. А то он чересчур благороден. Помните, как вы мне рассказывали, что он до слез восхищался однажды стихами в «Русском богатстве» какого-то Вербова или Веткова, где описывались «волки реакции», обступившие певца, народного поэта, в поле, в страшную метель, и то, как он так звучно ударил по струнам лиры, что волки в страхе разбежались? Это вы правду рассказывали?» — пересказывал слова Чехова И. Бунин⁷⁶. Разница характеров ярко проявилась и в т. н. «академическом инциденте». Активной силой был тут, конечно, Короленко.

Короленко совершенно не принял последнее произведение Чехова — пьесу «Вишневый сад» за возвращение к неинтересному для современной жизни и исчерпанному литературой мотиву дворянского разорения, его не устраивали фигуры Раневской, «дворянской клуши», и Пети Трофимова, в котором должна была звучать нотка бодрости, но «надежда на будущее ассоциирована в внушающей уныние полинялостью и безнадежной тусклостью». «Через дымку грусти, порой очень красивой, порой разъедающей и острой и всегда поэтической, эта надежда сквозит, как купола церквей дальнего города, едва видные сквозь знойную пыль и удушливый туман трудного пути...»⁷⁷ — в то время как «...для меня облезлое «лучшее будущее», — что-то непонятное и ненатуральное»⁷⁸.

Уже 12 июля Короленко отправил текст мемуаров «Памяти А.П. Чехова» в редакцию «Русского богатства». Не только любовь к Чехову, но и ответственность руководителя журнала способствовали этому. Но мемуары, несмотря на осторожность высказываний в посмертные дни, не могли не отразить — и отразили — всю сложность его отношения к Чехову. Они построены как ряд «снимков» разных лет, в результате чего ясно представлена эволюция Чехова через схематичное деление его жизни на три четких периода. Первый период — когда Чехов был «веселым автором веселых рассказов». Короленко попытался оправдать жизнерадостность, стихийную силу таланта и «внепартийность» раннего Чехова. Эта трактовка легла в основу характеристики этого периода жизни Чехова уже в 1900—1910-е гг. Во втором периоде Короленко заметил роковую рефлексию, тяжкое осознание ответственности таланта. Для третьего характерны стремление к лучшему будущему и беспросветная тоска. В последнюю встречу Короленко был потрясен тем, как изменился Чехов, жизнерадостность совсем исчезла, он мог часами сидеть и смотреть в одну точку. Ярким доказательством ложности чеховского пути является финал его жизни: «Во время разговора он взял лежавшую на столе книгу, недавно рекомендованную русскому читателю Л.Н. Толстым. «Поленца, «Крестьянин». Читали? Хорошая книга, — сказал он. — Вот если бы мне еще написать одну такую книгу... я считал бы, что этого довольно. Можно умереть». Он умер раньше...»⁷⁹. Так что хорошую книгу Чехов написать не успел.

Мемуары не являются исключением — каждый вид источников субъективен. Потому задачей исследователя является не обвинить или защитить мемуариста, а объяснить его неизбежную субъективность, которая пронизывает каждый элемент воспоминаний: факты, композицию, стиль, интонации. В контексте истории формирования комплекса мемуаров о писателе личностная позиция автора, задача которого — повлиять на формирование литературной репутации писателя, — не только должна рассматриваться как неизбежная, но и как представляющая самостоятельный интерес. А.Г. Тартаковский подчеркивал, что субъективная позиция мемуариста неотделима от положения автора в системе породившей мемуары действительности, а потому и ее изучение имеет «первостепенную важность для познания той общественно-психологической и идейной среды, в которой они возникли»⁸⁰, мемуары всегда принадлежат времени, когда они написаны, а не времени, о котором они рассказывают: через мемуариста преломляются социальные, мировоззренческие, литературно-эстетические, общественно-политические установки современного ему общества, отдельных его групп. Даже такая позиция мемуариста, которая приводит к фактическим ошибкам или «заблуждениям», является ценным историко-литературным материалом. Как отмечал Э. Вацуро, «факт и позиция — вот два стержня мемуарной литературы»⁸¹.

Так неизбежно формирование комплекса связано с теми процессами, которые происходят в восприятии писателя общественным сознанием: мемуары закрепляют то отношение к писателю — или полемизируют с ним — которое сформировалось к моменту их написания. Потому воспоминания каждого автора появляются не случайно, а в «свою» эпоху, когда мемуарист чувствует общественную необходимость в «его» образе писателя, а мемуары, даже написанные одним и тем же человеком в разные годы, бывают разными не потому, что автор — «хамелеон», а потому, что его позиция несет на себе отпечаток времени.

Субъективность и ограниченность каждого отдельного мемуарного текста преодолеваются в контексте комплекса в целом. «Каждый видит то, что ему лично всего более сродни, и целостность изображения проступает лишь в совокупности впечатлений многих лиц, выдающихся писателей и более скромных, но добросовестных наблюдателей и поклонников, подчинившихся обаянию мощного таланта. Масштаб определяется углом зрения: одним больше раскрылось, другим меньше, но и «большим» не все попадается на глаза, а добросовестность смотрящих с меньшей высоты помогает им открывать ценные крупицы, которые приобретают иногда важное значение в интересах полной и беспристрастной истины», — писал в 1906 г. Ф.Д. Батюшков⁸². Потому условием изучения мемуаров о Чехове должно стать издание своеобразного «спутника» к Полному собранию сочинений и писем — полного, научно-комментированного собрания мемуаров.

2.2.4. Периодическая печать как источник информации о писателе

Периодическая печать — это не просто издания, в которых публикуются все остальные виды источников. Она может быть рассмотрена и как самостоятельный специфический источник, который дает информацию о писателе. Примерно с 1890-х гг. российские газеты начали активно печатать сообщения о личной жизни писателей, о состоянии их здоровья, информацию о том, над чем они сейчас работают, интервью с литераторами и т. п.

М.О. Горячева систематизировала биографические сведения о Чехове, зафиксированные газетами:

1. Сведения о создании Чеховым новых произведений, выходе книг и сборников.

Приведем найденный нами ядовитый отклик в юмористическом журнале «Стрекоза» («История одной пьесы в газетных сообщениях»), касающийся не столько Чехова, сколько этих газетных сообщений:

«...ноября. Наш известный высокодаровитый драматург Мерлушкин пишет в настоящее время новую драму в 4 действиях. ...ноября. Высокоталантливый драматург Мерлушкин пишет не драму, как было слышно, а комедию. ...ноября. Вопреки слухам, неподражаемый драматург Мерлушкин еще не приступал к писанию своей новой комедии, а только задумал написать ее. ...ноября. Вчера наконец наш второй Островский драматург Мерлушкин взялся за перо и начал писать новую комедию, о которой уже сообщали газеты. Московские театральные круги находятся в напряженном ожидании. <...> ...января. По случаю огромного наплыва в Москву иногородних, жаждущих попасть на новую комедию высокопочтенного господина Мерлушкина, все гостиницы и меблированные комнаты в Москве переполнены. Цены на помещения и жизненные припасы возросли неимоверно. <...> ...января. Вчера состоялось первое представление новой комедии господина Мерлушкина «Выхожу один я на дорогу». Пьеса никакого успеха не имела и прошла при гробовом молчании публики. Провал полный. Несмотря, однако, на это, билеты на первые 38 представлений все проданы»⁸³.

2. Сведения о посещении Чеховым различных общественных мероприятий.

3. Сведения о присутствии Чехова в театрах, особенно на репетициях и постановках собственных пьес.

4. Пресса отразила участие Чехова в различных обществах, комитетах, сборниках, сведения о премиях.

5. Газеты сообщали о приездах-отъездах Чехова. Уже поездка на Сахалин в 1890 г. подавалась газетами как сенсационная новость.

6. С конца 1890-х гг. газеты регулярно писали о состоянии здоровья Чехова.

7. Газеты сообщали факты личной жизни писателя. Как справедливо отмечает М. Горячева, такого рода материалы почти не появлялись в толстых литературных журналах⁸⁴.

Конечно, большая часть этих материалов была малодостоверна. Появлялись сообщения, которые вообще не имели отношения к действительности. Чехов обычно возмущался и реагировал крайне болезненно: «У меня такое чувство, точно меня помоями опоили и облили» (П, 11: 285). Дорошевич вспоминал, что Чехов просил не верить тому, что пишут о нем в газетах. Так, написали, что у него был в гостях молодой человек, ставший пессимистом после чтения чеховских рассказов, и Чехов отговаривал его от самоубийства: «Все врут! Один только раз правду написали — «Чехов уехал из Ялты!»⁸⁵

Анализируя эти материалы, нужно иметь в виду, что это — не исключительное в связи с Чеховым явление. Такая же информация появлялась о Толстом — о его здоровье, взаимоотношениях с Софьей Андреевной, событиях в Ясной Поляне и пр., о М. Горьком, Л. Андрееве и пр. Интерес к бытовой стороне литературной жизни вообще характерен для периодической печати, которая нуждается в материалах. Значение газетных публикаций о Чехове не в их необычности как источнике, не в фактической информации, а в их количестве и разнообразии, а также в том, что они — интереснейший источник изучения отношения к Чехову русской публики, истории его популярности, истории включения писателя, который как человек не был заинтересован в рекламности, свойственной его времени, и даже противился ей (в отличие, например, от М. Арцыбашева, В. Брюсова, И. Северянина или В. Маяковского, которые сознательно выстраивали свой публичный образ), в процесс публичного обсуждения жизни литератора. Более того, те, кто хотел через газеты славы, пусть и скандальной, получили ее меньше, чем бежавший от безвкусицы такой популярности Чехов. Особенно интересны многочисленные упоминания о писателе в материалах периодический печати, не имеющих к Чехову прямого отношения: это заголовки публицистических статей (вроде «Наши футлярные люди»), сравнения героев фельетонов с чеховскими героями, использование ставших крылатыми чеховских фраз. Это уникальное свидетельство постоянного присутствия Чехова в сознании читателя.

2.2.5. Письма А.П. Чехова как источник изучения его литературной репутации

В письмах Чехова отразились многие важные моменты формирования его прижизненной литературной репутации. Он много размышляет о своем месте в литературе, об отношении к нему критики.

В 1880-е гг. в письмах находим осмысление Чеховым своего места в юмористических изданиях, отношений с Н. Лейкиным, он передает отзыв о себе Н. Лескова («С Лейкиным приезжал и мой любимый писака, известный Н.С. Лесков. <...> Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: — «Знаешь, кто я такой?» — «Знаю». — «Нет, не знаешь... Я мистик...» — «И это знаю...» Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует <...> «Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида... Пиши». — П, 1: 88), размышления о том, пустят ли его после «Нового времени» в толстые журналы и пр. С рубежа 1880—1890-х гг. письма Чехова отражают его впечатления о зависти, о сплетнях по его адресу, получивших в литературной и окололитературной среде, и без того не самой доброжелательной, невиданное распространение в связи с Чеховым (П, 4: 161—162). В письмах 1890-х — 1904 гг. отражаются также впечатления от провала «Чайки», от статей критиков, размышления о литературной репутации журналов, в которых Чехов сотрудничал.

Безусловно, мнение самого Чехова не является истиной в последней инстанции: например, зависть и сплетни он чрезвычайно болезненно переживал, а потому мог что-то преувеличивать, по отношению к статьям критиков о себе мог быть субъективен, поскольку ощущал логику своего внутреннего развития и видел свое творчество «изнутри» иначе, чем критик, который имеет возможность судить по отдельным попавшим в поле его зрения произведениям. Кроме того, он сам пытался влиять на представления о себе у своего адресата и окружения адресата, поскольку знал, что его письма часто обсуждаются публично. Так, некоторые письма Чехова А. Суворин давал читать другим людям, вслух читал отдельные их фрагменты. Чехов в письмах изображал себя намного более легкомысленно относящимся к литературе и к своим произведениям, намного менее работоспособным (он часто писал, что он «хохол», а потому ленив), чем это было на самом деле, скрывал признаки своей болезни и т. д. Поэтому информация, сообщаемая Чеховым в письмах, также нуждается в проверке, как и всякая другая.

В то же время письма позволяют судить о том, что Чехов не просто внимательно следил за своей литературной репутацией и пытался на нее влиять (хотя окололитературные и газетные сплетни остановить невозможно), но, начиная с внутреннего перелома середины 1880-х гг., сознательно выстраивал свою жизнь как жизнь, подчиненную литературе, а потому учитывал, как то или иное произведение отразится на литературной репутации, то, каким его увидят «свой» читатель и «свой» зритель⁸⁶.

2.2.6. Дневники современников как источник изучения литературной репутации писателя

Впечатления от общения с Чеховым и от его произведений отражались в дневниках современников.

Большую группу дневников составляют дневники, которые велись «для себя». Их авторы, обычно литераторы, фиксировали основные события жизни, размышления, встречи, не предполагая, что Чехов станет знаменитостью и придется о нем позже, используя дневник, писать воспоминания. А. Суворин, признавался, что записывает очень неаккуратно, многое забывает, пропускает интереснейшие события, мешал важное и неважное, поэтому сведения о Чехове, в дневниках Суворина представляют, конечно, огромный интерес, но носят отрывочный характер. Иначе, аккуратно, почти каждый день на протяжении 46 лет вел дневник Н.А. Лейкин. К сожалению, не обнаружены его дневники за 1880-е годы, а в дневниках 1892—1901 гг. и 1905 г. о Чехове есть отрывочные записи, хотя иногда и весьма объемные (11 марта 1895 г. он записал впечатления от поездки в Мелихово, а 17—29 октября 1896 г. пишет о событиях, связанных с постановкой «Чайки» в Александринском театре). К этой же группе дневников — то есть таких, в которых немногочисленные записи о Чехове идут в потоке литературных, общественных, политических, личных событий, — можно отнести дневник Л.Н. Толстого, И.Л. Щеглова-Леонтьева, В.Г. Короленко, В.С. Миролюбова, В.А. Тихонова и др.

Другой тип дневника представлен дневником Б. Лазаревского, юриста и беллетриста, который за свою жизнь записал около 60 объемистых томов дневников. В 1899—1903 гг. он часто бывал в Ялте, где навещал Чехова и просиживал у него часами, весьма утомляя больного писателя, настолько, что О.Л. Книппер, став женой Чехова, по мере возможности не пускала к нему Лазаревского — и превратилась во врага («любовь» Лазаревского к Чехову парадоксально была порождением крайнего эгоцентризма и нежного отношения молодого писателя к самому себе, не случайно 18 января 1904 г. он записал: «Вчера вечером послал Чехову телеграмму, хоть вспомнит обо мне»). Разговоры с Чеховым он записывал сразу же: «...за шесть лет я каждый раз записывал с фотографической точностью все, что говорил и делал Антон Павлович, и все, что говорилось и делалось возле него другими в этот день»⁸⁷. «Я непременно напишу большую статью «Чехов в жизни» и начну ее приблизительно так: «Уже много лет подряд я веду свой дневник и самым ценным для других и самым дорогим для себя я считаю в нем те записи, в которых говорится о моих встречах и разговорах с А.П. Чеховым»⁸⁸ — эта запись, связанная с намерением использовать дневник для обнародования, была сделана уже 7 июля 1904 г.! Многие записи почти без изменений входили в мемуары. Чехов знал о том, что Лазаревский записывает каждую его фразу — это его не могло не стеснять, к тому же, как человек «антидневниковый»⁸⁹, несколько раз уговаривал Лазаревского «совсем оставить дневник» — «но это трудно. Пишешь и точно делишься с кем. Суррогат облегчения»⁹⁰, «некоторые из моих дневников ценнее моих рассказов, я это чувствую»⁹¹. Дневники Лазаревского достаточно полно и тщательно воспроизводят общение с писателем, правда, трудно сказать, насколько точно понята Лазаревским записанная им мысль Чехова.

Некоторые исследователи считают дневники более надежным источником, чем мемуары, поскольку информация не подвергается искажениям памяти. Но дневник — такой же субъективный источник, как и все остальные: полная откровенность и честность человека перед самим собой невозможна даже в дневнике. Такой крайне субъективный характер носит дневник Суворина⁹², что точно заметила И.Е. Гитович⁹³. Каждый «проговаривается» в дневнике то завистью, то отсутствием глубины понимания, то великодушием, то обидой или благодарностью.

Потому дневник имеет несколько возможностей как источник изучения литературных репутаций.

1. В нем фиксируются отклики, живые, порожденные сиюминутными эмоциями суждения о писателе современников, услышанные, прочитанные и т. п. автором дневника. Это субъективный и часто несправедливый, но зато живой свидетель литературного процесса. Такого рода записей много в дневнике И.Л. Щеглова-Леонтьева: [2 февр. 1888] «Визит Н.И. Стороженко: «Чехов талант, но у него нет «Бога в душе»». [26 января 1890 г. Видимо, отголоски разговоров о Чехове на вечере у И.И. Горбунова, где были также В.Г. и А.К. Чертковы. Приведены фразы, сказанные Чеховым, которые обсуждались в это время в связи с тем, что он «зазнался»]. «О Чехове. 1. «Разбогател — никуда не поеду, жаль будет своего богатства», 2. «Что за охота всякого принимать — еще залезет сапожник», 3. «Противна вещь — раз написал», 4. «Водевиль надо писать пошлее — толпа любит. Модный герой ...не моего романа». Суворин распустил Чехова, его надо бы в щедринские клещи. Мягкие все, умоляют печатать». [1—6 мая 1891 г. Приведена чья-то мысль о Чехове, скорее всего, А.С. Суворина]: «Чехов принадлежит, по видимости, к типу русских талантов вроде Некрасова; не попади он в литературу, он бы сделался богатым купцом или выдающимся стратегом. Если хотите, даже несчастье, что он попал в литературу, ибо, не отдаваясь ей весь (нервами и кровью), он бы еще больше прославился на другом поприще»⁹⁴. В дневнике такого далекого от литературы человека, как П.Е. Чехов, скупая информация о гостях Мелихова также может быть источником информации о внимании литераторов и читателей к Чехову⁹⁵.

2. Дневник отражает отношение, иногда и тщательно скрытое, его автора к писателю. В дневнике того же Щеглова-Леонтьева отразились и зависть, и участие в распространении сплетен, и любовь к Чехову.

Дневники — наименее изученный вид источников изучения литературной репутации Чехова, немногие из них опубликованы⁹⁶, остальные либо утеряны на протяжении XX в., либо не выявлены и хранятся в архивах.

2.2.7. Художественные произведения о Чехове как источник представлений о восприятии писателя обществом

Художественные произведения — специфический источник, от которого ни в какой степени нельзя требовать фактической достоверности — историк литературы может использовать художественный текст только как источник изучения общественных настроений⁹⁷. При этом произведение гения и второстепенного писателя обладают разными возможностями в этом плане: гений чаще всего неправдоподобен в деталях, изображении быта и исторических событий (как У. Шекспир или Л. Толстой), но воссоздает «высшую правду», писатель второго ряда чаще всего правдоподобен в описании исторической обстановки, но далек от психологической правды. Представитель массовой литературы может быть интересен социологу литературы и культурологу как автор, невольно воплотивший коллективные фантазии своих современников.

В связи с Чеховым основная масса источников — художественных произведений — это беллетристика, впрочем, весьма разнообразная в жанровом отношении.

Образ писателя в стихотворениях об А.П. Чехове начала XX века

Стихотворные обращения поэтов друг к другу (одного избранного Богом — другому) — явление, широко распространенное в литературе. В начале XIX в. в посланиях Пушкина, Языкова, Дельвига, Батюшкова и многих других возникал или сентименталистский образ певца любви, красоты, мечты и дружбы, или романтический образ возвышенного гения. Этот образ был почти лишенным конкретных черт, лишь в пушкинских обращениях к друзьям-поэтам появились автобиографические и конкретные черты. Но особенно интересным явлением стало то, что стихотворения, посвященные самому Пушкину, постепенно превратились из условных посланий в обсуждение его личности и творчества, они были обращены не только к гению с установившейся поэтической репутацией, но и к человеку и конкретному поэту⁹⁸. Романтическая традиция была подхвачена в первой трети XX в.

Но среди стихотворений о писателях есть и иная традиция. Демократизация литературы во второй половине XIX века, развитие журналистики привели к появлению того, что можно назвать «стихотворной беллетристикой»⁹⁹, — это многочисленные публикации профессиональных и полупрофессиональных поэтов, сносно владеющих стихотворной техникой, но не оригинальных, строящих свои произведения на распространенных штампах. Эта стихотворная беллетристика живо откликалась на темы, которые предлагало ей общество, и потому не замедлила откликнуться на пушкинские дни 1880 и 1899 гг. (стихотворения собраны в сборнике В. Каллаша¹⁰⁰). Эта разновидность литературы освоила и новую сферу — стихи о прозаиках. Появились стихотворения, посвященные И. Гончарову, Л. Толстому, но особенно много стихотворений было посвящено А. Чехову.

При жизни Чехова появились шутливое послание А. Плещеева семейству Чеховых и Линтваревых (1888 г.), стихотворения, ему посвященные и свидетельствующие о дружеских симпатиях («У двери» Я. Полонского с подзаголовком «Посвящается А.П. Чехову») или развивающие чеховские мотивы (И. Белоусов «В степи. Посвящается А.П. Чехову», Е. Буланина «Под впечатлением «Чайки» Чехова»). Но огромное количество стихотворений появилось как реакция на смерть писателя. Одна из газет сообщала, что 10 июля, на следующий день после похорон, в храме Новодевичьего монастыря была отслужена лития, по окончании которой некий А.В. Энгельмейер выступил со стихотворением памяти Чехова. В тот же день в начале четвертого на могиле собрались родные и близкие Чехова. В этот момент вслед за В. Гольцевым, писателем В. Михеевым, психиатром Н.Н. Баженовым читал стихотворение поэт М.П. Свободин, сын приятеля Чехова, актера П. Свободина — он был знаком с Чеховым еще мальчиком: «И он ушел от нас... В тревоге и печали / Его речей уж не услышим мы. / Еще один огонь погас средь нашей тьмы / И струны скорбные, порвавшись, замолчали. / Окончен тяжкий путь. В его душе цвела / Живая красота, как свет неугасимый, / Но в сером сумраке, среди скорбей и зла, / Он шел, загадкой вечною томимый, / А жизнь все вдаль его влекла неумолимо, — / И скорбною душа его была. / С улыбкой кроткою, с томительной тоскою / В глубоком голосе, во взгляде грустных глаз, / Он с нами говорил. Какою красотою / Дышала эта речь! Но властною рукою / Смерть обняла его... И он ушел от нас...»¹⁰¹

М.В. Лавров, сын редактора «Русской мысли, вспоминал: «У П.М. Свободина остался сын М.П. Свободин, очень талантливый мальчик 12 лет, судьбой которого всегда интересовался Антон Павлович. <...> Однажды, прочитав два-три стихотворения М. Свободина в рукописи, которые были случайно со мной, Антон Павлович, отозвав почему-то меня в сторону, сказал следующее: «Скажите ему от меня, пусть он пишет только о том, что пережил, только то, что чувствует в данное время, а если хочет печатать, то только тогда, когда сам совершенно доволен написанным. Понимаете? — и он вторично, как бы внушая, повторил свои слова. Великие слова»¹⁰². Действительно, и это стихотворение было далеко не удачным с точки зрения поэзии, но стихотворение слилось с запахом свежих цветов на могиле, что и сделало его популярным хотя бы на один месяц, июль 1904 года.

На смерть Чехова наивными строками откликнулись люди разного уровня, например, крестьянин с Высоковской мануфактуры Ник. Сулейкин: «По нашей всей земле родной / Молва о смерти пролетела. / Во всех каленою стрелой / В груди поклонников засела. / Как воин истины святой / Он первый был из нашей рати: / Сражался храбро с сильной «тьмой», / Разил ее мечом печати... / О смерть! Безжалостная смерть: / Всегда стоишь за тьму людскую, / Всегда не дашь певцу допеть / Во имя правды песнь святую!»¹⁰³

Мы простим крестьянину шаблонные рифмы, романтические «меч печали» и «каленую стрелу» молвы. Гораздо более удивительно по своей бездарности стихотворение профессионального литератора Скитальца, который сделал Чехова певцом революции, бессознательно ее предчувствовавшим и предсказавшим, а также жертвой борьбы за свободу: «Неумолимый рок унес тебя в могилу, / Болезнь тяжелая его туда свела. / Она была — в груди и всюду с ним ходила: / Вся жизнь страны родной — болезнь его была! <...> Пусть смерть его падет на гадов дряхлой злобы, / Чьи руки черные обагрены в крови, / Кто добивал его, а после был у гроба / И громче всех кричал о дружбе и любви. / Блесни над родиной, могучее светило, / Птиц ночи разгони, пронзи ночную тень / И, возрождая жизнь над темною могилой, / Приди, торжественный, давно желанный день!»¹⁰⁴

Эти стихи очень понравились М. Горькому: «Скиталец написал недурные стихи на смерть Чехова. Гусев тоже, они читали их в Ялте на вечере, и, говорят, был скандал с полицией»¹⁰⁵. Горький не раз требовал от автора переработки неудачных мест, но в целом высоко отозвался о стихотворении: «Очень сильные, искренние стихи! Они теперь немного неуклюжи, я послал их ему обратно с просьбой исправить»¹⁰⁶, не случайно он открыл этим текстом сборник товарищества «Знание», посвященный Чехову. Но текст вызвал совершенно справедливую иронию всех, кроме Горького, особенно обрадовались его политические оппоненты. В.Я. Стечкин в консервативном журнале «Русский вестник» писал: «Можно какую угодно премию назначить, — без предупреждения, что тут речь идет о Чехове, никто не догадается, кого надо разуметь в этих словах. <...> Умер Чехов, как известно, не от туманных причин, указываемых г. Скитальцем, а от туберкулеза легких. Но г. Скиталец этого признать не хочет и трагически вопиет <...> Кто эти «гады дряхлой злобы», не беремся решать. Из известных биографических данных о Чехове даже приблизительно нельзя предположить, на кого намекает г. Скиталец. Когда умер Надсон, болезнь его (на самом деле ту же, что унесла и Чехова, — чахотку) назвали В.П. Бурениным. Обвинение было и пошло, и глупо, но по крайней мере прямо обращено к лицу определенного человека, а «гад дряхлой злобы» — очень туманно. Если этот «гад» или эти «гады» относятся до интимной жизни Чехова, то нам о них и ведать не надлежит, а если г. Скиталец хотел разоблачениями заняться, то следовало довести их до конца»¹⁰⁷.

В 1904—1905 гг. стихотворения памяти Чехова печатались почти во всех столичных и провинциальных газетах и журналах. В 1906 г. в Петербурге под редакцией известного литературоведа Ф.Д. Батюшкова появился сборник «На памятник А.П. Чехову. Стихи и проза»¹⁰⁸, инициаторами которого были «стихотворцы» (так — а не «поэты» — они названы в предисловии) А.М. Василевский и А.А. Лукьянов, «подчинившиеся всецело обаянию поэтической прозы Чехова и пожелавшие прежде всего сплести венок из стихотворений на его могилу», к ним присоединились В. Башкин и Г. Галина. В редакцию была прислана из разных концов России масса стихотворений, из которых была отобрана только часть в соответствии с названием сборника и художественным уровнем произведений. Особенно было подчеркнуто, что многие авторы «не профессиональные поэты», и это свидетельствует о массовости явления, о котором идет речь. В результате в сборник были включенные произведения более или менее известных авторов того времени — А.А. Лукьянова, К. Чуковского, Вл. Ладыженского, О. Чюминой и др. — всего около 30 произведений. В 1910 г. в «Чеховском юбилейном сборнике» были собраны стихотворения, появившиеся в периодической печати 17 января 1910 г., и перепечатан ряд уже известных произведений, а в 1915 г. в Одессе вышел сборник А. Григорова, собравший публикации стихотворений в чеховские дни 1914 года. Всего известно более 200 стихотворений о А.П. Чехове, и это достаточно репрезентативный круг источников¹⁰⁹.

Некоторые из авторов были знакомы с писателем лично. В таких случаях возникает необычный жанр — стихотворные мемуары. Вл. Ладыженский, поэт и беллетрист, оставивший о Чехове и статьи в книгах о русской литературе, адресованных народу, и прозаические мемуары, писал: «Порой мне кажется, с тобой я говорю, / И вижу пред собой задумчивые очи... / И кажется, звучит, как прежде, речь твоя, / Усмешка кроткая исполнена сомненья...»¹¹⁰ Это вполне мемуарная портретная зарисовка, поскольку о задумчивом взгляде Чехова и легкой усмешке как постоянных чертах его внешнего облика писали многие мемуаристы.

Ряд авторов проявил себя и как литературные критики, тогда в стихотворении воссоздаются элементы чеховской поэтики. В стихотворении А. Амфитеатрова, поэта, писателя, журналиста, литературного критика, мемуариста отражены те моменты, из которых слагается чеховский пейзаж (во многом импрессионистический — отсюда его фрагментарность, сумеречность, настроение, создаваемое слышимой издалека музыкой, в нем сливаются плач ребенка, поэзия вечера и вызывающие чувство тревоги стуки сторожа): «Меркнет запад, в городе огни, / Барки спят под берегом в тени, / Лает пес, на ночь освирепев, / На реке — гармоники напев. / Детка плачет, женщина поет, / На доске чугунный сторож бьет, / Зашумел, запел кленовый сад...»¹¹¹

А. Амфитеатров, А. Федоров — все-таки известные в свое время и неплохие поэты. Но большинство авторов — представители именно «стихотворной беллетристики», сейчас почти забытые, не знакомые с Чеховым лично. Очень часто в их произведениях используется набор штампов эпигонского романтизма, да и уровень поэтического мастерства весьма низок: «Не терпит мертвый мрак живительного света, / Застой — движения, уродство — красоты! / Жизнь гневная, как вихрь, любовью не согрета, / В движении роковом мнет нежные цветы!»¹¹² Не случайно Вл. Кранихфельд в отзыве на сборник 1906 г. писал: «Вторая часть — стихотворения, сказать, что эта выставка послужила выгоде наших поэтов — нельзя. Всюду шаблон, как будто списаны с одного некролога. Скучное однообразие нарушается тем, что некоторыми поэтами та же неверная нота повышается до пафоса (Скиталец, А. Федоров), вместо Чехова нарисован какой-то неведомый народный трибун. Единственно искренние стихи К.Ч.»¹¹³

Чем же тогда могут быть интересны эти часто наивные стихотворения? Как отметила О.С. Муравьева в связи со стихотворениями о Пушкине, массовая «стихотворная беллетристика» берет то, что лежит на поверхности, предельно обобщает и типизирует образ писателя, оставляя только то, что действительно входит в массовое сознание¹¹⁴. Можно даже говорить о том, что стихотворения отражают «массовые» представлений о писателе в более «чистом» виде, чем профессиональная литературная критика и публицистика. Эта «требовательная» черта стихотворной беллетристики парадоксально проявилась в тех случаях, когда образ Чехова, созданный в иных жанрах каким-либо автором, не совпадал с тем, какой образ писателя создавал тот же автор, но уже как поэт. В июне 1909 г. Н. Ежов опубликовал стихотворение «Талант», посвященное памяти Чехова: «Дар чудный, таинственный, странный, / Дар светлый, прекрасный талант! / Блестишь ты, на диво созданный, / Как чистой воды бриллиант»¹¹⁵. А в августе того же года напечатал в «Историческом вестнике» «Опыт характеристики», в котором сказал то, что думал на самом деле — что Чехов средний писатель и плохой человек. Вл. Ладыженский в стихотворении повторил штампы о «грустном печальнике» Чехове: «Свой грустный смех над пошлостью земной, / Глубокую печаль о счастии и воле, / О жизни, блещущей бессметной красотой, / С собою ты унес...»¹¹⁶ Пожалуй, лишь некоторые стихотворения выходят за пределы «стихотворной беллетристики» — например, бунинский «Художник»¹¹⁷.

Среди стихотворений о Чехове есть и специфический источник — стихотворная литературная критика Л. Мунштейна¹¹⁸, который постоянно комментировал личность, произведения и литературную репутацию Чехова с начала 1890-х гг.

В целом как явление стихотворения о Чехове являются интереснейшим источником: они позволяют, с одной стороны, реконструировать многие черты психологии русской интеллигенции того времени, с другой стороны — уточнить причины огромной популярности Чехова.

Чехов как прототип героев романов, повестей и рассказов

В русской литературе писатели нередко становились прототипами литературных героев. В таком выборе прототипа — несколько причин, в том числе возможность изобразить своего литературного оппонента, часто иронически, желание осмыслить яркую личность и пр. Выявить круг произведений, в которых прототипом героя был Чехов, не просто. Редко удается найти прямые указания самого автора романа или повести — как это произошло с П.Д. Боборыкиным.

В воспоминаниях он писал: «...я виделся с ним в Москве, уже зимой. <...> С ним случилась инфлуэнца. И он начал с юмором и в тоне врача говорить о том, какая это предательская болезнь. Отнимает у вас, говорил он, — здоровые порывы, в том числе и всякие любовные влечения. <...> Беседа наша шла оживленно... Он жил тогда «во всю» и откликался на все призывы... Разговор его был житейский, без отвлеченных рассуждений, без пристрастия к каким бы то ни было темам на «гражданские» злобы дня. В нем чувствовался больше всего чуткий, даровитый наблюдатель жизни, очень трезвый, с юмором, и уже наполовину склонный к некоторому пессимизму. Никакого напускного идеализма, никакого «направленческого» мундира... И я чувствовал в нем писателя — психолога и бытовика в одно и то же время, которому органически несимпатична никакая фраза, никакое «обсахаривание» чего бы и кого бы то ни было. И все, что вставлял в беседах, из своих наблюдений, было всегда метко, своеобразно и смело»¹¹⁹. Именно эти черты и отразились в романе «Ходок».

Доктор Домашнев, давая герою, графу Таганцеву, приехавшему в Петербург из провинции по делам крестьян муражкинской волости, письмо к беллетристу Вячеславу Кузьмичу Малышеву, предупредил его: «Быть может, он вам покажется еще менее занимательным, чем его описания. Но это так, на первых порах. А впрочем, не знаю, что он из себя изображает. Мы не видались больше семи лет. С тех пор он стал уже известностью. Глафира Колчанова заинтересовала Таманцева талантом Малышева — она дала ему прочесть томик его повестей и рассказов. Талант был несомненный и очень смелый. Автор не подделывался ни под кого, отлично знал провинцию и помещиков, и разночинцев, и мещан, и мужиков»¹²⁰. Независимость суждений Малышева об общественной жизни не просто удивила, но потрясла почти идеального героя-графа¹²¹.

В 1894 г. И. Ясинский написал роман «Горный ручей», в герое которого, выдающемся писателе Мерцалове, Е. Толстая отметила черты А. Чехова, несмотря на возраст — 50 лет. У него облик эпикурейца, он видит повальное лицемерие, считает, что «жизнь сама по себе дрянь и прекрасного в ней ничего нет, а прекрасны только образы жизни, если они верно отражены искусством», что необходимо стремление к высшей правде, на пути к которой «цвет красоты отпадает». По мнению Е. Толстой, Ясинский, вопреки тому, что он напишет о Чехове в «Романе моей жизни», здесь угадал новаторство Чехова, понятое как новая экзистенциальная позиция на стыке эпикурейского и стоического мироощущения¹²².

А.Г. Головачева указала на Чехова как на прототип героя романа П.А. Сергеенко «Дэзи» (1898), другими прототипами которого стали Л. Толстой и его дочь Татьяна Львовна. В образе молодого беллетриста и драматурга Герливанова исследователь доказательно обнаружила черты Чехова. Михаил Герливанов — «молодой человек, в пенсне, с бледным интеллигентным лицом и возбужденным взглядом». В духе Тригорина Герливанов чувствует себя потребителем и переработчиком реальности в ущерб непосредственным душевным движениям — он накапливает литературный материал, наблюдая за дочерью профессора Казанцева, Дэзи. Подробно описывает Сергеенко петербургские страницы жизни Герливанова: он получает признание как драматург и погружается в шумную жизнь, новые знакомые ухаживают за ним, как за новым принцем дружественной державы, он завел модные галстуки и духи, пьянел от вина и общества красивых женщин — очевидная параллель с пребыванием в Петербурге 27-летнего Чехова после успеха «Иванова». Ещё одна параллель, как пишет А.Г. Головачева, — в романе констатируется очевидное отсутствие религиозно-христианского начала в жизни и творчестве этого героя в «языческий» период, когда его культом была красота (в финале романа он под влиянием отца и дочери Казанцевых переживет внутренний перелом и начнет развиваться в сторону христианства)¹²³. В этом романе особенно интересно то, что в мемуарах, написанных через 7 лет, нет и следа нескрываемой зависти к чеховскому успеху, осуждения беспринципности чеховского творчества, нет необходимости в обретении толстовского учения — Чехов в мемуарах от природы обладает истинной религиозностью и внутренней красотой.

Героиней «этюда» М. Арцыбашева «Из жизни маленькой женщины»¹²⁴ является девушка Елена Николаевна, постепенно увядающая, но красивая, по отношению к ней мужчины испытывают только эротические желания, которые ей кажутся пошлыми. Ей же хотелось «красивой и праздничной любви». Пошлость вообще определяет жизнь провинциального города, в котором разворачивается действие. Но вот в город приехал писатель Балагин — и вечером сидел в саду: «Свежая струя любопытного оживления охватила душу Елены Николаевны. Этим Балагиным были полны умы всех интересующихся литературой. Молодежь постоянно говорила о нем, каждого его нового произведения ждали все. Елене Николаевне никогда не приходило в голову представлять его себе живым, обыкновенным человеком. Таким далеким, совершенно немыслимым в их серой будничной обстановке представлялся ей писатель».

Несмотря на то, что Балагин вроде и не Чехов (когда Котов, учитель гимназии, возмутился провинциальным любопытством по поводу известного писателя, подруга героини сказала: «Слушайте, не точите яду! Вы сами нам двадцать раз рассказывали о своем знакомстве с Чеховым!»), ему приданы, безусловно, чеховские черты. Они есть и во внешнем облике — складка на лбу, он мало говорит, у него высокая фигура в светлой шляпе, долгое ласковое пожатие; «не было в его голосе того наигранного выражения, к которому привыкла Елена Николаевна от других, а было нечто такое, отчего ей казалось, будто он сразу, в немногих словах, рассказывал что-то, полное глубокого содержания». Он пользуется огромной популярностью среди молодежи и не понят «буржуазией», его считают пессимистом: «Вот... хотя вы в каждой строке говорите о смерти, о зловещем роке, о том, что... все в жизни суета сует... и хотя вас считают безнадежным пессимистом и отрицателем, а мне кажется, что на самом деле вы очень жизнерадостный, добрый и страстно любите жизнь... Правда?..». Есть в словах героя и отголоски чеховских мыслей: отношения «только до тех пор и красивы, пока составляют тайну двух, мужчины и женщины. Когда коснется этого чужая рука — тайна становится пошлостью...» Да и зовут его Алексей Павлович. У него большое мужское обаяние и «мужской» взгляд на женщину: «Писатель Балагин сидел боком к столику, довольно красиво положив нога на ногу и сдвинув на затылок светлую шляпу <...> Мимо то и дело проходили барышни, студенты и гимназисты, притворявшиеся, что так себе, просто гуляют, и совершенно очевидно не спускавшие глаз с писателя. Балагин иногда взглядывал на них и чуть-чуть отворачивался. Барышни не замечали, что он украдкой следил за ними и, когда, пройдя до конца аллеи, они поворачивают назад, Балагин еще издали встречает тех из них, которые моложе, стройнее и красивее. Молодежи, наоборот, казалось, что писателю неприятно это назойливое внимание».

О. Морозова (Гаранина) обнаружила некоторые черты Чехова в рассказе З. Гиппиус «Голубое небо» (опубликован в сб. «Новые люди» в 1896 г.). Герой рассказа — Антон Антонович Зайцев, начальник почтово-телеграфного отделения, собирается жениться. Он был «среднего роста. Худощавый. И лет ему можно было дать от двадцати до сорока. Весь он был розовый, только усы, бородка и короткие волосы росли у него совершенно белые, да и то при закате солнца часто принимали красноватый оттенок. На тоненьком носу у него всегда было дымчатое pince-nez, которое сильно сжимало переносье». Ряд деталей отсылает к биографии Чехова¹²⁵. «Первая встреча с Людмилой четыре года тому назад была описана у него в беллетристической форме под заглавием «Розовое видение»¹²⁶. Гиппиус, конечно, знала о скандале с прототипами «Попрыгуньи», а название «Розовое видение» в данном случае может быть воспринято как пародия на чеховского «Черного монаха» (1893 г.). А главное то, что в Антоне Антоновиче все говорит о том, что он «нормальный человек», — именно эта черта более всего раздражала Гиппиус в Чехове: «И он несколько раз повторил, что если он на что-нибудь решится, то уже не перерешит, что поступает всегда глубоко обдуманно, что время для него не помеха. Ибо он терпелив, настойчив и постоянен». В конце рассказа возлюбленная героя отказывается выйти за него замуж, и, оскорбленный, он уходит, обдумывая сюжет прекрасной новеллы, которая будет называться «Развенчанный кумир»¹²⁷.

Художественные произведения — очень интересный источник. Во-первых, обсуждение личности Чехова началось в них еще при его жизни. Во-вторых, в них мы находим такие черты Чехова как человека, которые вряд ли могли появиться, например, в воспоминаниях, — о неэтикетности поведения Чехова или его отношении к женщинам в мемуарах есть только осторожные намеки. Можно полагать, что при сплошном чтении литературных журналов рубежа веков могло бы обнаружиться несколько десятков произведений, прототипом которых был Чехов.

Иногда в литературе начала XX в. мы находим «чеховские» отголоски. В рассказе Бунина «Господин из Сан-Франциско» героя увозят с острова в ящике из-под английской содовой воды, в котором вынули перегородки, — смутный отзвук «вагона для устриц», в котором привезли в Россию из-за границы Чехова, слышится в этой детали, несмотря на всю разницу между господином и Чеховым, — абсурдность того, что происходит с человеком после его смерти, уравнивает всех.

«Чеховское» в литературе начала XX века

Специфическим источником изучения литературной репутации писателя становятся те художественные произведения, в которых мы видим мотивы его творчества, использование его приемов, особенностей стиля и пр. Насколько массовым и сильным было влияние того или иного автора? Создал ли он свою литературную школу? — необходимо тщательное прочтение беллетристики его времени.

Что касается Чехова, то явный перекос современных исследований в сторону модернистских течений не дает полной картины литературной жизни, да и сами эти течения изучаются как нечто выделяющееся на общем литературном фоне. Но даже пересечения между творчеством Чехова и творчеством представителей модернизма изучены только точечно.

Влияние Чехова было в двух областях — в сфере мотивов и сфере приемов. На первый взгляд может показаться, что реалистическая линия в литературе усвоила чеховские мотивы, символистская — открытия в области формы, но это не так.

Огромное влияние оказал Чехов на беллетристику и поэзию своего времени в сфере мотивов и образов. Как писала Э.А. Полоцкая, «никакие творческие открытия сами по себе не вызывают притяжения публики к художнику, если за ними не встает образ самой Жизни, фатально подверженный прогрессу со всеми его последствиями, но неизменный в вечных нравственных ценностях, психологических конфликтах, горести и радости обыкновенного (среднего!) человека. Без непрекращающейся актуальности Чехова не был бы возможен и профессиональный интерес к нему последующих поколений писателей»¹²⁸. Чехов тонко почувствовал настроения современников — но после его произведений они стали распространяться далее именно как «чеховские». Это ощущение пошлости жизни, особенно провинциального города, и тоска по новой чистой жизни. Если в рассказе или повести появляется провинциальный город — то уж обязательно мелькнут и «чеховские» серый забор, и длинные, скучные разговоры местной интеллигенции. А если интеллигенция собралась в усадьбе — тут же появятся отголоски разговоров «Вишневого сада». Как ни протестовал Бунин, но его ранние рассказы критика сравнивала с чеховскими: «О Чехове напоминает каждая картинка из русской жизни, нарисованная серым по серому; безутешны и безотрадны все эти изображения, и из каждого выглядывает скука и неприкаянность, которые нам так хорошо знакомы по Чехову. Но это родство проистекает не только из описываемой жизни, но исходит от самого писателя Бунина, который только так и не иначе воспринимает жизнь, который смотрит на жизнь лишь через эти, а не через какие-то другие очки. <...> Это подлинный Чехов. Настроение — из «Трех сестер»»¹²⁹. Показательно, что все, что связано с «тоскливым настроением», сразу воспринимается как чеховское влияние.

А. Куприн вспоминал: «Кажется, это было в 1900 г. В Крыму, в Ялте тогда уже обосновался Антон Павлович Чехов, и к нему, точно к магниту, тянуло <...> молодых писателей. Все начинающие писатели, в том числе и я, были тогда особенно заняты фигурой и произведениями А.П. Чехова»¹³⁰. Одним из таких авторов был Е. Чириков: в пьесах и рассказах он обращался к темам, которые традиционно считались «чеховскими» — обывательская жизнь, провинциальная интеллигенция и т. п. В его «Провинциальных картинах»¹³¹ «человек в футляре» показан как герой времени в провинции. Не менее сильны чеховские мотивы в творчестве М. Арцыбашева. В повести «Из жизни маленькой женщины» есть отголоски «Чайки», «Огней», «Несчастья», есть они даже в последнем крупном произведении этого автора — романе «У последней черты»¹³².

Сильным оказалось чеховское влияние в творчестве Б. Лазаревского. Как отметил Н.К. Азадовский, современники воспринимали его как тень Чехова, а его прозу считали эпигонской, однако «любой художник, сотворивший себе кумира, невольно оглядывается на свой идеал, тянется к нему, соотносит собственное творчество с манерой и стилем обожаемого автора... Таков и Лазаревский. Его литературная судьба видится с этой точки зрения неудачливой. Покоренный силой чеховского гения, бесконечно его очаровавшего, Лазаревский воистину «разбился» о Чехова — не смог утвердиться как самостоятельная творческая личность. Чеховский голос заглушал его собственный. История литературы знает такие примеры. Тем не менее, как бы ни относиться к прозе Бориса Лазаревского, порой действительно вялой и подражательной, нельзя не признать: он был своеобразным писателем, обладавшим чуткой, ранимой душой. В его рассказах есть болезненная нота, тревожная грусть, способная волновать читателя»¹³³.

Об этом же постоянно говорили современные Лазаревскому критики. Н. Ашешов писал: «Перефразируя слова Гете, можно сказать, что каждый крупный талант зажигает костер и каждый может с собой унести головешку. Такими головешками питаются от талантливого костра и писатели второго разряда. Г-н Борис Лазаревский — писатель второго разряда и питается от таланта Ант. Чехова. Питается он несколько неумеренно, потому что все его 14 рассказов представляют собою если не перифраз рассказов Ант. Чехова, то слепое ему подражание <...> Весь тон рассказов молодого автора — ученическая работа, точно выполненная под диктовку учителя». Характеризуя рассказ «Отъезд», критик отмечает жизненность типов, изображение незаметных драм, сжатость анализа — т. е. безусловный талант, но... «Сцена сделана очень эффектно и красиво, да и весь коротенький рассказ весьма изящен. Но как жаль, что все это не было написано до Ант. Чехова!»¹³⁴ В 1907 г. Лазаревский переписал в дневник письмо от Л. Андреева: «Мне рассказ ваш не понравился прежде всего потому, что по форме, духу и содержанию (sic — моё) он очень, слишком напоминает Чехова. И отсюда его неправдивость, ибо то, что было правдою в чеховские дни, теперь стало неправдою. Того же глубокого и большого, что делает Чехова правдивым для всех дней прошедших, настоящих и будущих, — того в вашем рассказе нет. И отсюда, при полной внешней литературности рассказа, — он скучен»¹³⁵.

Однако мы не случайно выше сказали о том, что влияние в области тем и мотивов сказалось преимущественно у писателей-реалистов. Отголоски этого влияния мы найдем и в творчестве писателей-символистов. Чехов оказался близок им неприятием современной цивилизации, города, изображением пошлости повседневной жизни, ее скуки. Как отмечал В. Полонский, «во второй статье Мережковский противопоставляет духовные прозрения Л. Толстого и Достоевского «величайшему бытописателю» Чехову с его метафизической «пустотой», «страстью уныния» и «религией человечества, только человечества», «религией без Бога» — «бессознательной религией русской интеллигенции». <...> Гиппиус признает, что Чехов «нехотя, не зная, все же слагает Божьи молитвы», но тем не менее он остается при этом последним поэтом ««мелочей и атомов» жизни». Однако все подобные отповеди носили сугубо идеологический характер. На практике в своей собственно литературно-художественной деятельности символисты испытали чрезвычайно мощное воздействие со стороны чеховского творчества, его поэтики и стиля, причем в наибольшей степени именно в период максимального с ним мировоззренческого размежевания, то есть во 2-й пол. 1900-х — 1910-е гг.»¹³⁶.

Чеховские мотивы сильны и в пьесах Д. Мережковского «Будет радость», «Драма без названия» и пр.¹³⁷ В них — отголоски утопических мечтаний эпохи, проявившихся и на уровне массового сознания, и на уровне символизма как миропонимания. Есть в этом произведении и почти дословные совпадения с чеховскими пьесами. В результате анализа пьес Мережковского В. Полонский очень точно отметил: ««Чеховщина» в драме «Будет радость» оказалась непреодоленной. Напротив, «чеховское присутствие» подспудно дискредитировало монолитную идеологическую конструкцию пьесы Мережковского, невольно ее подточило и отбросило тень иронии на оптимистическую утопию финала. Наследие Чехова, активно осваиваемое русскими символистами старшего поколения, порой играло парадоксальную роль в судьбе их произведений. Чем более органично оно входило в их художественную ткань, тем явственнее выявляло несостоятельность программных мистериальных и историко-утопических концепций. Но в то же время «чеховский голос» наделял одномерные в идейной заданности символистские тексты настоящей смысловой объемностью и суггестивностью. В конце концов чеховский язык зачастую ненавязчиво «заставлял» символистов усваивать уроки «истинного» символизма. Драмы Ф. Сологуба и Д.С. Мережковского — наглядный тому пример. Впрочем, ученики бывают и нерадивы»¹³⁸.

Не меньше «пропитана» Чеховым и лирика 1900—1910 гг., но не просто стихотворная беллетристика авторов второго или третьего ряда, о которых уже шла речь (и не только их стихотворения о Чехове), но лирика первостепенных авторов Серебряного века — А. Блока¹³⁹, З. Гиппиус и пр. В лирике многих поэтов чеховские мотивы проявились бессознательно. Л. Лосев указал, например, на то, что в лирике А. Ахматовой есть много общего с поэтикой Чехова¹⁴⁰. И. Ничипоров отмечал тот же симбиоз «вражды-близости», сочетания чеховского с античеховским в поэзии И. Анненского¹⁴¹. Однако надо подчеркнуть, что то, что в творчестве Чехова было изображено, в творчестве символистов было предметом выражения. Так что и они должны были бы вслед за тысячами современников сказать, что Чехов «выразил нас самих».

Влияние Чехова оказалось огромным и в сфере приемов. Чехову пытались подражать писатели-реалисты, самые талантливые из них, освободившись от подражания, усвоили многие черты его манеры — это А. Куприн, Л. Андреев, И. Бунин и др. Очень сильным было влияние чеховских приемов на символистов. Э.А. Полоцкая отмечала в литературе начала века черты, которые осознавались самим участниками литературной жизни как именно чеховские открытия: вариативность образов, «многослойность» символов, идея синтеза — родов, жанров, стилей, повествовательного и лирического начал, синтеза реалистического и импрессионистического, повествовательного и драматического — пример Чехова вдохновлял на свободу творческих поисков¹⁴². Но, несмотря на обилие пародий, точно уловивших некоторые драматургические и прозаические приемы, несмотря на многочисленные попытки эти приемы использовать, — то, как «сделан» чеховский текст в целом, в чем эффект его «музыкального», завораживающего воздействия, разгадать последователям Чехова и превзойти его не удалось.

Об этом писал и С. Мирский: «В этом отношении он остался недосягаемым идеалом, и — хотя произведения молодых изобилуют чеховскими оборотами и чеховскими выражениями, — молодым так и не удалось открыть секрет чеховского повествовательного искусства»¹⁴³. И. Тхоржевский также указывал, писал, что влияние Чехова испытали все новые писатели, но чеховское искусство «меры и равновесия» «было утрачено вместе с ним»¹⁴⁴.

Таким образом, начало XX в. — это время, когда литература гораздо более, чем может показаться на первый взгляд, строилась как притяжение или отталкивание — но как постоянный диалог с Чеховым.

2.2.8. Телеграммы соболезнования и надписи на венках в июле 1904 г.

После смерти Чехова газеты и журналы, особенно претендовавшие на то, чтобы стать хранителями памяти о нем («Русская мысль», «Русские ведомости») печатали надписи на венках и телеграммы, которые пришли в редакции.

«Русская мысль» в № 8 за 1904 г. в статье «Памяти Чехова» писала, что было получено около 300 телеграмм и писем с выражением глубокого горя: «Шли они от знаменитых и хмурых людей, из очагов просвещения и далекого захолустья», многие из них еще не разобраны, но все они будут переданы редакцией комитету, который обсудит, «как увековечить память Чехова» (в комитет вошли редактор «Русских ведомостей» В.М. Соболевский, директор Художественного театра Вл.И. Немирович-Данченко, кн. А.И. Сумбатов-Южин, В.С. Миролюбов, редактор «Журнала для всех», и В.А. Гольцев¹⁴⁵). В этом и следующем номерах журнал публиковал списки отправителей и сами тексты телеграмм и надписей на венках¹⁴⁶.

Прислали телеграммы отдельные лица, организации, но более всего было телеграмм от читателей: «Глубокое сожаление высказывает телеграмма из Павлограда» (26 подписей), 14 подписей было под «трогательным письмом» из Холмогор, 82 подписи — под телеграммой из Курска, 132 — из Ялты, 17 подписей — из слободы Петропавловки, 27 подписей — из местечка Петриков Минской губернии, пришла телеграмма от группы учащейся молодежи из Зарайска, от земских врачей Дмитровского уезда, московской губернии (20 подписей), от испытательной станции сельскохозяйственных машин Политехнического института из Киева (23 подписи), из Гурзуфа (64 подписи), и т. д.

«Русская мысль» напечатала и список тех, кто прислал венки с надписями на могилу Чехова — это были серебряные, металлические венки или венки из живых цветов.

Обратим внимание на то, что в совокупности выразили свои чувства по поводу смерти Чехова тысячи людей! Но источником является не просто сам факт телеграммы или венка, но и само содержание телеграмм и надписей.

Надписи на венках лиц, близких Чехову, активно обсуждали современники, и вариации «Дорогому Антону Павловичу» или «Незабвенному Антону Павловичу» не остались без комментариев. «Русское слово» сообщило: «Жизнь переплетает трагическое с курьезным. «Русское слово» передает такой эпизод, связанный с похоронами Ан.П. Чехова. Сейчас же после кончины А.П. Чехова г. Маркс прислал в редакцию «Русской мысли» для возложения на гроб почившего писателя венок с надписью: «Незабвенному сотруднику и дорогому другу от издателя «Нивы» А.Ф. Маркса». Но тут появилось в газетах, что покойный А.П. Чехов далеко не считал г. Маркса своим «благодетелем», что его тяготило нравственно обязательство работать на г. Маркса. Г. Маркс, очевидно, рассердился. В редакцию «Русской мысли» поступило заявление от представителя г. Маркса: «Потрудитесь возвратить г. Марксу этот венок. Г. Маркс сам в Петербурге возложит другой». Желание г. Маркса, конечно, было исполнено. Г. Маркс возложил в Петербурге другой венок. На лентах уже значится только: «Незабвенному сотруднику от А.Ф. Маркса». «Дорогой друг» исчез». «Новое время» радостно прокомментировало: «Так-то оно, пожалуй, и справедливее»¹⁴⁷.

Надписи на венках делаются обычно быстро, для них «выхватываются» готовые штампы. П.Ф. Якубович-Мельшин писал В.Г. Короленко, который был в это время на Кавказе: «Кое-как, с большими хлопотами и волнениями, удалось нам собраться, сговориться и соорудить — довольно красивый — венок (из белых лилий и белых роз, с пучком красных пионов посередине) и с той же надписью, которая будет и на московском венке: «Певцу сумрачных дней — «Русское богатство». В конце концов еле поспели возложить на гроб, причем слышно было, как В. Розанов, прочитав надпись, сказал: «Какое фразерство!» — чем я, автор надписи, по обыкновению, был немало смущен... Но потом утешился, когда Ал. Вас. увидал подобную же (более красивую, правда) надпись на каком-то другом венке (не «Мира ли Божьего»?): «Прекрасной звезде сумрачной эпохи»...» На следующий день он сообщал тому же корреспонденту: «И сегодня у меня большое недовольство надписью «Певец сумрачных дней!» Вообще, двусмысленно и неопределенно... А каково Ваше первое впечатление? Одно утешение: надписи эти — не для вечности...»

Интересно также содержание телеграмм и надписей на венках, сделанных рядовыми читателями. Прежде всего, они выражали любовь читателей к Чехову и личностный характер горя, объединившего в России многих: «С далекой украйны Севера, куда биение сердца России достигает долгими месяцами, шлем в лице литературного фонда горячее сочувствие всей мыслящей России в постигшем ее горе». Эти тексты построены не только на традиционных некрологических формулах, но и на предельно сконцентрированных штампах восприятия Чехова: в Чехове русское общество не разделяет писателя и человека («Горячо любимому художнику-человеку» — «Русская мысль»); Чехов — гордость русской литературы и русской земли («А.П. Чехову. Гордости родной литературы» — «Одесские новости»), Чехов — писатель-друг («Лучшему другу человека бессмертному А.П. Чехову» — «Ялтинский листок», «Не стало родного Чехова, который так хорошо понял и так горячо поддержал нас» — две сестры, Казань), Чехов — печальник русской земли, который страдал ее болями и бедами («Великорусскому печальнику» — от «галицкого-русского народа», «Незабвенному другу, больной души человеку» — от больных санатория «Бережки»), он «певец тоски» («Антону Павловичу Чехову, певцу тоски, страданий и печали» — Таганрогское артистическое общество, «Изболевшему сердцем за серую русскую жизнь Антону Павловичу Чехову» — Скорбный, г. Клин, «Мы отдохнем... мы отдохнем!... А.П. Чехову» — три сестры Арбатских, «Под серой, толстой шинелью дрогнуло сердце и зарыдала душа при ужасной вести о безвременной кончине глубоко любимого, нежного, скромного, правдивого певца тоски и человеческих страданий» — артиллерийский солдат из лагеря в Клементьеве), Чехов — обличитель во имя высоких идеалов («Незабвенному художнику-обличителю. Во имя правды и добра» — «Мир Божий», «Нам жаль Антона Павловича. Он стремился спасти душу человека от гибели в болоте пошлости, рассеять сумерки, сделать жизнь красивой, чистой, доброй» — ученики-земледельцы из Богородска). Кроме того, Чехов — писатель-психолог («Вечная память незабвенному писателю и великому психологу» — ялтинские почитатели Елена и Лев Мазараки), бытописатель русской жизни («Светлому и чистому бытописателю» — газета «Свет»), особенно душной русской провинциальной жизни (Саратовская земская управа писала: «Оплакиваем смерть певца страданий родного края, яркого выразителя русской душной провинции и пророка светлой будущей жизни», «Когда я своим ученикам, детям крестьян, прочла «Ваньку» А. Чехова, то многие сказали: вот этот написал правду, а некоторые заплакали, так их тронула участь Ваньки» — учительница Богданова, село Хотынь Сумского уезда Харьковской губернии). Безусловно, Чехов — писатель сумерек («Прекрасной звезде сумеречной эпохи» — «Биржевые ведомости», «Горячо любимому писателю скорбнику русских сумерек» — студенты Московского. Технического училища) и писатель хмурых маленьких людей («Памяти великого певца серых будней, маленьких людей и светлых надежд» — сельский учитель Медведенко и поручик Федотик). Но при этом Чехов — провозвестник зари и новой жизни — вообще «многие в своих телеграммах и письмах выражают уверенность, что на смену сумеркам идет заря», — отмечала «Русская мысль» («Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах. Антону Павловичу Чехову. Далекому-близкому» — редакция книгоиздательства «Гриф», «Писателю лучшему другу А.П. Чехову. Мы увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную», «Он жил «в сумерках...», «а думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как тихое весеннее утро» — от группы читателей; «Сочинения Чехова долго будут любимым чтением тех, кто работает для лучшего будущего, кому ненавистны люди в футлярах и Ионычи» — группа молодежи, рабочих и интеллигентов из Устыльмы, «Глубоко взволнованные смертью нашего огромного художника, мы из глухого угла Урала шлем наши искренние сожаления, рожденные горечью невозвратимой утраты по писателю, вынесшему в своем измученном сердце несокрушимую веру в торжество всечеловеческого идеала. Вечная память борцу против отупляющей пошлости сумерек души и безыдейного распутья» — коллективная телеграмма из Екатеринбурга). Чехов — прежде всего для русского общества писатель-драматург («Незабвенному автору «Вишневого сада»» — Псковское драматическое общество). Иногда встречаются и нестандартные именования Чехова: «Великому писателю-мыслителю» — от служащих в псковском губернском земстве, но это, безусловно, диссонанс в общем хоре. Все эти штампы причудливо переплетаются («Идеалисту-страдальцу» — Русское библиологическое общество).

«Идеальная» реконструированная надпись на венке могла бы выглядеть так: «Горячо любимому художнику-человеку, гордости земли русской, незабвенному автору «Трех сестер», лучшему другу маленьких хмурых людей, певцу тоски. Тому, кто любил родину, болел ее печалями, радовался ее немногими радостями, кто видел весь ужас пошлости, но обличал и бытописал русскую провинцию во имя высоких идеалов добра, правды и красоты. Он хотел спасти человека и рассеять сумерки, на смену которым, как мы все чувствуем, идет заря новой жизни, чистой и светлой! Мы отдохнем... мы отдохнем!...». И подпись — Три сестры, Чайка, Медведенко, Дядя Ваня и еще тысячи чеховских героев, населяющих Россию.

2.2.9. Письма к А.П. Чехову и А.П. Чехов в переписке третьих лиц как источник изучения литературной репутации писателя

Некоторые письма к Чехову были известны еще при его жизни, но печатать письма к Чехову, особенно литераторов стали в 1910-е гг.¹⁴⁸ Сам Чехов тщательно хранил полученные письма, всегда приводил в порядок корреспонденцию за год прошедший. После его смерти письма были обнаружены в архиве писателя в образцовом порядке. «Мария Павловна повела меня в свою комнату и с восторгом показывала мне многое множество писем Антона Павловича Чехова к ней — это целых два тома <...> Затем она показала мне письма к Чехову, его рукой рассортированные по алфавиту, в том числе и мои: «Лазаревский Борис». Кто-то и когда будет их читать?» — спрашивал себя один адресат¹⁴⁹, письма которого, украшенные сделанными им акварелями с видами Крыма, степи и пр., были прочитаны многими чеховедами. Письма к Чехову, сейчас хранящиеся в Отделе рукописей РГБ, учтены¹⁵⁰.

Как источники, письма к Чехову, во-первых, содержат интересную информацию — литераторы, журналисты, члены семьи сообщают Чехову свои и чужие мнения о его произведениях, слухи и сплетни, комментируют критические статьи и пр. Некоторые письма к Чехову опубликованы (Д. Григоровича, А. Плещеева, В. Короленко, М. Чайковского, А. Куприна, И. Бунина, В. Мейерхольда и пр.)¹⁵¹. Не все письма сохранились. Как отмечала Н.И. Гитович, самым большим изъяном в архиве А.П. Чехова является отсутствие писем А.С. Суворина.

Огромный пласт материалов о писателе содержит такой трудно выявляемый вид источников, как переписка третьих лиц. В поле зрения исследователей попали лишь отдельные даже иногда не целые письма, а фразы из них — они представлены в томах «Летописи» и в комментариях Полного академического собрания сочинений, в сборнике «Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи, статьи»¹⁵². Между тем о Чехове друг другу писали члены его семьи, рассказывали о встречах в России и за границей, сообщали новости и слухи о нем литераторы — Д. Григорович писал А. Суворину, одно время Чехов был чуть ли не главной темой переписки Н. Ежова и А. Лазарева-Грузинского и т. д. Однако основная часть материалов остается в архивах — особенно их много в фондах РГБ и РГАЛИ¹⁵³.

Письма читателей к Чехову как источник

Благодаря Чехову в нашем распоряжении есть письма почти 1700 корреспондентов (включая общественные организации и редакции), и далеко не все из них — деятели литературы. Чаще всего это обычные читатели.

Некоторые из них цитировались в комментариях к Полному собранию сочинений, для подготовки которых была поднята эта часть архива Чехова.

Как отмечал В.Е. Хализев, «материалы, позволяющие судить о том общественном резонансе, который вызвало на рубеже XIX—XX вв. творчество Чехова, весьма разнообразны. Среди них привлекают внимание прежде всего письма читателей, которые, как неоднократно отмечалось, воспринимали чеховские произведения совсем иначе, чем большинство профессиональных критиков. «Читатели всегда относились к Чехову с большей любовью, чем критика», — утверждал критик Павлов. «Я лично живо помню, — рассказывал о том же гораздо позднее писатель И. Новиков, — как, вопреки многим тогдашним критикам, простой читатель совершенно иначе воспринимал Чехова, как каждое новое произведение любимого писателя (а Чехова любили, как редко кого) внятно, на каком-то особом языке души, будоражило, не давало успокаиваться, говорило: так жить нельзя» <...> Основная же масса читательских писем к Чехову до сих пор остается неопубликованной. А между тем многие из них позволяют судить о степени и характере воздействия писателя на умы и сердца его современников, а тем самым проливают свет на общественную направленность творчества Чехова и на его контакты с демократическими кругами. Письма к Чехову читателей относятся к разным годам. Но большинство их написано в конце 90 — начале 900-х гг. Это объясняется и ростом чеховской славы и тем, что в предреволюционные годы произведения писателя приобрели особенно большое общественное значение»¹⁵⁴. Поэтому среди писем к Чехову особый интерес в аспекте изучения литературной репутации представляют письма не знаменитых знакомых Чехова, но рядовых читателей — каждое письмо становится голосом многих представителей российской интеллигенции.

До 1888 г. таких писем в архиве Чехова не выявлено — может быть, они не сохранились. Скорее всего, читательских интерес был стимулирован сборниками «Пестрые рассказы» и «В сумерках», драмой «Иванов» «Степью»¹⁵⁵, т. е. возник в 1886—1888 гг. С конца 1880-х гг. появляются письма с размышлениями о произведениях Чехова. Как отмечал В.Е. Хализев, «авторы большей части писем — восторженные почитатели Чехова. Они говорят о близости и созвучности им чеховских повестей и драм и горячо благодарят писателя за нравственную поддержку, которую находят в его произведениях <...>, ощущая в Чехове близкого себе человека, некоторые читатели рассказывали ему о своих судьбах. Часто они обращались к любимому писателю за советами <...> иногда читатели просили Чехова разъяснить смысл того или иного произведения <...>, наряду с сердечными излияниями и просьбами разрешить те или иные вопросы в письмах читателей содержатся и суждения о произведениях Чехова. Корреспонденты Чехова иногда выступают как авторы своего рода литературно-критических этюдов, подчас более выразительных и ярких, чем многие печатные статьи критиков того времени <...> Авторы писем настойчиво подчеркивают, что рассказы, повести и драмы Чехова заставляют людей задуматься о противоречиях современной действительности и тем самым содействуют пробуждению и усилению в обществе критического самосознания»¹⁵⁶. Важно подчеркнуть, что письма к Чехову его читателей были не просто размышлениями о его произведениях, но исповедью, рассказом о своей собственной жизни, о своем мироощущении — потому что «Вы ведь всё понимаете».

Часть писем, как это часто бывает, была рассчитана на то, чтобы вызвать в Чехове жалость. В начале XX в. появилась группа «профессиональных» просителей, писавших письма в том числе известным писателям — им казалось, что у тех много денег (всей России были известны гонорары Горького и издательства т-ва «Знание»). Впрочем, многие просьбы были искренними. Были письма с темами и сюжетами для рассказов. Иногда и наоборот, читатели отправляли Чехову подарки: «Посылаем Вам вишню из Вишневого сада и клубнику из оранжереи Прозоровых. Третий класс» (8 июня 1904 г.)¹⁵⁷. Некоторые письма были проявлением заботы о здоровье: «Дорогой наш поэт, Ваши казанские читатели, обрадованные известием, сообщенным «Новостями», о том, что здоровье Ваше под влиянием горного климата, улучшается, спешат выразить Вам свою радость и свои горячие пожелания полного выздоровления, счастья и всего лучшего. Да хранит Вас Бог»¹⁵⁸.

Как отметила И.Е. Гитович, читательские письма к Чехову оказались «поразительным психологическим документом. В представлении о его личности, возникшем только из восприятия прочитанных, а потом и увиденных на сцене сочинений, видимо, удивительно совпали потребности времени в определенных качествах человека и угадываемая реальная биография как тип чувствования, отвечающий этим потребностями ожиданиям». Это то представление о личности, которое складывается из личного опыта практического чтения, из ауры самих текстов, что создает первоначальный эмоциональный образ автора даже помимо знания реальной биографии¹⁵⁹.

2.2.10. Изобразительные материалы

Существует множество изображений Чехова, отразивших отношение к нему в обществе.

Прежде всего — графические и живописные материалы, наиболее полный обзор которых дан в статье Л. Зингера¹⁶⁰.

Во всех портретах 1880-х гг. на первый план выходит изображение типичного интеллигента-разночинца, в котором удивительно синтезировались гаршинские (чуткость к боли) и базаровские (смелость) черты, в равной мере присущие Чехову. После 1880-х гг. последовал большой перерыв — и снова художники обратились к портретированию Чехова только в 1900-е гг., когда он был уже известным писателем. Все портреты, кроме портрета О. Браза, писались «для себя». Это значит, что они, отразив литературную репутацию Чехова на момент создания, остались неизвестными и влияния на представления общества не оказали. Но все равно живописные изображения Чехова — это не только личное видение художника. Автора портрета всегда интересует «портретная личность», т. е. образ, близкий его эпохе. Не случайно в 1880-е гг. на большинстве портретов Чехов близок либо к гаршинскому, либо к базаровскому типу. Интересно и то, что многие художники 1900-х гг. испытывали растерянность в процессе работы и при оценке получившегося портрета — часто она обусловлена разницей между личными впечатлениями и тем, что вольно или невольно приходилось ориентироваться на ожидания публики, на тот «образ Чехова», который был любим в обществе. Но удивительно. Несмотря на то, что Чехова писали Серов, Ульянов и пр., — нет ни одного действительно значительного его портрета.

Между тем публике хотелось видеть портреты любимого писателя — потому были и такие, которые создавались наспех, как невольно признался в этом И. Крайтор¹⁶¹. Сделанный им портрет, срисованный с фотографии Сергеенко, большими художественными достоинствами тоже не отличался.

Единственный завершенный при жизни Чехова портрет принадлежал кисти художника Браза. История его создания показательна с точки зрения того, почему Чехов казался художникам «неуловимым», в чем удавались и не удавались портреты Чехова, в чем специфика изобразительных материалов о нем. Кроме того, у Чехова были свои представления о том, какие черты его образа могут быть презентованы публике. Один из примеров такого осознанного влияния — формирование им самим репутации этого портрета.

Чехов с удовольствием и с некоторой гордостью, правда, прикрытой иронией, принял идею П.М. Третьякова (об этом ему написали И. Левитан и Ф. Шехтель) позировать. Первый вариант портрета создавался в июле 1897 г., Чехов позировал в Мелихове по 2 раза в день. Работа продвигалась медленнее, чем задумывалось. Выяснилось, что позирование приводит к ограничению свободы: «25-го июня приедет ко мне художник, чтобы писать мой портрет по заказу Третьякова; так мы уговорились, отсрочить его приезд я не могу, и будет он писать меня 5—7 дней. Стало быть, приехать в Серпухов никак нельзя. Весь промежуток времени от 25-го до 2-го я буду как бы под арестом» (П, 7: 19).

Принято считать, что многие современники сочли первый вариант неудачным — потому он, скорее всего, был уничтожен самим автором, очень огорченным неудачей, которую он объяснял трудными условиями работы, болезнью писателя — весной и в начале лета 1897 г. Чехов был очень болен, и, безусловно, Браз, никогда ранее не видевший Чехова и не имевший возможности сформировать в своем воображении иной его образ, зафиксировал отражение болезни. Однако и в первом варианте портрет многим нравился. Прежде всего, П. Третьякову: «Браз пишет: «Третьяков был у меня, и портрет ему понравился...»» (П, 7: 159). Г.М. Чехов сообщал писателю: «Дорошевич сообщает в своих фельетонах, что твой портрет, писанный Бразом, вышел блестяще...» (П, 7: 449). Потому недовольство художника своей работой могло сложиться под влиянием модели. Чехов писал: «Портрет, написанный Бразом, не удался. Такого же мнения и Володя, который видел портрет. Придется писать другой» (П, 7: 72). Браз решил писать второй вариант: «...по так как я ему [Третьякову — Л.Б.] категорически заявил, что я портретом недоволен и хочу воспользоваться Вашим предложением писать Вас снова за границей, то он согласился оплатить мои расходы» (П, 7: 159).

Уже до начала работы над вторым вариантом портрета Чехов настроен пессимистически. И действительно — результаты не устраивают Чехова уже в процессе писания: «Мастерская. Сижу в кресле с зеленой бархатной спинкой. En face. Белый галстук. Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену. Мне кажется, что и этим портретом Браз останется недоволен, в конце концов, хотя и похваливает себя. Кроме меня, он пишет также губернаторшу (это я сосватал) и Ковалевского. Губернаторша сидит эффектно, с лорнеткой, точно в губернаторской ложе; на плечи наброшен ее кошачий мех — и это мне кажется излишеством, несколько изысканным. Браз постарел и не похорошел» (П, 7: 190—191); «Голова уже почти готова; говорят, что я очень похож, но портрет мне не кажется интересным. Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего» (П, 7: 193).

Интересно, что Чехов протежировал Бразу, рекламируя его как хорошего портретиста В.А. Морозовой и ее дочери (П, 7: 247—248), В.Ф. Коммиссаржевской. Так что Бразу не удается прежде всего, по мнению Чехова, портрет именно Чехова. Каковы причины этого?

Во-первых, Браз как художник объединения «Мир искусства» возрождал жанр парадного портрета. И сам жанр, и стилистика Браза («европеизм», по словам А. Бенуа, изысканность, внимание к интерьеру, некоторая салонность и пр.) были далеки Чехову.

Во-вторых, портрет Браза был портретом прежде всего того Чехова, каким представляли его себе читатели по его рассказам. Художница М.Т. Дроздова писала Чехову: «Портрет Ваш без рамы на полу: не нравится он мне, как будто Вы рыдали, такое исстрадавшееся лицо, но знаете, если его повесят в галерее, то он будет иметь успех огромнейший у дам, и в особенности после Ваших «Мужиков», об Вас так говорят ласково дамы, с такой нежностью трогательной: что у Вас такая чуткая душа, и потом увидят Ваш портрет с таким скорбным выражением о страданиях людских; а портрета Вашего очень ждут» (П, 7: 450). Словом, это портрет «поэта сумерек» и «хмурых людей», скорбного страдальца и «печальника русской земли». В этом плане многое дает сопоставление портрета и фотографий Чехова 1897—1898 гг., в том числе и сделанных в Ницце — бразовский портрет усиливает «скорбные черты» в лице писателя.

В-третьих, необходимость долго позировать могла способствовать тому, что на лице Чехова появлялось особое выражение. Как вспоминал М. Первухин: «Однако когда фотограф изготовился и пригласил Чехова усесться перед аппаратом, у Антона Павловича опять на лице появилось то же напряженное и чуть-чуть высокомерное, надменное выражение. Все попытки Левитана заставить его изменить это натянутое выражение на более простое, на «домашнее», ни к чему не привели»¹⁶². Болезненное состояние Чехова в Ницце тоже сыграло свою роль. Тогда же в Ницце Чехов часто общался с М. Ковалевским, который отметил и болезненность, и холодность и отстраненность¹⁶³. Так что Браз, скорее всего, был честен как художник, воспроизводя на холсте свое впечатление от Чехова.

Но ощущение себя Чехова было иным. И он активно распространял свое мнение: «Мой брат, который гостит теперь в Ялте, передавал мне, что будто Вы намеревались заказать или даже уже заказывали художнику Бразу копию с моего портрета, того самого, который теперь в Третьяковской галерее. Брату сообщил об этом сам Браз. Считаю нужным подать и свой голос, на что имею право, ибо речь идет о моей физиономии. Портрет, по общему отзыву, не похож, написан Бразом неинтересно, вяло. Зачем он Вам? Лучше хорошая фотография, чем плохая копия с непохожего портрета, и если уж так нужно, то я в Москве сниму с себя большую фотографию и пришлю. Или, если не хотите фотографии, я сам когда-нибудь закажу свой портрет. Кстати сказать, в Париже хотел лепить меня известн<ый> скульптор Бернштам — и я не дался. Теперь, когда буду в Париже, непременно попозирую у Бернштама и его работу пришлю в библиотеку» (П, 7: 378).

Облик, который получился у Браза — болезненный, рано состарившийся рафинированный интеллигент, милый, страдающий духом и слабый телом, — не соответствовал внутреннему образу Чехова, тому, каким он сам представлял себя, тем более, что внешняя холодность Чехова прикрывала внутренне очень болезненную реакцию на многие явления жизни. Каким хотел бы предстать на портрете сам Чехов, можно только предполагать.

Вообще, портрет был предметом споров. Он не понравился Репину, который (по свидетельству К. Чуковского) счел его сухим, псевдоакадемическим, тусклым. Зато многие высоко оценили внешнее сходство, которого добился Браз, — И. Левитан, о чем он писал Третьякову, сам Браз. Есть свидетельство П. Боборыкина, видевшего Чехова в Ницце: «Как раз тогда и приехал в Ниццу художник Браз, по поручению Третьякова — писать его портрет. Это было на наших глазах. Портрет некоторые из знавших хорошо Антона Павловича считали не совсем удачным. Это вряд ли так. Тогда (подчеркнуто Боборыкиным — Л.Б.) сходство было большое, и выражение лица было совершенно такое, какое он сохранял везде»¹⁶⁴. Особенно ценно мнение сурового критика А. Бенуа (1936 г.): «Место же в первом ряду среди русских портретистов, почти рядом с Репиным и Серовым, Браз занял, когда с необыкновенной удачей исполнил (по заказу совета Третьяковской галереи?) свой знаменитый портрет Чехова. Дался этот портрет ему нелегко и не сразу; помучился он с ним — больше всего из-за причуд самого Антона Павловича, но в конце концов художник одолел трудности задачи. Не все были согласны с таким Чеховым. Многим портрет показался слишком «прозаичным», будничным. Мне думается, что будущие поколения будут как раз особенно благодарны Бразу за то, что он оставил о внешности писателя абсолютно объективный «документ». Никакие комментарии, никакие подчеркивания не выступают здесь вперед, художник со своим личным мнением как бы стушевался перед тем, кого ему надлежало изобразить»¹⁶⁵ — в чем критик видел традиции Крамского и Перова в отличие от «аффектированных» работ Серова или Репина.

Считается, что работа Браза имеет якобы только одно достоинство — это единственный завершенный при жизни писателя его портрет, во всем остальном это неудача. Однако холодность и нарочитость, хмурость и раздраженность — качества, которые Л. Зингер назвал не присущими Чехову¹⁶⁶, могли, на самом деле, проявляться во время позирования. А главное, портрет Браза — это портрет того Чехова, которого ожидали увидеть его читатели, а не того Чехова, каким, видимо, он сам хотел быть представлен публике. Потому однозначное осуждение портрета, принятое в искусствоведении, было бы ошибкой. У него есть свои достоинства, увы, совершенно отвергнутые под влиянием Чехова.

Не только живописными портретами, но и, как будет отмечено ниже, фотографиями ни Чехов, ни его современники не были довольны. И это при том, что внешне Чехов был, особенно в молодости, до появления признаков болезни, очень красив и наверняка, как бы мы сейчас сказали, фотогеничен. Скорее всего, дело в том, что обаяние Чехова ярче всего проявлялось в движении — в процессе общения, но не поддавалось закреплению в статичных живописи и фотографии. Г.М. Чехов, узнав о том, что с Чехова пишут портрет для Третьяковской галереи, писал ему: «Если Бразу удалось точно схватить твое доброе с улыбкою выражение, то портрет действительно вышел очень удачным. Буду в Москве, посмотрю с наслаждением портрет» (П, 7: 449). Кроме того, в жизни Чехова не было колоритных ситуаций или колоритных одежд, которые были бы удобны для художников или фотографов — как это было с Л. Толстым (его можно было показать пашущим сохой или босым) или М. Горьким (в косоворотке). Возможно, обаяние Чехова закрепила бы документальная киносъемка, но, увы, он до ее появления в России чуть-чуть не дожил.

В иконографии Чехова есть оригинальный «буквенный» портрет, выполненный типографским способом в 1904 г. издателем С.Б. Хазиным — одежда и волосы были «выписаны» мелкими буквами четырех рассказов писателя.

Еще один вид изобразительных источников — карикатурные портреты и рисунки, которые свидетельствуют, что к 1890-м гг. Чехов — известная литературная личность. В 1888 г. появляются рисунок М. Лилина «Чеховский «Медведь» в театре Корша с г. Соловцовым в заглавной роли»¹⁶⁷, в 1890 г. — рисунок французского художника Люка в журнале «Сверчок»¹⁶⁸, изображение Чехова в альбоме П.К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции: Словарь-альбом русских деятелей XIX века в силуэтах, кратких характеристиках, надписях к портретам и эпитафиях» (Изд. 3-е. — СПб., 1893). Ряд карикатур появился в связи с провалом «Чайки». В журнале «Шут» (СПб., 1899) как комментарий к «Истории новейшей русской литературы» А. Скабичевского был дан рисунок Эрбера, где Чехов изображен в числе других писателей с банкой в руках, на банке надпись: «лавровый лист — фунт 60 коп.» В 1900 г. после инцидента с М. Горьким в Художественном театре в том же журнале появились шарж Н. Калабановского, изображающий Чехова и Горького в фойе МХТ¹⁶⁹ и карикатура И. Пята в подражание «Богатырям» В. Васнецова: богатырями были Толстой, Чехов и Короленко, а рядом с ними были писатели-пролетарии М. Горький, Л. Андреев и Скиталец. На рисунке Овода Чехов изображен едущим на велосипеде, к рисунку дана подпись: «Наши писатели. А.П. Чехов, родоначальник новой литературы, большой мастер маленьких рассказов, отец «Трех сестер». Специальность — настроения, разные настроения. Но в серых и темных тонах. 42 года. Особые приметы: Живет в Крыму, любит рыбную ловлю и чай с вареньем»¹⁷⁰. Скандальной известностью пользовалась картина художника Н.Н. Бунина «Рыбная ловля» 1903 г., на которой Толстой, Чехов, Горький и Репин были изображены за ловлей рыбы, при этом они стояли в воде, естественно, без штанов¹⁷¹. Возмущенный журналист Любошиц на самом холсте написал: «Мерзость», после чего появилась карикатура Н. Свириденко, на которой были изображены те же действующие лица и Любошиц¹⁷². Надо сказать, что Чехову тут досталось случайно — пафос картины был направлен против поклонников Толстого, делающих культ даже из нелепых его поступков. Многие современники, впрочем, ничего оскорбительного в появлении этой картины не увидели, тем более что как художественное произведение она не производила никакого впечатления. Немало карикатур было связано с Чеховым и МХТ. Карикатуры — источник, позволяющий точно судить о литературной известности их героя. Рисунки подчеркивают типичные черты внешности (особенно поздние — пенсне и бородку), ставшие предельно узнаваемыми и прикрепленными к Чехову. Кроме того, карикатуры в основном касаются Чехова-драматурга, так что его слава — это слава драматурга по преимуществу.

Большая часть изобразительной чеховианы — фотографии.

Иконография Чехова начинается с таганрогской семейной группы в 1874 г. В первой половине 1880-х гг. был сделан ряд снимков, но пока еще они были неизвестны публике. Говорить о фотографиях как источнике изучения литературной репутации писателя можно с сентября 1887 г., когда после издания сборника «В сумерках» Чехов сделал фотографии у фотографа Е. Овчаренко и отпечатки послал Л. Трефолеву, А. Плещееву, И. Леонтьеву-Щеглову и др. — пока фотокарточки нужны Чехову для его литературных знакомых.

По данным Е. Дунаевой¹⁷³, первой фотографией, получившей общественное распространение, стала карточка, сделанная известным петербургским фотографом К. Шапиро после одной из репетиций «Иванова» в Александринском театре в конце января 1889 г. Как сообщал Чехову П.М. Свободин, Шапиро сделал портрет Чехова в обычном и большом формате и выставил в ателье на Невском проспекте групповые фотографии Чехова с Сувориным, Свободиным и Давыдовым. Об этом снимке Александр Чехов писал: «Шапиро выставил твой портрет. Публика любуется и находит гениальные черты и в глазах, и в носу и в складках губ и проч. Прислушался раз к восторгам барынь, взвизгивавших у витрины, возмутился, плюнул и ушел. Восторгались даже галстуком, но о душе — ни одного слова. В глазах находили массу страсти, плотоядности и сладострастия, но ума не нашла ни одна, потому что ни одна не доросла до того, чтобы искать его. Всякая медаль имеет оборотную сторону: не всегда приятно быть популярным человеком»¹⁷⁴. Фотография Шапиро продавалась в магазинах, она была воспроизведена в 1892 г. в журнале «Север». Сохранилось много ее отпечатков, поскольку ряд экземпляров Чехов подарил с дарственными надписями — в том числе П.И. Чайковскому. Эта и другие последовавшие карточки были широко распространены в публике. Сохранилось много фотографий, сделанных частными лицами.

Чехов предъявлял очень высокие требования к портретам — как фотографическим, так и живописным — деятелей литературы и искусства. В его кабинетах было много фотопортретов его знакомых, и портрет для него — проникновение в личность и репрезентация её публике: «Ваш портрет я не раз видел у Лейкина и, кажется, у Пальмина, так что Ваше лицо для меня не составляет секрета. Зачем Вы так седы? К поэтам седина так же не идет, как папская тиара к принцу Кобургскому» (П, 2: 122); «Когда выйду из дома, то побываю в фотографии, распоряжусь, чтобы Вам выслали по полдюжине карточек. А Вы, пожалуйста, не медля ни единого часа, вышлите мне Ваш портрет, только петербургской работы, не иначе. Здешней, ялтинской работы я не люблю» (П, 9: 115); «Дуся моя! Какой поганый портрет твой в «Отдыхе»! Ой, ой!» (П, 10: 64). Потому и к своим фотопортретам Чехов относился очень внимательно — к тому, удачен ли он, насколько уместен в том или ином издании и т. д.

К изобразительным источникам стоит отнести и иллюстрации к произведениям Чехова, которые появлялись в 1890—1917 гг.

В изобразительной дореволюционной чеховиане есть и весьма любопытные материалы. К 10-летию со дня смерти Чехова была выпущена серия из 10 цветных почтовых карточек, на которых были даны иллюстрации к его рассказам — «Свирель», «Хирургия», «Счастье» «Неудача», «Соседи», «Враги», «Темнота», «Ариадна», «Скорая помощь». На каждой открытке — портрет Чехова в овальной раме. Рисунки и портрет сделаны в лубочном стиле: на раму оперлась девица в народном русском костюме, рядом с рамой — лира, раскрытая книга, горящее перо, дым из которого обвивает раму; а сам Чехов, «срисованный» с фотопортрета Ф. Опитца 1901 г., только гораздо более бледный, даже в голубых оттенках, изображен с безумно печальными глазами, воплощающими наглядно его скорбь по русской жизни, и с тем, что называется «брови домиком»¹⁷⁵. На почтовых открытках воспроизводились в начале XX в. фотографии дачи Чехова в Ялте, иллюстрации к чеховским рассказам и пр.

Малоизвестны материалы, которые свидетельствуют об использовании изображений Чехова или иллюстраций к его рассказам в рекламных целях, но были и такие — например, открытка с фотопортретом Чехова и рекламой ружейных патронов. На рекламной открытке харьковской парфюмерно-мыловаренной фабрики Е.М. Петренко дан «художественный портрет» Чехова — видимо, хорошо отмытого — с богатой шевелюрой, румяными щеками, в синем модном костюме, плотно сидящем на полной фигуре¹⁷⁶.

К дополнительным изобразительным источникам можно отнести открытки, фотографии и рисунки, изображающие актеров, исполняющих роли в пьесах и инсценировках чеховских рассказах, особенно много таких изображений связано с деятельностью МХТ.

2.2.11. Источники, закрепляющие место Чехова в истории русской литературы. От народных листков к «истории литературы». Энциклопедии и методические пособия

В 1900-е гг. появилось много дешевых изданий, которые можно назвать «изданиями для народа», брошюр с портретами и краткими очерками, в том числе о Чехове¹⁷⁷. Они повторяли слова о певце сумерек, который указывает путь в будущее, перечисляли с ошибками какие-то общеизвестные факты жизни и творческого пути, и при этом обязательно подчеркивали значимость творчества Чехова для современного читателя, в том числе и «из народа».

Среди приятелей Чехова был Вл. Ладыженский. В 1890-е гг. он поселился в деревне и организовал собственную народную школу, в которой три года был учителем. И в последующем он занимался педагогической деятельностью, издал ряд книг для народной школы, в том числе «Беседы по вопросам воспитания и обучения в народной школе», а в 1910 г. — «Историю русской литературы для школ и народа». Будучи чрезвычайно религиозным человеком, он трактовал русскую литературу как отражение Божьей правды, а потому как чрезвычайно духовно нужную для народа¹⁷⁸.

На противоположном полюсе — издания литературоведческие.

В «историю литературы» Чехов попал в 1891 г., когда вышла «История новейшей русской литературы: 1848—1890» А.М. Скабичевского. Автор отмечал: «Произведения Чехова, при всей их фельетонной скороспелости, обнаруживают очень сильный талант, блестят художественностью и юмором. Но в них один существенный недостаток — полное отсутствие какого бы то ни было обобщающего идеального начала»¹⁷⁹.

В 1890—1910-е гг. к изучению творчества Чехова обратились профессиональные литературоведы, историки литературы. Они выступали и как авторы литературно-критических статей с элементами публицистичности (особенно это характерно для Ф.Д. Батюшкова, который, уйдя из университета, занялся преимущественно журналистикой), и как авторы собственно литературоведческих исследований. Так, Д.Н. Овсянико-Куликовский обратился к повести «В овраге»¹⁸⁰ сначала в рамках критической газетной статьи. Но в статье «Наши писатели» в «Журнале для всех» в 1900 г. проявил себя именно как литературовед, поскольку анализировал характерную для Чехова творческую манеру и приемы воплощения авторской позиции¹⁸¹, эти его идеи были развиты в его сборнике «Вопросы психологии творчества» (СПб., 1902) и перепечатаны в собрании сочинений. Подробно писал он о Чехове в «Истории русской интеллигенции» (в 3 т., 1906—1911), разбирая повести «Скучная история» и «Жена», пьесы «Иванов» и «Дядя Ваня» как отражение настроений 1880-х гг., а самого Чехова он рассматривал как типичного разночинца в культуре. В 1900 г. в трехтомной «Истории русской словесности» П.Н. Полевого о Чехове было сказано несколько слов, в основном биографического характера. В 1902 г. в «Истории русской литературы XIX столетия» Н.А. Энгельгардта о Чехове говорится как представителе литературы 1890-х гг., но также сказано чрезвычайно мало¹⁸². Ряд статей опубликовал о Чехове М.О. Гершензон, в частности, «Литературное обозрение» в журнале «Научное слово» за 1904 г.¹⁸³, и А. Горнфельд. В 1910-е гг. многочисленные статьи научно-популярного характера публиковал Ю. Соболев. Многие их идеи предвосхищают наблюдения современного чеховедения, а к некоторым стоит вернуться.

Творчество Чехова привлекало внимание не только столичных литературоведов. В Казанском Императорском университете в 1899 г. было учреждено Общество любителей русской словесности в память А.С. Пушкина, в работе которого принимал участие весь историко-филологический факультет и преподаватели других факультетов и учебных заведений города. На заседании в марте 1900 г. был заслушан доклад Ф.Е. Пактовского «Современное общество в произведениях А.П. Чехова»¹⁸⁴, с деятельностью общества связана статья профессора Варшавского университета И.И. Замотина «Предрассветные тени. К характеристике общественных мотивов в произведениях А.П. Чехова». По мнению Пактовского, позиция Чехова состоит в том, что современные отрицательные стороны жизни, им изображенные, проистекают из бессилия современного человека — и в этом «жизненный смысл» его произведений. Замотин обратил внимание на молодое поколение у Чехова, которое, с его точки зрения, уходит от бессильных восьмидесятников, и «солнечные блики» растут и неизбежно внесут в жизнь следующих поколений «целые снопы мягкого и бодрого света»¹⁸⁵. К творчеству Чехова обращались профессора Казанского университета и Духовной семинарии Е. Будде¹⁸⁶, А. Рождествин и др.

Но «вершина» признания — это большая статья в энциклопедии. Такой статьей стала статья С. Венгерова в «Энциклопедическом словаре». Написана статья были при жизни Чехова и издана в 1903 г.

Открывало статью важное утверждение: Чехов — «один из самых выдающихся современных европейских писателей». После краткой информации о семье и первых годах в Москве Венгеров сообщал, что сборник «В сумерках» «показал, что в лице Ч. русская литература приобрела новое, вдумчивое и тонко-художественное дарование. Под влиянием крупного успеха в публике и критике Ч. совершенно бросил свой прежний жанр небольших газетных очерков и стал по преимуществу сотрудником ежемесячных журналов <...>. Успех Ч. все возрастал; особенное внимание обратили на себя «Степь», «Скучная История», «Дуэль», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека», «Мужики» (1897), «Человек в футляре», «В овраге»; из пьес — «Иванов», не имевший успеха на сцене, «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры». Огромная популярность Ч. выразилась, между прочим, в том, что все сборники его произведений выдержали по многу изданий <...> В 1901—1902 гг. А.Ф. Маркс издал полное собрание сочинений Ч. в 10 томах. То же собрание, дополненное новейшими произведениями, дается в качестве премии к «Ниве» 1903 г., которая, благодаря этому, приобрела небывало большое количество подписчиков». Таким образом, Венгеров начал свою статью с информации о литературной репутации Чехова.

Венгеров категорически отверг деление творчества Чехова на периоды. Что касается зрелого Чехова, то С. Венгеров отметил значение критики в развитии таланта писателя и, безусловно, связь Чехова с 80-ми гг.: «Но когда критика подняла самосознание молодого писателя и внушила ему высокое представление о благородных сторонах его тонкого и чуткого таланта, он решил подняться в своем художественном анализе, стал захватывать высшие стороны жизни и отражать общественные течения».

Следующее важное положение Венгерова, безусловно, является синтезом критических концепций о равнодушии Чехова, только выраженных в крайне тактичной форме: «Он отнесся к своей задаче не как человек, который хочет поведать о глубоко его волнующем горе, а как посторонний, который наблюдает известное явление и только заботится о том, чтобы возможно вернее изобразить его. То, что принято у нас называть «идейным творчеством», т. е. желание в художественной форме выразить свое общественное миросозерцание, чуждо Ч. и по натуре его, слишком аналитической и меланхолической, и по тем условиям, при которых сложились его литературные представления и вкусы. Не нужно знать интимную биографию Ч., чтобы видеть, что пору так называемого «идейного брожения» он никогда не переживал.». Этот пассаж Венгерова показывает, насколько его «профессиональная» концепция и читательское ощущение сердечности и искренности авторского голоса оказались далеки друг от друга.

Обобщил Венгеров и критические и литературоведческие наблюдения над творческой манерой Чехова. Вопреки современным представлениям об объективности авторской манеры, литературоведение начала XX в. было убеждено, что творческий метод Чехова строится на сгущении, гиперболизации, которая иногда балансирует, не нарушая все же чувства меры, на грани с карикатурой: Венгеров отметил и характерные художественные особенности Чехова — сжатость, особенности способов изображения, особую силу воздействия на читателя («он рисует, таким образом, не столько портреты, сколько силуэты. Оттого-то его изображения так отчетливы; он всегда бьет в одну точку, никогда не увлекаясь второстепенными подробностями. Отсюда сила и рельефность его живописи, при всей неопределенности тех типов, которые он по преимуществу подвергает своему психологическому анализу»)¹⁸⁷.

Это, наверное, «идеальная» энциклопедическая статья — С. Венгеров нашел предельно точные формулы¹⁸⁸: здесь и высокая оценка Чехова, и реверанс в сторону критических авторитетов, и указание на чеховский пессимизм, соединяющийся с мыслью, что творчество Чехова открывает надежды на будущее, и т. д. Статья «аккуратна», написана с учетом представлений своего времени о задачах литературы и потому, конечно, многое упрощает в отношении Чехова к жизни, в его творческом пути и пр., и потому высказанные мысли становятся фальшивыми. Не случайно Чехову, как и ряд близких по смыслу статей Батюшкова, Скабичевского, Михайловского и др., статья не понравилась¹⁸⁹.

И в то же время «главное слово» в ней действительно произнесено — творчество Чехова противостоит буржуазности как таковой, буржуазности как системе ценностей.

В 1900-е гг. начинается обсуждение того, стоит ли включить изучение Чехова в курс новейшей литературы в гимназиях. В 1902 г. появилось пособие Ц. Балталона «А.П. Чехов: Материалы для внешкольных литературных бесед и письменных работ. — Изд. 4. — М., 1902», в которое был включен раздел о Чехове. В 1906 г. вышла хрестоматия критических материалов Н. Покровского «А.П. Чехов в значении русского писателя-художника. Из критической литературы о Чехове»¹⁹⁰. Н.А. Покровский — педагог ряда московских гимназий, составитель нескольких литературных хрестоматий. Работа его была явно неудачной, он крайне субъективно выбрал из статей критиков отдельные фрагменты, которые рисовали бы писателя для изучения гимназистами достаточно правильным и религиозным. Это точно заметил И. Анненский, который в своей рецензии проявил себя не как литературный критик со своим суждением о Чехове, а как педагог: «Можно пожалеть, что составитель не воспользовался ценным материалом, освещающим личность Чехова: в этом отношении память покойного писателя почтена покуда гораздо полнее, чем в попытках оценить его творчество. В литературе критической рассеяны несомненно очень дельные мысли и остроумные замечания, но время ли делать подбор из статей о сочинениях писателя, когда эта литература не выдвинула ни одной полной и сколько-нибудь законченной характеристики его, да и вообще не дала еще ничего, что может быть поставлено рядом хотя бы со статьей Гончарова о «Горе от ума», Жданова о «Борисе Годунове» или Страхова о «Войне и Мире»? Ведь Чехова еще никто не изучал даже. По крайней мере, в книге г. Покровского я не нашел следов изучения этого писателя. Г. Покровский собрал только лишь статьи журнальных обозревателей (напр<имер>, Л.Е. Оболенского по поводу «Скучной истории») или артикли из энциклопедических словарей (статья С.А. Венгерова). Большая часть отрывков и сочинений знакомит нас с самим содержанием произведений Чехова и пестрит выписками. В общем впечатление, во мне, по крайней мере, этот подбор оставляет довольно неопределенное: так часто приходится в ней читать те же суждения, притом большею своею частью еще не освободившиеся от панегиризма и мало оригинальные. <...> В общем я не вижу никакой надобности обращать особое внимание педагогических советов на книгу, изданную Н. Покровским»¹⁹¹.

Анненский отметил и одну проблему, которая препятствовала тому, чтобы Чехов быстро вошел в гимназические программы, — отсутствие ясности в том, что именно нужно изучать¹⁹², поскольку большая часть критических статей, как мы уже отмечали, носила эссеистический, а не аналитический характер.

Но причина этого не только в критике — но и в самом творчестве Чехова. То, что творчество Чехова не соответствует задачам школьного литературного образования, которое неизбежно строится на нормативных нравственных и эстетических представлениях, нуждается в удобных для слова учителя, для сочинений и экзаменов формулировках, хорошо проявилось уже в 1904 г. Э.А. Полоцкая ввела в научный оборот брошюру «Московское педагогическое собрание. Ц.П. Балталон. Беседа 20-го октября [б. г.]. «Вишневый сад и черты чеховского литературного направления». В брошюре успех пьесы в публике объясняется плохим состоянием образования, влиянием западноевропейской литературы, тем, что молодое поколение ушло от писателей 1840—1860-х гг. Характеризуя героев, автор утверждал, что в лице Раневской Чехов показал черты «больного организма: упадок способности соображения и воли, болезненную слезливость и сентиментальность, быструю смену эмоциональных настроений, фигуры Трофимова и Лопахина созданы так, что нет возможности составить о них определенное представление, а в обрисовке остальных героев преобладают карикатурные черты¹⁹³. Словом, никакого воспитания на положительных примерах.

Проблема введения в гимназиях произведений современной литературы и обращения в связи с этим к Чехову активно обсуждалась в начале XX в. в журналах, связанных с просвещением и образованием («Вестник воспитания» и др.). В 1912 г. возникла попытка ввести в программы гимназий «Вишневый сад»¹⁹⁴. В высших учебных заведениях творчество Чехова рассматривалось в общем ряду современной литературы вне лекций.

Источники, о которых шла речь в этом параграфе, практически не выявлены и не изучены чеховедением. Несмотря на кажущуюся пропасть между «народным листком» и статьей С. Венгерова, все эти источники объединяет одно: перед их авторами стояла задача определить на разных уровнях значимость писателя в общедоступных и понятных для своего времени формулах, которые бы воспринимались не как субъективные (на что имеет право критик), а как объективные. В этом смысле автор брошюрки для народа и автор энциклопедической статьи стоят перед одними и теми же проблемами — нужно логически и стройно объяснить смысл текстов, и решают их, в сущности, одинаково, несмотря на разницу языка. Как писал в «Истории русской словесности» П.Н. Полевой, Чехов — это автор ряда фельетонных рассказов и нескольких серьезных повестей с «сумрачным взглядом на жизнь», а также пьес, «которые наводят на зрителя тяжкое раздумье» — благодаря этим сочинениям он «в короткое время сделался общим любимцем». Эти формулы свидетельствуют о том, что в пересказе и с такого рода характеристикой произведения Чехова обретают несколько примитивный смысл — так что утверждение, соседствующее с ними, что Чехов достоин внимания как писатель, становится абсурдным.

2.2.12. Программки лекций, вечеров, публичных чтений, программы деятельности чеховских кружков и т. д.

Чехову, особенно после его смерти было посвящено множество публичных чтений, вечеров, лекций. Чаще всего они проводились в связи с важными датами (июль—август 1904 г., 1909, 1910, 1914 гг.), но и в другое время таких публичных мероприятий было очень много. Сведения о них мы находим в газетных отчетах, в воспоминаниях, а также в сохранившихся программках.

24 октября 1904 г. в Московском университете прошло публичное заседание Общества любителей Российской словесности, на котором выступили председатель общества А.Н. Веселовский (заявивший, что русская литература — выразительница лучших стремлений и идеалов общества, и Чехов, в чьем изображении русских сумерек есть призыв к возрождению, — в ряду хранителей лучших литературных традиций), П.С. Коган («Чехов в ряду европейских юмористов»), И.А. Бунин, который выступил со своими воспоминаниями, А.А. Федоров и кн. А.И. Сумбатов — они прочли рассказы Чехова, прочел доклад Ю.И. Айхенвальд («Некоторые мотивы творчества Чехова»)¹⁹⁵. В ноябре 1904 г. читал свои воспоминания о Чехове в Петербурге, в зале Тенишевского училища, М. Горький. 1 декабря 1904 г. была прочитана лекция приват-доцента Московского университета И.И. Иванова, 3 декабря состоялось литературное утро памяти Чехова в пользу пречистенских классов для рабочих, на котором выступала Е. Миро с докладом «О женщинах в произведениях Чехова» и были исполнены актерами МХТ 3—5 действия «Иванова». В литературно-музыкальном вечере в Ессентуках в том же 1904 г. (для организации фонда на комнату имени Чехова в новом санатории для больных литераторов и артистов), который провели общество «Санаторий» и А.Л. Вишневский, приняли участие артисты московских и петербургских театров — свободных мест не было. В 1904 г. состоялось заседание Студенческого общества при Московском университете в память Чехова¹⁹⁶, затем был создан «Устав студенческого литературного кружка имени Антона Павловича Чехова при Московском университете», в 1910 г. кружок провел торжественное заседание, о чем был напечатан отчет¹⁹⁷. Чеховские кружки действовали в Петербурге, в Таганроге. И это ничтожная доля того, что проводилось только во второй половине 1904 года!

Многие материалы мероприятий самых разных общественных организаций, в том числе и взявших на себя миссию увековечивания памяти Чехова, — пригласительные билеты, программки, фотографии и пр. — хранятся в фондах РГАЛИ¹⁹⁸, РГБ, провинциальных архивов и нуждаются в описании и изучении.

2.2.13. Киноисточники изучения литературной репутации Чехова

Россия начала XX в. открывала для себя кинематограф и фонограф. В отличие от Л.Н. Толстого и ряда других деятелей культуры, ни записать голос Чехова на фонограф, ни заснять Чехова на кинопленку современники не успели¹⁹⁹.

Но были оставшиеся неизвестными попытки создания немых художественных фильмов о Чехове. В 1914 г. «Русское слово» сообщало: «Не так давно обитатели хуторов «Великие Луки», разбросанные на прекрасных берегах тихого Псла, были свидетелями, а многие из них и участниками доселе невиданного «действа». В ясный летний день крестьян, а главным образом хуторскую детвору, какие-то приехавшие «из губернии» господа собрали к сонно дремавшим над тихими речными заводями ветлам, усадили на берегу реки, а к ним вышел «Барин Антон Павлыч». Тот самый, о смерти которого на далекой чужбине великолуцкие крестьяне с болью узнали 10 лет назад. Не верившие свои глазам, хуторяне почтительно тронулись навстречу тому, кого они давно «считали покойником». Изумленно привстали успевшие уже увлечься врученными им удочками и ребятишки, которые, конечно, не видали «барина Чехова» никогда, но о котором немало слышали в родных избах. А в стороне неумолчно, «як дергач верещав», трещал какой-то блестящий аппарат, и приехавшие «из губернии» господа озабоченно что-то кричали... Так с помощью прекрасного грима и кинематографической ленты давно уже отошедший в иной мир А.П. Чехов был запечатлен в различных моментах своего пребывания в Великих Луках»²⁰⁰.

Электронный каталог «Весь Чехов» содержит список игровых фильмов, снятых по произведениям Чехова, в том числе до 1917 г.²⁰¹ Фильмы снимались на крупных киностудиях известными режиссерами, были достаточно большими по метражу, в них участвовали известные актеры немого кино.

Лучшей лентой был фильм 1917 г. «Цветы запоздалые». В журналах, посвященных кино²⁰², отмечалось, что картина сделана тщательно, в ней воссоздано «чеховское» настроение» несмотря на затянутость первых двух частей и скомканность двух последних. Благодаря этому картина держала внимание зрителя до последних минут ленты без традиционных кинематографических средств (например, взглядов на аппарат, контражуров и красивых виражей) и вопреки тому, что в ней было мало действия. Особенно высоко оценили Бакланову в роли Маруси, которая создала трогательный образ нежной девушки, «цветка, выросшего случайно на болотной, нездоровой почве нашей недавней действительности, погубившей ее». О впечатлении от этого фильма вспоминал Ю. Олеша²⁰³: «Естественно, я не помню его целиком, запомнились отдельные кадры: старый слуга в прохудившейся ливрее обнимает, гладит по голове припавшую к его груди плачущую девушку, какой-то господин в сюртуке быстро входит в какую-то гостиную, та же девушка со страхом смотрит на ходящий по его груди черный докторский стетоскоп... Вот что сохранилось в памяти. Но навсегда сохранилось воспоминание о том, что передо мной прошла чудесная, грустная, какая-то несчастная и благородная история. Тогда я не знал, что эти «Цветы запоздалые» были сделаны по одноименному рассказу Чехова. Однако я почувствовал: то, что я увидел, отличается от всех остальных, как тогда называли, драм, которые я видел раньше. В той ленте было что-то серьезное, правильное, я бы сказал, высокое — не в смысле исполнения актерами их ролей или обшей постановки, а в смысле как раз содержания, сюжета. Помню, что я даже был удивлен тому обстоятельству, что показанное оказалось таким хорошим. <...> Поаплодируем этому человеку [режиссеру — Л.Б.], хотя он, вероятно, и не услышит. Поаплодируем все же, потому что это был, как видно, человек со вкусом и пониманием»²⁰⁴.

Воспоминания Ю. Олеши помогают понять, насколько «удачным» литературным материалом для молодого кино оказался ранний Чехов. Молодой кинематограф, как видим, редко обращался к «драме» — т. е. к таким произведениям, как «Мужики» или «Рассказ неизвестного человека». В основном его привлек ранний Чехов — рассказы, особенно те, которые могли бы проявить актерское мастерство («Хирургия»), и произведения с ярко выраженным мелодраматическим началом, например, «Ненужная победа». Гротеск как принцип создания характеров, театральность жестов, мимики героев и пр., свойственные раннему Чехову, — все это очень «подошло» немому кино. Кроме того, в 1910-е гг. были популярны театральные капустники и эстрадные номера с чтением небольших произведений, особенно для демократической публики — такие мероприятия вместе с кинематографом способствовали большой популярности — много большей, чем в 1880-е годы и вообще при жизни Чехова — ранних его рассказов.

2.2.14. Материалы по истории чтения

Популярность или непопулярность того или иного автора устанавливается в том числе по отчетам библиотек, в том числе приведенных в периодической печати. Так, в начале XX в. изменился состав читателей²⁰⁵ — значительно усилился интерес к чтению в средних и «низовых» слоях общества. В результате возник, например, феномен романа-бестселлера («Санин» (1907) М. Арцыбашева, «Дух времени» (1907) и «Ключи счастья» (1909—1913) А. Вербицкой, «Люди» (1910) А. Каменского, «Гнев Диониса» (1911) Е. Нагродской и др.)²⁰⁶. По этому поводу К. Чуковский писал: «Оказывается, что сочинения г-жи Вербицкой разошлись за десять лет в 500 000 экземпляров, что <...> эти милые «Ключи счастья» за четыре, кажется, месяца достигли тиража в 30 000 экземпляров и что, судя по отчетам публичных библиотек в Двинске, в Пскове, в Смоленске, в Одессе, в Кишиневе, в Полтаве, в Николаеве, больше всего читали не Толстого, не Чехова, а именно ее, г-жу Вербицкую <...> раскрываю наудачу первый попавшийся библиотечный отчет и вижу, что там, где Чехова «требовали» 288 раз, а Короленко 169, — там г-жа Вербицкая представлена цифрой: 1512. <...> О, <...> откуда эти страшные цифры?»²⁰⁷

Материалы по истории библиотек, библиотечных фондов, характеристика читателей библиотек и покупателей книг, сведения о продажах и прочая статистика также составляют важный круг источников, свидетельствующих о распространенности того или иного автора. Правда, причины читательского интереса или его отсутствия приходится искать в других источниках.

2.2.15. Музыкальные произведения на чеховские тексты

Несмотря на то, что Чехов писал прозу, его произведения стали основой для ряда музыкальных произведений.

Во-первых, это произведения, программа которых навеяна чеховскими текстами. Самое известное из них — «Фантазия для оркестра» С. Рахманинова. В дарственной надписи на рукописи, посвященной им Чехову, композитор написал: «Дорогому и глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову, автору рассказа «На пути», содержание которого с тем же эпиграфом служило программой этому музыкальному сочинению. С. Рахманинов. 9 ноября 1898 г.»²⁰⁸. Известны два вальса для фортепиано под одним и тем же названием «Вишневый сад», навеянных чеховской пьесой, — К.А. Шварца и А.Д. Вербовского. И. Кувардин «по Чехову» написал произведение «Ванька».

Во-вторых, это произведения, написанные на чеховские тексты, — прежде всего, на текст монолога Сони «Мы отдохнем», поскольку он по духу своему был чрезвычайно близок чеховским современникам. Написаны они были в жанре мелодекламации, модном в начале XX в. Это произведения С. Рахманинова и А. Спендиарова. В 1910 г. в издательстве А. Гутхейля вышел романс для высокого голоса на еще один текст из чеховский пьесы, выразивший важнейшие переживания людей начала века, — «Если бы знать!» А. Юрасовского. В 1911 г. в крупнейшем нотном издательстве П. Юргенсона был издан клавир для пения с фортепиано по рассказу «Хирургия» композитора М. Остроглазова.

В-третьих, это произведения, посвященные памяти Чехова. Например, мелодекламация некоего Туманова на музыку «Прелюдии № 6» Шопена «Здесь слышится звон колокольный»²⁰⁹, В.С. Ружицкий посвятил «незабвенной памяти великого писателя-художника» «Марш-Элегию» (!) для фортепиано, А. Ильинский написал мелодекламацию на текст стихотворения Л. Афанасьева («От смерти не уйти — но он угас так рано»), посвященного памяти Чехова, В.А. Березовский из Смоленска «на смерть известного русского писателя» написал «Элегию» для фортепиано, а композитор И.И. Чекрыгин и поэт Б. Богомолов — «Траурную кантату».

Из всего перечисленного явлением искусства стали только произведения С. Рахманинова — выбор текстов для музыкальной интерпретации, их чрезвычайная популярность свидетельствуют о том, насколько именно утопические мечты героев чеховских произведений были значимы для его читателей и зрителей.

2.2.16. Что не отразилось в источниках...

Есть ряд факторов, определяющих формирование литературной репутации, которые практически не отражаются в источниках или отражаются косвенно, но они оказывают на этот процесс большое влияние. Это разговоры, а также слухи и сплетни — всё, что существует в устном виде.

Например, это обсуждение произведений Чехова в кружках интеллигенции. Такие кружки были характерной формой интеллектуальной и общественной жизни на рубеже веков. Отголоски таких обсуждений отразились в воспоминаниях и в письмах к Чехову. М.Б. Полиновский сообщал писателю, что в Одессе кружок молодежи обсуждает произведения Чехова, рассказы Чехова обсуждали в кружке интеллигенции на ст. Лохвица Псковской губернии²¹⁰. А.С. Померанцев вспоминал: «Интересно отношение А.П. к народникам. В то время в Москве собирался кружок народников у Н.Н. Златоврацкого по субботам, бывал у Н.Н.З. и я, встречал здесь Гольцева, Нефедова, Засодимского, Ермилова, Семенова, Южакова, Немировича-Данченко и др. Златоврацкий недоволен был Чеховым за отсутствие тенденции в рассказах, безразличное отношение к добру и злу жизни, высмеивание мужиков. «Что Чехов, — ворчал Н.Н.З., размахивая руками, — набросает он быстро-быстро, и на другой день сам, поди, не знает, что написал вчера. Ну, что он теперь затевает?» — «Да ничем не интересуется, — замечает одна учительница, — серьезного не читает... Я ему говорила недавно: проштудируйте то-то и то-то. «Непременно, непременно, — отвечает, — даже внесу в записную книжечку». На днях встречаю А.П., и он с первого слова: «Все еще не собрался прочесть, что вы рекомендовали, но опять черкну в записную книжечку. А когда у вас будут блины, обязательно явлюсь на блины, и перед блинами люблю выпить рюмку водки»»²¹¹. Конечно, если бы сохранились протоколы заседаний таких кружков, они могли бы стать интересным источником, но протоколы, конечно, не велись.

Большую роль сыграли слухи и сплетни в кругах Петербурга и Москвы, в которых вращался Чехов. Это слухи о повышенном эротизме чахоточных больных, разговоры о том, как Чехов испугался и сбежал из театра и той же ночью уехал из Петербурга (на самом деле он уехал на следующий день) во время постановки «Чайки» в 1896 г., это распространявшиеся Сувориным и четой Мережковский рассказы о том, как Чехов был равнодушен к искусству Италии, это мнение о высокомерии Чехова, о том, что он самонадеян и неблагодарен по отношению к тем, кто его «вывел в люди», и т. д.

Так, мнение о холодности Чехова, отразившееся, как мы уже видели, в романах П. Сергеенко и П. Боборыкина, было, видимо, широко распространено. В 1902 г. И. Бунин говорил в интервью К. Чуковскому: «Вообще о Чехове составилось совершенно неправильное представление как о холодном, наблюдающем, «постороннем» человеке, — это задушевнейшая, открытая натура, чуждая всякой лжи и притворства, артистически чуткая и восприимчивая...»²¹² Эти слухи и разговоры особенно важны, поскольку они характерны для круга критиков Чехова, а позже именно из них вышли многие мемуаристы, чьи концепции обычно очень осторожно, но отражают эти прижизненные разговоры.

Примечания

1. Сразу после смерти Чехова появились сборники: Покровский, В. Антон Павлович Чехов. Его жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей. — М., 1907. — 1062 с. (для «удобства гимназического преподавания» статьи были разделены на части, публиковались под данными составителем заглавиями); Лысков, И.П. Чехов в понимании критики (материалы для характеристики его творчества). — М., 1905; Покровский, Н. А.П. Чехов в значении русского писателя-художника. Из критической литературы о Чехове. — М., 1906; Юбилейный чеховский сборник / Сост. М. Чеменов и М. Тулупов. — М., 1910 и др. В последние годы вышли: Флеминг, С. ле. Господа критики и господин Чехов. — Антология. — СПб.; М.: Летний сад, 2006. — 672 с.; А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). — СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2002; А.П. Чехов: pro et contra. Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960). Т. 2. — СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2010; Кузичева, А.П. Чехов в русской театральной критике: Комм. антология. 1887—1917. — М., 1999 и др. На сайте ИМЛИ А.С. Мелковой создана страница «Россия о Чехове: 1904—1917», где представлены критические материалы (URL: http://www.imli.ru/chekhov/index.php), укажем и на сайт «Весь Чехов» и пр.

2. Сухих, И.Н. Сказавшие «Э!»: Современники читают Чехова / И.Н. Сухих // Сухих, И.Н. Поэтика Чехова. — СПб.: Изд-во СПГУ, 2007. — С. 370.

3. Гиппиус, З. Торжество в честь смерти. «Альма», трагедия Минского / З. Гиппиус // Мир искусства, ж. — СПб., 1900. — № 17—18. — С. 85—94.

4. Боборыкин, П.Д. Встречи с Чеховым (Из запаса памяти). Машинописная копия // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1. Ед. хр. 327. — 18 лл.

5. См. статьи: «Пролет в вечность» (Андрей Белый о Чехове)» Э.А. Полоцкой, «Чехов и символисты: Непроясненные аспекты проблемы» Е.В. Ивановой, «Лев Шестов о Чехове» А.Д. Степанова и др. в кн.: Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М.: Наука, 1996. — 320 с.

6. Напр.: Булгаков, С. Чехов как мыслитель. — Киев, 1905. — 32 с.

7. Розанов, В. А.П. Чехов // Юб. чеховский сб. — М.: Заря, 1910. — С. 115—132.

8. Полоцкая, Э.А. «Пролет в Вечность» (А. Белый о Чехове) / Э.А. Полоцкая // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М.: Наука, 1996. — С. 102.

9. Лосиевский, И.Я. «Чеховский миф» Андрея Белого / И.Я. Лосиевский // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М.: Наука, 1996. — С. 109.

10. См.: Кузичева, А.П. Чехов в русской дооктябрьской критике / А.П. Кузичева // Чехов и его время. — М., 1977. — С. 322—331.

11. Сухих, И.Н. Сказавшие «Э!»: Современники читают Чехова / И.Н. Сухих // Сухих, И.Н. Поэтика Чехова. — СПб.: Изд-во СПГУ, 2007. — С. 378.

12. Там же. — С. 373.

13. [Б. п.] [Рец.: Лысков, И.П. А.П. Чехов в понимании критики: Материалы для характеристики его творчества. — М., 1905] // Русское богатство, ж. — СПб., 1905. — № 8. — С. 65—66 вт. паг.

14. Паперный, В. Поэтика русского символизма: персонологический аспект / В. Паперный // Андрей Белый. Публикации. Исследования. — М.: ИМЛИ РАН, 2002. — С. 159.

15. См., напр.: Крылов, В. Русская символистская критика (1890—1910-гг.): генезис, типология, жанровая поэтика / В.Н. Крылов. — Казань, 2007. — С. 361.

16. Иванов. Чехов: ко дню похорон: Фельетон // Русская правда, газ. — М., 1904. — 9 июля.

17. Муриня, М.А. Указ. соч.

18. [Б. п.] Театр и музыка // Казанский телеграф, газ. — Казань, 1900. — № 2190.

19. Волжский вестник, газ. — Казань, 1901. — №№ 257 и 258.

20. [Б. п.] Хроника. Спектакли в народном театре // Волжский вестник, газ. — Казань, 1904. — № 17.

21. О специфике использования источников по истории театра см.: Дурылин, С.Н. Актер и образ: О работе над монографией об актере / С.Н. Дурылин // О театре: Сб. статей. — М.; Л.: Искусство, 1940. — С. 87—105; Варнеке, Б.В. Об изучении истории русского театра / Б.В. Варнеке // Филологические записки, ж. — Воронеж, 1905. — Вып. 5—6; Данилов, С.С. К историографии русского дореволюционного и советского театра / С.С. Данилов // Записки о театре. — Л.; М.: Искусство, 1960; Всеволодский-Гернгросс, В.Н. История русского театра: В 2 т. / В.Н. Всеволодский-Гернгросс. — Л.; М.: Теа-кино-печать, 1929; Петровская, И.Ф. Источниковедение истории русского дореволюционного драматического театра / И.Ф. Петровская. — Л.: Искусство, Ленингр. отд., 1971. — 199 с. и др.

22. Чепуров, А.А. Александринская «Чайка» / А.А. Чепуров. — СПб., 2002. — 351 с.

23. Полоцкая, Э.А. «Вишневый сад»: Жизнь во времени / Э.А. Полоцкая. — М.: Наука, 2003. — С. 23—31.

24. См. библиографический указатель: Вишневский, В. Театральная периодика: Ч. I. 1774—1917 / В. Вишневский. — М.; Л.: Искусство, 1941; а также некоторые работы: Иокар, Л.Н. Театральные журналы / Л.Н. Иокар // Литературный процесс и русская журналистика к. XIX — нач. XX в. — М., 1982. — С. 298—325; Годер, Д.Н. Театральный журнал на фоне времени: «Рампа и жизнь» в 1913 году / Д.Н. Годер // Театр и русская культура на рубеже XIX—XX веков. — М., 1998. — С. 7—29; Альтшуллер, А.Я. Очерки истории русской театральной критики: В 3 тт. / А.Я. Альтшуллер. — Л., 1975—1979; Королев, Д.Г. Очерки из истории издания и распространения театральной книги в России XIX — нач. XX веков / Д.Г. Королев. — СПб., 1999; Лапкина, Г.А. История русской театральной критики / Г.А. Лапкина. — Вып. I. — Л., 1975; Королева, Н.В., Лапкина, Г.А. История русской театральной критики / Н.В. Королева, Г.А. Лапкина. — Вып. II. — Л., 1976; Альтшуллер, А.Я. История русской театральной критики / А.Я. Альтшуллер. — Вып. III. — Л., 1976; Альтшуллер, А.Я., Данилова, Л.С. История русской театральной критики / А.Я. Альтшуллер, Л.С. Данилова. — Вып. IV. — Л., 1977; Герасимов, Ю.К. История русской театральной критики / Ю.К. Герасимов. — Вып. V. — Л., 1977 и др.

25. Обзор периодики 1880—1917 гг., на страницах которой были театральные рубрики, роль театральной печати, связь театра и общественных настроений рассмотрены в монографиях И.Ф. Петровской «Источниковедение истории русского дореволюционного драматического театра» (Л., 1971), «Театр и зритель провинциальной России. Вторая половина XIX века» (Л., 1979) и «Театр и зритель российских столиц. 1895—1917» (Л., 1990).

26. Кузичева, А.П. А.П. Чехов в русской театральной критике: Комм, антология. 1887—1917 / А.П. Кузичева. — М.: Чеховский полигр. комбинат, 1999. — 541 с.

27. Петровская, И.Ф. Источниковедение истории русского дореволюционного драматического театра / И. Петровская. — Л.: Искусство, 1971. — С. 98.

28. Кузичева, А.П. Театральная «чеховиана»... // Указ изд. — С. 9.

29. [Б. п.] Театр и музыка. «Дядя Ваня» на любительской сцене // Казанский телеграф, газ. — Казань, 1902. — № 2791.

30. Чулков, Г. Библиография. III сб. т-ва «Знание» за 1904 г. / Г. Чулков // Вопросы жизни, ж. — СПб., 1905. — № 1. — С. 303—305.

31. Ежов, Н. А.П. Чехов: Опыт характеристики / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 500—501.

32. В-ий [Глинка А.С.]. Нижегородский сборник. Литературные заметки / А.С. Глинка // Вопросы жизни, ж. — СПб., 1905. — № 3. — С. 301.

33. Фингал [Потапенко, И.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 15, 20 янв.

34. Громов, М. А.П. Чехов в переписке с современниками / М. Громов // Переписка А.П. Чехова: В 2 тт. — М., 1984. — Т. 1. — С. 5.

35. Хорошо изучены те воспоминания, которые считаются самым ценным вкладом в мемуаристику о Чехове — М. Горького (работы В.С. Барахова, И.Я. Гречнева, Е.П. Тагера, М.Л. Семановой, И.В. Сергиевского и др.), И. Бунина и А. Куприна, В. Короленко, В. Дорошевича. Вышли издания воспоминании Марии и Михаила Павловичей Чеховых. Большой интерес представляют вступительные заметки к публикациям воспоминаний в 68 томе «Литературного наследства». Иногда исследователи обращаются к мемуарам И. Леонтьева-Щеглова, С. Елпатьевского, Н. Ежова. Во вступительной статье А.К. Котова к сборнику «Чехов в воспоминаниях современников» 1954 г. дан краткий обзор вошедших в сборник воспоминаний с т. з. их значения как источников изучения биографии писателя. Наряду с утверждением, что ценность воспоминаний в том, что в них отразились разные понимания писателя современниками, в статье, в духе того времени, идет речь о том, что мемуары М. Горького, Короленко, Куприна, Бунина и некоторых др. противостояли распространенным в буржуазной критике представлениям о Чехове как безыдейном писателе и общественно-пассивном человеке. Это существенно упрощает ситуацию. В предисловии к изданию 1986 г. А.М. Турков обращал особое внимание на то, что духовная жизнь Чехова осталась в целом непонятой огромным большинством его знакомых, однако отдельные меткие наблюдения мемуаристам удалось сделать. Автор намечает основную линию духовного развития Чехова и поясняет, кому из мемуаристов и в чем именно удалось заметить что-то ценное для понимания Чехова разных периодов его жизни, интересна оценка А.М. Турковым различных интерпретаций личности Чехова (См.: Турков, А.М. «Неуловимый» Чехов / А. Турков // ЧВС. — 1986. — С. 5—24).

36. Фридкес, Л.М. Описание мемуаров о Чехове / Л.М. Фридкес. — М.: Academia, 1930. — 152 с. В каждом номере описаны также перепечатки, варианты — то есть учтено около 300 публикаций.

37. Библиография воспоминаний об А.П. Чехове / Сост. Э.А. Полоцкая // Литературное наследство. — М.: Наука, 1960. — С. 881—928.

38. Воспоминания и дневники XVIII—XX вв. Ук. рукописей / Ред. и предисловие С.В. Житомирской. — М.: Книга, 1976. См. именной указатель.

39. В данном случае необходим сплошной просмотр российских газет и журналов начала XX века. В результате нашей работы с периодическими изданиями было выявлено более 10 неизвестных текстов. Даже в «Истории дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях: В 4 тт. — М.: Книга, 1976—1986» (о Чехове материалы: Т. 4, ч. 3. — 315 с.; Т. 4, ч. 4. — 152 с.) представлены результаты работы библиографов только с книгами и журналами.

40. Некоторые вопросы характеристики воспоминаний о писателях ставились авторами предисловий к сборникам «Писатель в воспоминаниях современников» — Г.В. Красновым, В.Э. Вацуро и др. Данная проблема тщательно разрабатывалась лишь в связи с комплексом мемуаров об историческом событии в работах А.Г. Тартаковского (см.: Тартаковский, А.Г. 1812 год и русская мемуаристика / А.Г. Тартаковский. — М.: Наука, 1980. — 312 с.). В целом же понятие комплекса мемуаров о писателе разработано недостаточно.

41. По поводу того, что есть мемуары — жанр, род литературы и т. д., давно идут споры. Эти споры связаны с многозначностью термина «жанр». Существуют жанры, которые выделяются по принципу познавательной емкости творчества: роман, повесть и др. в художественной литературе, очерк, заметка в документальной, литературный обзор, рецензия и т. д. в научно-критической. Другой ряд жанров выделяется по принципу познавательной избирательности творчества: исторический, научно-фантастический, детективный жанры прозы, философская, пейзажная, любовная лирика и т. д. Мемуары как «повествования о прошлом» органически включаются во второй ряд и поэтому могут быть написаны в любом жанре первого ряда.

42. Например, Баранович, Г. Письмо в редакцию / Г. Баранович // Восточное обозрение, газ. — Иркутск, 1904. — 9 июля; К. Неудачный роман Чехова. Со слов Д.Н. Мансфельда // Новости дня, газ. — М., 1904. — № 7595.

43. Полещук. Маленький фельетон Чехов в Вильне // Виленский вестник, газ. — Вильно, 1904. — № 324, 9 июля.

44. Сулержицкий, Л.А. Из воспоминаний об А.П. Чехове в Художественном театре / Л.А. Сулержицкий // Русское слово, газ. — М., 1910. — 17 янв.; Сулержицкий, Л.А. Из воспоминаний об А.П. Чехове в Художественном театре / Л.А. Сулержицкий // «Альманахи» изд-ва «Шиповник». — Пг., 1914. — Кн. 23. — С. 149—193.

45. Суворин, А.С. [Примечания к письму А.Ф. Маркса в «Новое время» по поводу продажи сочинений Чехова] / А.С. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — № 10183 и 10184, 8 и 10 июля.

46. Первухин, М. Ялтинские силуэты / М. Первухин // Одесский листок, газ. — Одесса, 1904. — 6 июля; Первухин, М. Еще из воспоминаний об А.П. Чехове / М. Первухин // Одесский листок, газ. — Одесса, 1904. — 15 июля; Первухин, М. Наброски / М. Первухин // Приазовский край, газ. — Ростов-на-Дону, 1904. — 8 июля; Первухин, М. Чехов и Ялта / М. Первухин // Русское слово, газ. — М., 1904. — 9 июля; Первухин, М. Отрывки из воспоминаний о Чехове / М. Первухин // Русское слово, газ. — М., 1905. — 29 марта; Первухин, М. А.П. Чехов и ялтинцы / М. Первухин // Вселенная, ж. — 1910. — № 5. — С. 65—77.

47. Тан-Богораз, В.Г. На родине А.П. Чехова / В.Г. Тан-Богораз // Современный мир, ж. — СПб., 1910. — Кн. 1. — С. 163—185.

48. Агафапод Единицын [Чехов Ал.П.]. Завтра экзамен / Ал.П. Чехов // Развлечение, ж. — М., 1884. — № 29.

49. Седой, А. [Чехов Ал.П.] Пасхальная заутреня во дворце им-ра Александра I в Таганроге / Ал.П. Чехов // Исторический вестник. — 1901. — № 8. — С. 561—581.

50. Седой, А. [Чехов Ал.П.] А.П. Чехов — певчий / Ал.П. Чехов // Вестник Европы, ж. — СПб., 1907. — Кн. 10. — С. 825—834; Седой, А. [Чехов Ал.П.] А.П. Чехов в греческой школе / Ал.П. Чехов // Вестник Европы, ж. — СПб., 1907. — Т. 2. — Кн. 4. — С. 545—571; Чехов, Ал.П. А.П. Чехов — лавочник / Ал.П. Чехов // Вестник Европы, ж. — СПб., 1908. — № 11. — С. 192—224; Чехов, Ал.П. Кончина и похороны А.П. Чехова / Ал.П. Чехов // О Чехове. — М., 1910. — С. 310—325; Чехов, Ал.П. Первый паспорт А.П. Чехова / Ал.П. Чехов // Русское Богатство, ж. — СПб., 1911. — Кн. III. — С. 195—202; Чехов, Ал.П. В Мелихове: Страничка жизни А.П. Чехова / Ал.П. Чехов // Нива, ж. — СПб., 1911. — 25 июня. — С. 478—483; Седой, А. [Чехов Ал.П.] Из детства А.П. Чехова / Ал.П. Чехов. — СПб.: Печатня граф. ин-та, 1912. — 120 с.; Седой, А. [Чехов Ал.П.] В гостях у дедушки и бабушки: Страницы детства А.П. Чехова / Ал.П. Чехов. — СПб.: Тип. Л.Я. Гинзбург, 1912. — 128 с.

51. Чудаков, А.П. А.П. Чехов: Кн. для учащихся / А.П. Чудаков. — М.: Просвещение, 1987. — С. 15—17.

52. Коровин, К. Апельсины / К. Коровин // Константин Коровин вспоминает... — М.: Изобразительное искусство, 1990. — С. 147—152.

53. Гаранина, Н.С. «Откроем книжку мемуаров...» / Н.С. Гаранина // Редактор и книга. — 1975. — № 7. — С. 47—48.

54. А.П. Кузичева (Кузичева, А.П. Чехов / А.П. Кузичева. — М.: Молодая гвардия, 2010. — 847 с.) указывала, что мемуары Авиловой своим мелодраматизмом и сюжетными ходами напоминает собственно художественные произведения самой Авиловой. Можно привести еще примеры художественных мемуаров, в т. ч. женских — мемуарную «светскую повесть» — «Записки» Е. Сушковой-Хвостовой, мемуарный роман «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Т. Кузьминской, художественный очерк актера и писателя И.Ф. Горбунова «Дьявольское наслаждение» о совместной охоте с Некрасовым, настолько типологически близкий «Бежину лугу», что только имя Некрасова напоминает читателю, что перед ним мемуары.

55. Ладыженский, В. В сумерки: Из воспоминаний о Чехове / Вл. Ладыженский // Мир Божий, ж. — СПб., 1905. — Кн. 4. — С. 211.

56. Лазарев-Грузинский, А. Пропавшие романы и пьесы Чехова / А. Лазарев-Грузинский // Энергия / под ред. Александра Амфитеатрова. — Сб. 3. — СПб.: Книгоиздательство Типо-литография «Энергия», 1914. — С. 153—172.

57. Амфитеатров, А. Антон Чехов и А.С. Суворин: Ответные мысли / А. Амфитеатров // Русское слово, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля.

58. Лазарев-Грузинский, А. Пропавшие романы и пьесы Чехова... — С. 153—172.

59. Батюшков, Ф.Д. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам / Ф.Д. Батюшков // На памятник А.П. Чехову: Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 3—38.

60. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович. — Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 348.

61. В работе А. Александрова «Александр Алексеевич Измайлов — критик, прозаик, журналист» (Автореф. дис. ... канд. фил. наук. — СПб., 1910) приведены некоторые из этих архивных материалов.

62. Чулков, Г. В.Я. Брюсов: Воспоминания 1900—1907 гг. / Г. Чулков // Искусство, ж. — М., 1925. — № 2. — С. 242—243.

63. Вацуро, В.Э. Пушкин в сознании современников / В.Э. Вацуро // Пушкин в воспоминаниях современников. — М., 1974. — Т. 1. — С. 5—40.

64. Котов, А. А.П. Чехов в воспоминаниях современников / А. Котов // ЧВС. — 1960. — С. 11—15.

65. Пыпин, А.Н. Литературные воспоминания и Переписка / А.Н. Пыпин // Вестник Европы, ж. — СПб., 1890. 10—12.

66. См. напр.: Свешников, Н.И. Воспоминания пропащего человека / Н.И. Свешников // Исторический вестник, ж. — СПб., 1896. — № 8. — С. 354, 356; Яцимирский, А.И. Русские писатели в роли руководителей поэтов из народа / А.И. Яцимирский // Ежемесячные... приложения к журналу «Нива» на 1903 год. — СПб., № 9. — С. 94 (записаны воспоминания А.Н. Савастьянова, автор использует и записанные В. Ермиловым воспоминания Бычкова); Круглов, А.В. [Воспоминания] / А.В. Круглов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1895. — № 12. — С. 795 и 800—801. Автор вспоминает о сотрудничестве А. Чехова в журнале «Будильник».

67. В-ий [Глинка А.С.]. Литературные заметки // Вопросы жизни, ж. — СПб., 1905. — № 3. — С. 301.

68. URL: http://annensky.lib.ru/names/muhiny/muhina1904-1905.htm

69. РГБ. — Ф. 331. — К. 87. — Ед. хр. 30. — Л. 7—7 об.

70. Иванова, Т. Посмертная судьба поэта / Т. Иванова. — М.: Наука, 1967. — 206 с.

71. Щеглов [Леонтьев? И.Л.]. Из воспоминаний об Антоне Чехове / И.Л. Щеглов [Леонтьев] // Ежемесячные... приложения к «Ниве». — СПб., 1905. — № 6. — С. 227—258; № 7. — С. 389—424.

72. См., напр.: А.П. Чехов и В.Г. Короленко: Переписка / Ред. Н.К. Пиксанова. — М.: Музей им. А.П. Чехова в Москве. Изд. т-ва И.Д. Сытина, 1923. — 106 с.; Паперный, З. «Буду изучать Вашу манеру» (Чехов читает Короленко) / З. Паперный // Чехов и его время. — М.: Наука, 1977. — С. 85—100; Фортунатов, Н.М. Чехов и нижегородцы / Н.М. Фортунатов. — Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1982. — С. 6—46.

73. Короленко, В.Г. Собр. соч. / В.Г. Короленко. — Т. 10. — М.: ГИХЛ, 1956. — С. 99—100.

74. Короленко, В.Г. Полное посмертное собрание соч. Письма / В.Г. Короленко. — Т. 51. — Кн. 2. — Гос. изд. Украины, 1923. — С. 93—94.

75. Короленко, В.Г. Письма 1888—1921 / В.Г. Короленко. — Пг.: Время, 1922.

76. Бунин, И.А. Из записной книжки / И.А. Бунин // Русское слово, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля.

77. Журналист [Короленко В.Г.]. О сборниках т-ва «Знание» за 1903 г. Литературная заметка / В.Г. Короленко // Русское Богатство, ж. — СПб., 1904. — № 8. — С. 129—149 вт. паг.

78. Короленко, В.Г. Письма 1888—1921 / В.Г. Короленко. — Пг.: Время, 1922. — С. 271.

79. Короленко, В.Г. Памяти А.П. Чехова / В.Г. Короленко // Русское богатство, ж. — СПб., 1904. — № 7. — С. 222.

80. Тартаковский, А.Г. 1812 год и русская мемуаристика / А.Г. Тартаковский. — М.: Наука, 1980. — С. 32—33.

81. Вацуро, В.Э. Пушкин в сознании современников / В.Э. Вацуро // Пушкин в воспоминаниях современников. — М.: Худ. лит., 1974. — Т. 1. — С. 25.

82. Батюшков, Ф.Д. Чехов по воспоминаниям... — С. 36.

83. Али-Баба. История одной пьесы в газетных сообщениях // Стрекоза, ж. — СПб., 1904. — № 9, 29 февр. — С. 4.

84. См.: Горячева, М.О. Пресса чеховского времени как источник биографических сведений о писателе / М.О. Горячева // Биография Чехова: Итоги и перспективы. — Новгород Великий: НовГУ им. Я. Мудрого, 2008. — С. 69—80; Горячева, М.О. О личности и литературной репутации Чехова в малой прессе к. 1880-х — нач. 1900-х гг. (по материалам газеты «Новости дня») / М.О. Горячева // Чеховиана: Чехов и его окружение. — М.: Наука, 1996. — С. 115—144.

85. Среди газет и журналов // Русское слово, газ. — М., 1904. — 8 июля. Заметка не подписана, прямые текстовые переклички с воспоминаниями В. Дорошевича позволяют атрибутировать текст как принадлежащий ему.

86. Возможно, именно эта сознательность отношения к себе как писателю и сознательное выстраивание каких-то моментов литературной репутации отразились в такой записи в дневнике В.А. Тихонова 1896 г.: «(О Ясинском — просто дрянной мальчик, о Шеллере — мещанский мальчик, о Баранцевиче — тоже мещанский мальчик, но мальчик хороший, честный, добрый...) А вот Чехов — умный мальчик, умный и, кажется, хитрый мальчик. Ах, у меня хитрость и ум всегда как-то не вязались вместе, но на этот раз должен их связать: Чехов умен и не без хитрости. Ох, не без хитрости! А жаль: хитрость-то ведь живет на счет ума, и будь Чехов поменьше хитер, он бы был еще умнее и умом своим шире и глубже, и таланту его, свежему и прекрасному, больше простору было. (Потапенко — хитрый и сметливый мальчик, Немирович Вас. — смешной мальчик, Лейкин — мальчик-дурак и способный, я — глупый, очень глупый мальчик)». См.: Из дневника В.А. Тихонова // Литературное наследство. — Т. 68. — М.: Наука, 1960. — С. 49.

87. Цит. по: Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович // Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 319.

88. Там же. — С. 346—347.

89. Гитович, И.Е. Случай Чехова: «Антидневниковость» как тип психологического и языкового самоощущения / И. Гитович // Dzienniki pisarzy rosyjskich. Kontekst literacki I historyczny. Studia Rossica XVII / Red. A. Wolodzko-Butkiewicz, L. Lucewicz. — Warszawa, 2006. — S. 196—205.

90. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского... — С. 346.

91. Там же. — С. 344.

92. Дневник А.С. Суворина / Ред., пред. и прим. Мих. Кричевского. — М., Пг.: Изд-во Л.Д. Френкель, 1923. — 406 с.; Суворин, А. Дневник / А. Суворин. — М.: Новости, 1992. — 494 с. («Голоса истории»); Дневник Алексея Сергеевича Суворина / Текстологическая расшифровка Н.А. Роскиной. Подг. текста Д. Рейфилда и О.Е. Макаровой. — М.: Изд-во «Независимая газета», London: The Garnet Press. — 1999. — 720 с.

93. Гитович, И. Петербургский король Лир. Дневник Алексея Сергеевича Суворина // Чеховский вестник. — М., 1998. — № 5. См. также: Соловьева, И., Шитова, В. А.С. Суворин: портрет на фоне газеты / И. Соловьева, В. Шитова // Вопросы литературы, ж. — М., 1977. — № 2. — С. 162—199; Динерштейн, Е.А. А.С. Суворин. Человек, сделавший карьеру / Е.А. Динерштейн. — М.: РОССПЭН, 1998. — 375 с.; Динерштейн, Е.А. Собеседники / Е.А. Динерштейн // Динерштейн, Е.А. А.П. Чехов и его издатели. — М., 1990. — С. 72—118; Динерштейн, Е.А. На правеже: Жизнь и смерть А.С. Суворина / Е.А. Динерштейн // Свободная мысль. — 1993. — № 10. — С. 80—93; Драган, Г.Н. Дневник А.С. Суворина как исторический источник / Г.Н. Драган // Вестник Моск. университета. Сер. 8. История. — 1983. — № 3. — С. 57—67; Азарина, Л.Е. Литературная позиция А.С. Суворина: Дис. ... канд. филол. наук. — М., 2008. — 203 с.; Sliwowski, R. Swiat literatury w dzienniku A. Suvorina // Dzienniki pisarzy rosyjskich. — Warszawa, 2006. — S. 215—226.

94. Из дневника И.С. Щеглова / Публ. Н.Г. Розенблюма // Литературное наследство. Чехов. — Т. 68. — М.: Наука, 1960. — С. 479—492.

95. Мелиховский летописец. Дневник Павла Егоровича Чехова / Приложение к Ежегоднику «Памятники культуры. Новые открытия. 1993» / Сост. А.П. Кузичева, Е.М. Сахарова. — М.: Наука. 1995. — 267 с.

96. Помимо уже названных публикаций дневников А. Суворина, Б. Лазаревского опубликованы Н.И. Гитович записи о Чехове С.И. Смирновой-Сазоновой (Литературное наследство. — Т. 87. — М., Наука, 1977), записи о Чехове в дневниках И.Л. Щеглова, В.С. Миролюбова, В.А. Тихонова, Н.А. Лейкина, В.А. Теляковского, В.Г. Короленко в 68 томе «Литературного наследства».

97. Замечательно с методологический точки зрения использованы художественные тексты как источники изучения исторической психологии в кн.: Могильнер, М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала 20 века как предмет семиотического анализа / М. Могильнер. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. — 208 с.

98. См. Высочина, Е. «Образ, бережно хранимый...»: Жизнь Пушкина в памяти поколений. — М.: Просвещение, 1989. — С. 26—85.

99. Термин «стихотворная беллетристика» мы используем вслед за: Муравьева, О.С. Образ Пушкина: Исторические метаморфозы / О.С. Муравьева // Легенды и мифы о Пушкине. — СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект, 1999. — С. 119.

100. Русские поэты о Пушкине / Сост. В. Каллаш. — М.: Типография Г. Лисснера и А. Гешеля, 1899. — 350 с.

101. Панихиды по А.П. Чехову // Русская правда, газ. — М., 1904. — 11 июля. Стихотворение М. Свободина било перепечатано многими изданиями, напр.: И он ушел от нас, в тревоге и печали // Русский листок, газ. — М., 1904. — № 190; Русская мысль, ж. — 1904. — № 7. — С. 192 вт. паг. М.П. Свободин — автор других стихотворений на смерть А.П. Чехова, например: «Да, целый год прошел!» // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1905. — № 8904. Он произнес речь на могиле Чехова (См: Русское слово, газ. — М., 1904. — № 191 и 193).

102. М.Л. [Лавров, М.В.] А.П. Чехов в девятидесятых годах: по личным воспоминаниям / М.В. Лавров // Туркестанские ведомости. — 1910. — № 46, 26 февр.

103. Русская мысль, ж. — М., 1904. — № 9.

104. Скиталец С.Г. Памяти А.П. Чехова / С.Г. Скиталец // III сб. т-ва «Знание» за 1904 г. — СПб., 1905. — С. 3—4; [То же, отрывок] // На памятник Чехову. Стихи и проза. — М., 1906. — С. 72—73.

105. Горький, М. Письма к Е.П. Пешковой: 1895—1906 / М. Горький. — М.: Гослитиздат, 1955. — 310 с.

106. Горький, М.А. Чехов и А. Куприн. Неопубликованное письмо М. Горького к А.И. Куприну // Горьковская коммуна, газ. — Н. Новгород, 1946. — 27 июня.

107. Стародум, Н.Я. [Стечкин, В.Я.] Журнальное обозрение / В.Я. Стечкин // Русский вестник, ж. — 1905. — № 3. — С. 248—273.

108. На памятник Чехову. Стихи и проза. — СПб., 1906.

109. В картотеке Дома-музея А.П. Чехова в Ялте отражено около 150 произведений русских советских поэтов, см.: Коробов, В. Чехов в поэзии Серебряного века // Крымские Пенаты. — № 3. — Симферополь, 1996. — С. 76—77.

110. Ладыженский, Вл. «Свой грустный смех над пошлостью земной...» / Вл. Ладыженский // На памятник Чехову. Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 54.

111. Амфитеатров, А. Курганы / А. Амфитеатров. — СПб., 1905. — С. 2.

112. Афанасьев, А. От смерти не уйти — но он угас так рано! / А. Афанасьев // На памятник Чехову. Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 47—48.

113. Кранихфельд, Вл. [Рец. На памятник А.П. Чехову] / Вл. Кранихфельд // Мир Божий, ж. — СПб., 1906. — № 5. К.Ч. — К. Чуковский.

114. Муравьева, О.С. Указ. соч. — С. 119.

115. Н. Е-в [Ежов, Н.]. Талант: Памяти А.П. Чехова / Н. Ежов // Оса, ж. — М., 1909. — № 4, 27 июня.

116. Ладыженский, Вл. Свой грустный смех над пошлостью земной... / Вл. Ладыженский // На памятник Чехову... — С. 54.

117. Бунин, И. Художник / И. Бунин // Современник, ж. — СПб., 1913. — № 5.

118. См.: Горячева, М.О. Lolo о Чехове: стихотворная рецензия или признание в любви? / М.О. Горячева // Чеховский сборник: Материалы литературных чтений. — М.: Изд-во ИМЛИ, 1999. — С. 159—175.

119. Боборыкин, П.Д. Встречи с Чеховым (Из запаса памяти): Машинописная копия // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1. — Ед. хр. 327. — 18 лл. Опубл. (частично): Вечерние известия. — 1914. — № 506, 1 июля.

120. Боборыкин, П.Д. Собрание романов, повестей и рассказов: В 12 томах / П.Д. Боборыкин. — СПб.: Издание А.Ф. Маркса, 1897. — Т. 9. — С. 41. (Приложение к журналу «Нива» на 1897 г.).

121. Там же. — С. 43—45.

122. Толстая, Е. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов / Е. Толстая. — М.: РГГУ, 2002. — С. 329—333.

123. Головачева, А.Г. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов как прообразы героев романа П.А. Сергеенко «Дэзи» / А.Г. Головачева // Чеховские чтения в Ялте. Вып. 16. Чехов и Толстой: к 100-летию памяти Л.Н. Толстого / Сб. науч. тр. — Симферополь: Доля, 2011. — С. 48—68.

124. Арцыбашев, М. Из жизни маленькой женщины / М. Арцыбашев // Новый Журнал для всех, ж. — СПб., 1909. — № 3, январь.

125. Гиппиус, З.Н. Чертова кукла: Проза, стих-я, статьи / З. Гиппиус. — М.: Современник, 1991. — С. 57.

126. Там же. — С. 51.

127. Гаранина, О.В. Личность и творчество Чехова в осмыслении З.Н. Гиппиус: к вопросу о связях Чехова с серебряным веком / О.В. Гаранина // Творчество А.П. Чехова: текст, контекст, интертекст. 150 лет со дня рождения писателя. Сб. материалов Межд. науч. конф. — Ростов-н/Д.: НМЦ «Логос», 2011. — С. 34—41.

128. Полоцкая, Э.А. Антон Чехов / Э.А. Полоцкая // Русская литература рубежа веков: 1890-е — начало 1920-х годов. — Кн. 1. — М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2000. — С. 440.

129. Мельник, И.С. [Рец. на 1 том сочинений И.А. Бунина «Рассказы». — СПб., 1902]. Цит. по: Летопись жизни и творчества И.А. Бунина: Т. 1 (1870—1909) / Сост. С.Н. Морозов. — М.: ИМЛИ РАН, 2011. — С. 475—476.

130. Куприн, А. Отрывки из воспоминаний / А. Куприн // Известия, газ. — М., 1937. — № 142.

131. Чириков, Е. Провинциальные картины / Е. Чириков // Жизнь, ж. — СПб., 1901. — Март. — С. 346—349.

132. Гараев, А.И. Художественная картина мира и личности в творчестве М.П. Арцыбашева / А.И. Гараев // Русская и сопоставительная филология: Исследования молодых ученых / Казан. гос. ун-т; Филол. фак-т. — Казань: Казан. гос. ун-т, 2004. — С. 183—184.

133. «Для меня он не умер»: Из писем Б.А. Лазаревского к В.С. Миролюбову / Публ. Н.К. Азадовского // Тыняновский сборник: Вып. 13: XII—XIII—XIV Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. — М.: Водолей, 2009. — С. 429.

134. Ашешов, Н. [Рец.: Б. Лазаревский. Повести и рассказы. — М., 1903] / Н. Ашешов // Образование, ж. — СПб., 1903. — № 10. — С. 111—113.

135. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович. — Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 347—348.

136. Полонский, В. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца XIX — начала XX века / В Полонский. — М.: Наука, 2008. — С. 95—96, 99—100.

137. См.: Гаранина, О.В. Чеховские мотивы в драматургии Мережковского / О.В. Гаранина // Татьянин день: сб. ст. и материалов 7-й респ. научно-практ. конф. «Литературоведение и эстетика в XXI в.» («Татьянин день»). — Казань: ТГГПУ, 2010. — Вып. 7. — С. 73—77.

138. Полонский, В. Указ. соч. — С. 105.

139. См.: Роскин, А.И. Александр Блок обращается к Чехову / А.И. Роскин // Литературный критик. — М., 1939. — № 2; Родина, Т.М. Александр Блок и русский театр XX века / Т.М. Родина. — М., 1972. — С. 181—183; Шах-Азизова, Т. А.П. Чехов и символисты / Т.А. Шах-Азизова // Творчество Александра Блока и русская культура XX века: Тезисы I Всесоюзной (III) конференции. — Тарту, 1975. — С. 159; Паперный, З.С. «Вишневый сад» Чехова и «Соловьиный сад» Блока / З.С. Паперный // Там же. — С. 116—117; Паперный, З.С. Блок и Чехов / З.С. Паперный // Литературное наследство. — Т. 92. — Кн. 4. — М.: Наука, 1987. — С. 123—150; Полоцкая, Э.Л. «Вишневый сад». Жизнь во времени / Э.А. Полоцкая. — М., 2004. — С. 100—129; Магомедова, Д.М. Чеховский подтекст в статье А.А. Блока «Интеллигенция и революция» / Д.М. Магомедова // Русская литература конца XIX начала XX века в зеркале современной науки. — М.: ИМЛИ РАН, 2008. — С. 91—96; Авраменко, А.П. Блок и Чехов: к 125-летию А.А. Блока и И.А. Белого / А.П. Авраменко // Вестник Московского университета. Сер. 9, Филология / Моск. гос. ун-т им. М.В. Ломоносова. — М.: Изд-во МГУ, 2005. — № 6. — С. 7—11 и др. работы.

140. Лосев, Л. Нелюбовь Ахматовой к Чехову / Л. Лосев // Звезда. — 2002. — № 7. — С. 210—215.

141. Ничипоров, И.Б. «Чеховиана» Иннокентия Анненского / И.Б. Ничипоров // Слово. Православный образовательный портал. [Электронный ресурс]. URL: http://wvvw.portal-slovo.ru

142. Полоцкая, Э.А. Антон Чехов / Э.А. Полоцкая // Русская литература рубежа веков: 1890-е — начало 1920-х годов. — Кн. 1. — М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2000. — С. 439, 441.

143. Мирский, Д.С. Художественная проза после Чехова / Д.С. Мирский // Мирский, Д.С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года / Пер. с англ. Р. Зерновой. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. — С. 579—582.

144. Тхоржевский, И. Русская литература. — Изд. 2-е, испр. и доп. — Париж: Возрождение, 1950.

145. Русская мысль, ж. — М., 1904. — № 8. — С. 146—149 вт. паг.

146. Памяти Чехова // Русская мысль, ж. — М., 1904. — № 9. — С. 165 вт. паг. См. также: В Петербурге. Встреча тела. Венки и телеграммы // Русское слово, газ. — М., 1904. — 9 июля.

147. Среди газет и журналов // Новое время, газ. — СПб., 1904. — № 10191, 16 июля. — С. 3.

148. Слово. Сб. второй. К 10-ю смерти А.П. Чехова / Под ред. М.П. Чеховой. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914.

149. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского... — С. 348.

150. Архив А.П. Чехова, Аннотированное описание писем к А.П. Чехову. — Вып. 1—2. — М., 1939, 1941.

151. [Письма к Чехову знакомых литераторов, артистов и врачей] / Публ. Федоров, И.В., Эйгес, А.Р. // Записки отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В.И. Ленина, вып. 8. А.П. Чехов. — М., 1941; Переписка А.П. Чехова: В 2-х тт. / Сост. и комм. М.П. Громова, А.М. Долотовой, В.В. Катаева. — М.: Худож. лит., 1984. Переписка А.П. Чехова: В 3-х тт. — М.: Худож. лит., 1996 (в обоих изданиях интересна вступительная статья М.П. Громова), раздел «Неизданные письма к Чехову» в: Литературное наследство. — Т. 68, Чехов. — М.: Наука, 1960. — С. 293—478; см. также: А.П. Чехов и В.Г. Короленко. Переписка. — М., 1923; Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. — М., 1939; М. Горький и А.П. Чехов. Переписка, статьи, высказывания. — М., 1951; Чехова, М.П. Письма к брату А.П. Чехову. — М., 1954; Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер: В 2 тт. — М.: Издательский дом «Искусство», 2004; Звиняцковский, В.Я. «Декадент» В.И. Бибиков — корреспондент А.П. Чехова / В.Я. Звиняцковский // Чеховиана: статьи, публикации, эссе. — М.: Наука, 1990. — С. 129—140 и др.

152. Л.Н. Толстой и А.П. Чехов. Рассказывают современники, архивы, музеи, статьи / Подготовка текстов, примечания А.С. Мелковой. — М.: Наследие, 1998. — 392 с.

153. См.: Чехов в неизданной переписке современников / Публ. Н. Гитович // Вопросы литературы, ж. — М., 1960. — № 1; Чехов в письмах брата Михаила Павловича / Сообщение Е.З. Балабановича // Литературное наследство. — Т. 68. Чехов. — М.: Наука, 1960. — С. 855—870.

154. Хализев, В.Е. Из читательских писем к Чехову / В.Е. Хализев // Научные доклады Высшей школы. Филол науки. — 1964. — № 4. — С. 164—174. Ссылки внутри цитаты: А.П. Чехов, его жизнь и сочинения / Сб. ст., сост. В. Покровский. — М., 1907. — С. 197; Новиков, И. Писатель и его творчество / И. Новиков. — М., 1956. — С. 409.

155. Сахарова, Е.М. Глазами читателей / Е.М. Сахарова // Чехов и его время. — М.: Наука, 1977. — С. 332—347.

156. Хализев, В.Е. Указ. соч. — С. 164—174.

157. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Л. 24.

158. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Лл. 6—7.

159. Гитович, И. Чехов как литературный герой: порождающая мифология / И. Гитович // Таганрогский вестник: Материалы Межд. конф. «Личность А.П. Чехова. Истоки, реальность, мифы». — Таганрог: Изд-е ТГЛИАМ, 2002. — С. 15—16.

160. Зингер, Л. Прижизненные изображения Чехова / Л. Зингер // Искусство, ж. — М., 1985. — № 6.

161. Крайтор, И.К. [Воспоминания в передаче С. Из беседы с художником Крайтором] // Русские новости (Париж). — 1954. — № 476, 16 июля. Переп.: Огонек. — 1980. — № 5. — С. 13. Публ. и пред. Н.И. Гитович.

162. Первухин, М. Из воспоминаний о Чехове / М. Первухин // ЧВС. — 1960. — С. 610—611.

163. Ковалевский, М.М. Об А.П. Чехове / М. Ковалевский // ЧВС. — 1986. — С. 361, 362, 365.

164. Боборыкин, П.Д. Встречи с Чеховым (Из запаса памяти): Машинописная копия // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1. — Ед. хр. 327. — 18 лл. Опубл. (частично): Вечерние известия. — 1914. — № 506, 1 июля.

165. Бенуа, А. Браз / А. Бенуа // Александр Бенуа. Художественные письма. 1930—1936. — М.: Галарт, 1997. — С. 358.

166. Зингер, Л. Прижизненные изображения Чехова / Л. Зингер // Искусство. — М., 1985. — № 6. — С. 59—65.

167. Будильник, ж. — М., 1888. — № 46.

168. Сверчок, ж. — М., 1890. — № 1.

169. Максим вполне Горький. Преоригинальный способ приобретения поклонников-почитателей // Шут. — 1901. — № 41.

170. Стрекоза, ж. — СПб., 1903. — № 26.

171. См.: Ганжа, И.С. Комический призрак славы / И.С. Ганжа. Чеховские чтения в Ялте: Вып. 16. Чехов и Толстой: К 100-летию памяти Л.Н. Толстого / Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. — Симферополь: ДОЛЯ, 2011. — С. 212—221.

172. Развлечение, ж. — М., 1903. — № 13.

173. Дунаева, Е. Открывая новые черты. А.П. Чехов: этапы биографии в фотодокументах / Е. Дунаева // Советский музей, ж. — М., 1985. — № 1, янв.—февр. — С. 42.

174. Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова / Подг. текста, вст. ст. и комм. И.С. Ежова. — М., 1939. — С. 230—231.

175. См.: Орлов, Г.Н., Ракочий, С.В., Лаптев, Г.Ф., Щербина, А.И. Чеховский Таганрог на старых открытках. — Таганрог: ООО «Издательство «Лукоморье», 2008. — С. 63—67. Открытки воспроизводятся по экземплярам, хранящимся в фондах ТГЛИАМЗ.

176. Там же.

177. Вот примеры нескольких из них: Мартов, Н. Чехов Антон Павлович. Галерея русских писателей и художников (с Пушкинской эпохи до наших дней) / Н. Мартов. — СПб.: Изд. Н.Ф. Мертца, 1901. — С. 82—83; Несколько слов об Антоне Павловиче Чехове. Листовка. С портр. — М.: Изд. Моск. об-ва Народных развлечений, 1901. — 24 с.; Игнатов, И. Галерея русских писателей / И. Игнатов. — М.: Изд. С. Скирмунта, 1901. — С. 484—489, с портр.; Никольский, В.А. Сто русских писателей. Портреты, биографические данные, образцы произведений / В.А. Никольский. — СПб., 1904; Липовский, А. Портреты русских писателей. Вып. 10. А.П. Чехов. — М.: Изд. Кнебель, 1904 (в качестве портрета дан портрет О. Браза); Липовский, А. Антон Павлович Чехов / А. Липовский. — М.: Типо-лит. Т-ва И.Н. Кушнерева, 1904. — Лист в одну страницу.

178. Ладыженский, В. История русской литературы для школ и народа / В. Ладыженский. — М.: Солнце, 1910. — С. 141—142.

179. Скабичевский, А.М. История новейшей русской литературы: 1848—1890 / А.М. Скабичевский. — М.: Изд-е Ф. Павленкова, 1891. — 523 с.; О Чехове — С. 415—416.

180. Овсянико-Куликовский, Д.Н. Литературные беседы / Д.Н. Овсянико-Куликовский // Северный курьер, газ. — СПб., 1900. — №№ 180, 181, 4, 5 мая.

181. Овсянико-Куликовский, Д.Н. Паши писатели / Д.Н. Овсянико-Куликовский // Журнал для всех, ж. — СПб., 1899. — № 2. — Стлб. 129—138; № 3. — Стлб. 257—272.

182. В.А. Кошелев обратил внимание на то, что во втором, исправленном, издании 1915 г. Энгельгардт изменил почти все — но о Чехове оставил те же полстраницы. Впрочем, Энгельгардт был связан сотрудничеством с «Новым временем», которое ни в 1902, ни в 1915 г. не признавало Чехова достойным писателем. См.: Кошелев, В.А. Игорь Северянин о Чехове / В.А. Кошелев // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». — М.: Наука, 1996. — С. 150—152.

183. Гершензон, М.О. Литературное обозрение / М.О. Гершензон // Научное слово, ж. — М., 1904. — Кн. 3. — С. 161—169.

184. Пактовский, Ф.Е. Современное общество в произведениях А.П. Чехова. Чтения в Обществе Любителей Русской словесности в память А.С. Пушкина при Императорском Казанском университете / Ф.Е. Пактовский. — Казань, 1900. — 42 с.

185. Пактовский, Ф.Е. Современное общество в произведениях А.П. Чехова / Ф.Е. Пактовский // Чтения в Обществе любителей русской словесности в память А.С. Пушкина при Императорском Казанском университете. Вып. III. — Казань: Типолитография Казанского Университета, 1900; Замотин, И.И. Предрассветные тени. К характеристике общественных мотивов в произведениях Чехова / И.И. Замотин // Чтения в Обществе любителей русской словесности в память А.С. Пушкина при Императорском Казанском университете. — Вып. XXV. — Казань: Типолитография Казанского Университета, 1901. См.: Воронова, Л.Я. Проблематика историко-литературных исследований общества любителей русской словесности памяти А.С. Пушкина / Л.А. Воронова // Ученые записки Казанского гос. ун-та. Т. 150. Серия Гуманитарные науки. Кн. 6. — Казань: Изд-во КГУ, 2008. — С. 7—18.

186. Будде, Е. Основная идея художественных произведений Чехова / Е. Будде // Русская мысль, ж. — М., 1906. — Кн. 1.

187. Венгеров, С. Чехов Антон Павлович / С. Венгеров // Энциклопедический словарь. — СПб.: Изд. Ф.А. Брокгауз и И.А. Ефрон, 1903. — Т. 38. — С. 777—781. Еще одна, но менее значимая энциклопедическая статья: Чехов, Антон Павлович // Большая Энциклопедия. — Т. XX. — СПб., 1905. — С. 82—85.

188. Мы находим колоссальное количество явных и скрытых цитат из статьи Венгерова в столичных и особенно провинциальных газетах 1900—1910-х гг., особенно в редакционных статьях общего характера в «юбилейные дни». В брошюре «Антон Павлович Чехов. Одесса: Изд. А.И. Короленко и С.М. Гольденвейбера, 1904» (дозволено цензурой 14 июля 1904 г.) — т. е. написанной в расчете на то, что на волне интереса к Чехову она будет востребована, весь раздел, данный без подписи, «Антон Павлович Чехов. Биография. Литературная характеристика» (с. 3—5) написан как пересказ статьи Венгерова.

189. Лазаревский, Б.А. Памяти А.П. Чехова 2 июля 1904 — 2 июля 1907 г. / Б.А. Лазаревский // Свободные мысли, газ. — 1907. — 2 июля.

190. Покровский, Н. А.П. Чехов в значении русского писателя-художника. Из критической литературы о Чехове / Н. Покровский. — М.: Типолитографии Т-ва И.Н. Кушнерев и К^о, 1906. — 260 с. Для гимназий был издан также сборник: Покровский, В. Антон Павлович Чехов. Его жизнь и сочинения. Сборник историко-литературных статей / В. Покровский. — М., 1907. — 1062 с., «для удобства» гимназического преподавания статьи также были разделены на части, публиковались под данными составителем заглавиями.

191. Анненский, И.Ф. Учёно-комитетские рецензии 1907—1909 годов / Сост., подг. текста, пред., прилож., прим. и указатель А.И. Червякова / И.Ф. Анненский. — Вып. IV. — Иваново: Изд. центр «Юнона», 2002. — Текст 171. — С. 79—90. Кроме того, И.Ф. Анненский как педагог упоминает чеховскую «Каштанку» в рецензии на рукопись Ю.П. Струве «Книга для чтения на уроках русского языка», отмечает в рецензии на учебную хрестоматию «Из родной литературы. Младший возраст. Часть I», что «очень тепло написан и известный рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда», но читать его в классе и не в виде «предпраздничного урока», т. е. просто как занимательный рассказ, а в целях классных объяснений, бесед, разборов, и изложений, по-моему, трудно», он также называет Чехова в своей программе гимназического курса теории поэзии в рамках учебной темы «Понятие о драме настроений (пьесы Метерлинка и Чехова)». См.: Анненский, И.Ф. Учёно-комитетские рецензии 1907—1909 годов / Сост., подг. текста, пред., прил., прим. и ук. А.И. Червякова. — Вып. IV. — Иваново: Изд. центр «Юнона», 2002. — Текст 178. — С. 132; текст 214, с. 335; Приложение 3. — С. 368.

192. Та же ситуация и с современным состоянием изучения Чехова в школе и в вузе. Современное понимание задач преподавания литературы в школе большей частью учителей состоит в том, что литература — урок нравственности (часто «нравственность» должна преподноситься «в лоб»), а произведение может быть «объяснено», т. е. переведено на логический язык. Это же представление отражается во многих учебниках. Потому ситуация с преподаванием Чехова — одна из самых трудных, даже на фоне общего упадка преподавания литературы в школе.

193. Полоцкая, Э. «Вишневый сад»: Жизнь во времени / Э. Полоцкая. — М.: Наука, 203. — С. 38—39.

194. Добрынченко, В. Очерки из истории драмы: Очерки и разборы драматических произведений русской и иностранной литературы. Пособие к прохождению словесности в старших классах / В. Добрынченко. — М., 1912.

195. Чествование памяти А.П. Чехова // Русские ведомости. — 1904. — № 297.

196. [Б. п.] Хроника и мелкие заметки // Врач, ж. — 1904. — № 49. — С. 1675.

197. О его деятельности см. также информацию: Соболев, Ю. Литературный кружок имени Чехова / Ю. Соболев // Рампа и жизнь, ж. — М., 1909. — № 9; Симоновский, В. По поводу Литературного кружка им. А.П. Чехова / В. Симоновский // Рампа и жизнь, ж. — М., 1909. — № 11; Брендер, Вл. Литературный кружок имени А.П. Чехова. Письмо в редакцию / Вл. Брендер // Рампа и жизнь, ж. — М., 1909. — № 13.

198. См.: А.П. Чехов: Рукописи, письма, библиографические документы, воспоминания, театральные постановки, рисунки, фотографии: Описание материалов ЦГАЛИ СССР / Сост. В.П. Нечаев, Ю.М. Миркина. Ред. Ю.А. Красовский. — М.: Советская Россия, 1960. — 272 с.

199. См. об этом виде источников изучения писательской репутации до 1917 г.: Аннинский, Л. Лев Толстой и кинематограф / Л. Аннинский. — М.: Искусство, 1980. — С. 3—119.

200. [Б. п.] Чехов в Великих Луках (От нашего Харьковского корреспондента) // Русское слово, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля. — С. 5. Более ничего об этом фильме выяснить не удалось.

201. Чехов в кино и на телевидении: аннотированный электронный каталог / составитель В.М. Дегтярев; редакторы: Н.В. Демидова, А.П. Смирнова. — М., 2010 год. URL: http://www.allchekhov.ru/cinema/

202. В Москве выходили «Синефоно» (1907—1918 г., ред. С. Лурье), «Вестник кинематографии» (1911—1917 г.), «Пегас» (1915—1917 г., изд. А. Ханжонков), «Киножурнал» (1910—1918 г., изд. Р. Перский), «Проэктор» (1915—18 г., изд. Ермольев, ред М. Алейников, А. Браиловский); в Петрограде: «Кинематограф» (изд.-ред. А. Нагель), в Ростове-на-Дону «Южанин», в них даются отклики на новые ленты.

203. В интернет-ресурсе «Весь Чехов» указано, что автором сценария фильма 1917 г. был Ю. Олеша. Между тем он только в этом году заканчивал гимназию в Одессе, так как родился в 1899 г., и ни в каких других источниках он как автор сценария не указан. Олеша инсценировал этот рассказ Чехова «Цветы запоздалые» много позже, в советские годы, для Малого театра, однако спектакль не был поставлен, о чем сохранились свидетельства в воспоминаниях о Ю.К. Олеше И. Глана.

204. Олеша, Ю. Маг литературы / Ю. Олеша // Театральная жизнь, ж. — М., 1960. — № 2. — С. 10. Здесь же Олеша рассказывает о своей пьесе, созданной по рассказу Чехова.

205. См. сб.: Чтение в дореволюционной России. — М., 1992; Воспоминания и дневники современников // Книга и читатель. 1900—1917 гг. — М., 1999; Шапошников, А.Е. История чтения и читателя в России (IX—XX вв.) / А.Е. Шапошников. — М., 2001 и др. работы.

206. Грачева, А.М. Бестселлеры начала XX века / А.М. Грачева // Русская культура XX века на родине и в эмиграции / Сб. — М.: Изд-во МГУ, Политехнический музей, МСЭУ. — Вып. 1, 2000. — С. 61—75.

207. Чуковский, К. Вербицкая / К. Чуковский // Чуковский, К. Собр. соч. в 5 тт. — Т. 6. — М., 1969. — С. 16—17.

208. Чехов и его среда. — Л., 1930. — С. 371.

209. Журнал Копейка. — 1909. — № 9. — С. 5.

210. Хализев, В.Е. Указ. соч. — С. 164—174.

211. Мурзина, М.А. «Благороднейший из людей...»: Воспоминания А.С. Померанцева об А.П. Чехове // Чеховиана: Чехов и его окружение. — М.: Наука, 1996. — С. 366.

212. [Интервью с И.А. Буниным] // Одесские новости, газ. — Одесса, 1902. — № 5844, 29 дек. Приведено в кн.: Бабореко А.К. Чехов в переписке и записях Бунина / А. Бабореко // А.П. Чехов: Сб. — Симферополь, 1962. — С. 21.