И.Н. Розанов. Отголоски романа «Герой нашего времени»

В 1914 году, к 100-летию со дня рождения Лермонтова, был выпущен юбилейный сборник под названием «Венок М.Ю. Лермонтову». В числе авторов этого издания был Иван Никандрович Розанов (1874—1959) — книговед, библиограф, специалист по истории русской поэзии. Его большая статья, приуроченная к юбилею, — «Отзвуки Лермонтова»¹, — состояла из двух разделов. В первом — «Отголоски лирики Лермонтова» — речь шла о влиянии лермонтовской поэзии (её мотивов, образов, выражений) на творчество русских поэтов разных поколений, от графини Ростопчиной и Огарёва до Бальмонта и Брюсова. Во втором разделе — «Отголоски романа «Герой нашего времени»» — были рассмотрены отражения главного лермонтовского романа в прозаических сочинениях русских писателей за период с 1840-х годов до начала XX века. Наблюдения, высказанные в этом разделе, оказались важны также для темы «Чехов и Тургенев».

Исходя из характеристики лермонтовского Печорина, Розанов выстроил цепь литературных образов, предстающих как вариации одного литературного типа. Звеньями этой цепи оказались герои произведений и признанных классиков (Достоевский, Л. Толстой, Островский, Тургенев), и менее именитых (Писемский), и устаревающих, а ныне совсем забытых авторов (Авдеев и Крестовский-Хвощинская). Начальным звеном такой цепи был назван Печорин, а замыкающим — Солёный из пьесы Чехова «Три сестры».

Как заметил Розанов, ближайшими предшественниками Солёного были герои двух повестей Тургенева — «Бретёр» и «Три портрета», офицеры со схожими фамилиями Лучков и Лучинов. Соотнесение чеховского героя с тургеневскими, как и приобщение их к коренному печоринскому типу, имело особое значение для понимания литературной генеалогии Солёного. Из всех персонажей «Трёх сестёр» именно Солёный чаще всего привлекал внимание исследователей, видевших в этом образе некую странность, вызывающую желание её разгадать². Распознание в Солёном отдалённой вариации Печорина проясняет многое в этом чеховском персонаже. Помещая его в один ряд с другими «печоринцами», Розанов отмечал: «В мелких и плоских душах Лучковых, Тамариных, Батмановых, Солёных погасла та искра божественного огня, которою наделил Лермонтов своего героя». Важным представляется и такое замечание исследователя: «В Печорина Лермонтов вложил так много своего — в этом и причина обаяния этого типа, — что развенчать Печорина значит развенчать его автора». Последующие копии теряли обаяние своего оригинала, и Солёный уже совсем лишён тех качеств, что привлекали к его предшественникам преданные сердца. Один только Тузенбах, в силу чувствительной и деликатной натуры, способен уловить в грубом штабс-капитане слабый отблеск романтического «странного человека»: «У вас характер странный, надо сознаться. <...> всё же вы мне симпатичны почему-то» (С XIII, 150—151). И закономерно, что именно Тузенбах становится жертвой Солёного — такая судьба предназначена всем, кто сближается с представителями печоринского типа.

Своеобразие образа Солёного не только в позиции последнего звена в намеченной Розановым литературной цепи. Отличие чеховского персонажа от его предшественников в том, что он претендует на сходство не с созданием, а с создателем, — не с Печориным, а с Лермонтовым. «У меня характер Лермонтова», — говорит он и тихо прибавляет: «Я даже немножко похож на Лермонтова...» (С XIII, 151).

Незадолго до премьеры «Трёх сестёр» в Художественном театре, в разгар напряжённой работы над каждой ролью, актёр И.А. Тихомиров написал Чехову о своём товарище, репетирующем Солёного: «...он ухватился за сходство с Лермонтовым и стал строить роль на каком-то демонизме. Выходило и тяжело и фальшиво, но на последних репетициях его удалось отговорить отказаться от этого толкования». Тихомиров уточнял у автора: «Между прочим, каково это сходство с Лермонтовым? Действительное или только кажущееся Солёному?» (С XIII, 471). Чехов ответил на это письмо: «Действительно, Солёный думает, что он похож на Лермонтова; но он, конечно, не похож — смешно даже думать об этом... Гримироваться он должен Лермонтовым. Сходство с Лермонтовым громадное, но по мнению одного лишь Солёного» (С IX, 181).

Поскольку у Чехова Солёный мнит себя Лермонтовым, а не Печориным, то в системе чеховских образов меняется и характер его антагониста. В поручике Тузенбахе нет ничего от пародийной фигуры Грушницкого, хотя функции жертвы, погибающей на дуэли от руки недавнего приятеля, остаются традиционными. По справедливому наблюдению Розанова, Тузенбаху близок корнет Кистер из тургеневского «Бретёра», «русский дворянин немецкого происхождения», «очень скромный, образованный и начитанный» (С 4, 35). Сходство Тузенбаха с Кистером отмечено Розановым хотя и точно, но весьма бегло, что оставляет ещё не исчерпанные возможности проследить преемственность от Тургенева к Чехову во многих совпадениях чёрт характеров героев и отдельных сюжетных положений.

Обращает на себя внимание и сходство авторской разработки пред-дуэльных эпизодов у Тургенева и Чехова. Беседуя со своим секундантом, «старым, заслуженным майором», Кистер вручает ему прощальные письма для матери и любимой девушки. Секундант, досадуя и волнуясь («Добрый старик ворчал и кусал свои седые усы <...> с досадой сунул оба письма в боковой карман своего сюртука»), тем не менее уверенно заявляет: «Вот вздор! мы его подстрелим, как куропатку» (С 4, 78). Солёный, поторапливая своего секунданта, старого доктора Чебутыкина, говорит ему: «Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа» (С XIII, 179).

У Тургенева и у Чехова образ погибшего на дуэли человека одинаково соотносится с образом подстреленной птицы. Но, при сходстве такой аналогии, чеховский образ имеет самостоятельные корни. Ещё в ранней повести Чехова «Драма на охоте» встречается литературная параллель: убитая из ревности своим любовником героиня (в девичестве носившая «птичью» фамилию Скворцова) достаточно откровенно сравнивалась с подстреленным и добитым куликом³. Образ подстреленного вальдшнепа восходит к биографическому эпизоду, о котором Чехов рассказал в письме к Суворину в апреле 1892 года: «У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие чёрные глаза и прекрасная одёжа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головкой по ложу...» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюблённым созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать» (П V, 49). Мотив напрасно погубленной прекрасной птицы, ассоциативно связанный с судьбой «от нечего делать» погубленного человека, был использован Чеховым в пьесе «Чайка». В пьесах «Дядя Ваня» и «Три сестры» этот мотив влился в более широкую «птичью» тему, сочетающую в себе трагические и лирические мотивы.

Герои тургеневской повести, прочитанной, вероятно, в 1893 году⁴, надолго запомнились Чехову. В феврале 1898 года, когда во Франции шёл суд над офицером А. Дрейфусом, ложно обвинённым в измене и шпионаже, Чехов сравнил его противника, майора Ф. Эстергази, с тургеневским Лучковым: «...этот Эстергази, бреттёр в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек...» (П VII, 167).

Статья Розанова, написанная более ста лет назад в связи с лермонтовским юбилеем, не теряет значения для чеховедения. Она побуждает взглянуть с неожиданной стороны на взаимоотношения Чехова с литературной традицией, а также в очередной раз обратиться к вопросу о тех путях, какие выводили Чехова к новым художественным решениям.

Лермонтов поражает, между прочим, разнообразием литературных форм, в которые выливалось его творчество. В этом отношении он уступает только Пушкину, да и то если брать всего Пушкина, а до 1826 г., т. е. в возрасте, когда Лермонтов умер, Пушкин ещё не «презрел Фебовы угрозы» и не «унизился» до «презренной прозы».

До Пушкина и Лермонтова первое место в литературе занимает поэзия стихотворная, проза, в общем, ютится на задворках; после них — наибольший почёт и уважение прозаикам, стихотворцы скромно уступают им первые места. Пушкин же и Лермонтов, будучи прежде всего гениальными поэтами-стихотворцами, дали в то же время недосягаемые образцы и художественной прозы.

«Все мы вышли из гоголевской «Шинели»», — сказал Достоевский⁵ про себя и других прозаиков своего поколения, выдвигая таким образом на первый план гоголевское влияние. Но последующая критика вполне основательно заметила, что в самом Достоевском всё наиболее яркое и значительное: и «карамазовщина» и «бесовщина», и Раскольников и Свидригайлов, и «Записки из подполья» и «Легенда о великом инквизиторе» — никакого отношения к Гоголю не имеет. Наоборот, замечается некоторое духовное сродство с Лермонтовым. Некоторые основные положения Достоевского высказаны были раньше его Лермонтовым. Напр., «первое страдание даёт понятие об удовольствии мучить другого» («Княжна Мери»). А вот отрывок из описания встречи Печорина с Верой: «ты ничего мне не дал, кроме страданий... — Её голос задрожал... — Может быть, — подумал я, — ты оттого-то именно меня и любила».

Некоторые фразы лермонтовского «Вадима» почти буквально повторены у Достоевского. Но наибольшее значение для таких психологов, как Достоевский и Лев Толстой, должен был иметь, конечно, «Герой нашего времени» — «первый русский психологический роман».

Глубокое духовное сродство между Лермонтовым и Львом Толстым, а также влияние первого из них на второго послужило недавно предметом особого обширного исследования⁶. Сопоставление Лермонтова с Достоевским обещает, может быть, ещё более интересные результаты. Но этот сложный вопрос ждёт ещё своего исследователя. Мы же ограничимся только наиболее наглядными отражениями лермонтовского романа.

Герой романа произвёл сильнейшее впечатление на современников. Некоторые из представителей лермонтовского поколения действительно признали его «героем своего времени» и открыто заявляли о своём сочувствии Печорину. Так, поэт Красов написал «Романс Печорина» (1845 г.).

Как блудящая комета
Меж светил ничтожных света
Проношуся я.
Их блаженства не ценил я;
Что любил, всё загубил я.
Знать, так создан я.
Годы бурей пролетели.
Я не понял, верно, цели.
И была ль она? и т. д.

Вскоре началось — и довольно энергично — так называемое «развенчивание» печоринского типа, главным образом со стороны представителей более молодого поколения. Наиболее замечательными произведениями в этом течении являются прежде всего две повести Тургенева, относящиеся к 1846 г.: «Бретёр» и «Три портрета», затем роман «Тамарин» (1852) Авдеева и наконец повесть «M-r Батманов» (1853) Писемского. Как менее интересные вариации печоринского типа назовём Бахтиарова в «Тюфяке» Писемского, Мерича в «Бедной невесте» Островского, Тарнеева в романе Крестовского-псевдонима «Встреча».

Чуткий и тонкий художник, Тургенев, анализируя печоринский тип, раздвоил его. В своих героях со схожими фамилиями: Лучинове («Три портрета») и Лучкове («Бретёр») — он постарался дать, в первом — героическую, а во втором пошлую сторону этого типа. Оба они офицеры, оба жестоки и безнравственны, оба держат в страхе окружающих; оба, не любя, добиваются любви понравившейся им девушки (Лучков, впрочем, только вначале удачно); оба убивают на дуэлях своих соперников, простых, честных и добрых малых. Но Лучинов, которого автор относит к далёкому прошлому (екатерининскому времени), подкупает цельностью своей натуры. Он умён, дьявольски находчив, решителен и смел, как лев, никогда не теряет самообладания, умеет безгранично подчинять себе и из всех затруднений всегда выходит победителем. Лучков же — неумный, необразованный и некрасивый офицер, выросший, по словам автора, «в нужде и загоне». Ожесточение его объясняется сознанием своих недостатков. «Он решился оставаться загадкой и презирать то, в чём судьба ему отказала... любовь он презирал — на словах... а внутренне чувствовал сам, что трудно и хлопотно заставить полюбить себя». Он крайне ненаходчив и неловок и когда явился на свидание, бестактностью своего поведения навсегда оттолкнул от себя девушку, которая раньше готова была видеть в нём «необыкновенного человека». Действие рассказа отнесено к двадцатым годам XIX века и происходит в небольшом городке. Ап. Григорьев говорил, что, если Тургенев хотел развенчать печоринский тип, то «Бретёр» его «бьёт мимо». Не вернее ли думать, что Тургенев, сам одно время увлекавшийся печоринством, только разложил этот тип: если Лучков жалок, то Лучинов при всей своей безнравственности — обаятелен.

Прекрасную вариацию, но не Печорина, а именно тургеневского Лучкова дал впоследствии Чехов в необыкновенно удавшемся ему Солёном («Три сестры»). Офицер Солёный, как и Лучков, озлоблен и груб, потому что глуп и ограничен. Придравшись к пустякам, он вызывает на дуэль и убивает товарища по полку, более счастливого своего соперника, милого и развитого барона Тузенбаха, русского с немецкой фамилией (у Тургенева — Кистер). Солёного и называют в пьесе «бретёром»⁷.

Роман Авдеева «Тамарин» — крайне любопытное явление в русской литературе. Автор задался целью изобразить печоринский тип, каковой ему, по его словам, не раз приходилось наблюдать в жизни. Его Тамарин обнаруживает знакомство с произведениями Лермонтова, цитирует из «Сказки для детей», рассуждает про Онегина и Печорина. Авдеев не хочет этим сказать, что Тамарин подражатель Печорина.

У него выходит совершенно иначе. В жизни существовали и существуют только Тамарины, а не Печорины. Лермонтову вздумалось дать идеализированный образ одного из таких Тамариных, — получился Печорин; Авдеев же в своём романе хочет обнаружить истинную сущность этого типа. Секрет обаяния Печориных, т. е. Тамариных, прежде всего в светских манерах, в умении одеваться со вкусом. «Нарядите Онегина или Печорина в платье здешних портных, — говорит Тамарин, — и они не будут иметь никакого успеха у тех дам и барышень, которые теперь бредят ими». Печорины — Тамарины могут казаться загадочными и интересными и производить впечатление только до тех пор, пока их не раскусят хорошенько. В посрамление Тамариных Авдеев выводит другой тип, Иванова. Это человек простой, без всякой рисовки, умный, образованный, дельный и сердечный, и героиня романа в конце концов отдаёт решительное предпочтение ему перед Тамариным. Таким образом, порок и праздность наказаны, а добродетель и трудолюбие торжествуют.

По образцу «Героя нашего времени» роман Авдеева состоит из отдельных повестей. Первая повесть Авдеева «Варенька» соответствует «Бэле». Рассказ ведётся от лица степного помещика Ивана Васильевича, по простоте своего душевного склада соответствующего Максиму Максимовичу. О Тамарине только рассказывается. Следующая повесть — «Тетрадь из записок Тамарина». Третья повесть, более самостоятельная, — «Иванов».

Почти все лермонтовские типы находят здесь полное соответствие. Вере соответствует у Авдеева баронесса (молоденькая дама, замужем за стариком), княжне Мери — Варенька; Вернеру — Фёдор Фёдорович. Сходство поразительное:

Если бы мы захотели отметить все параллели, нужно было бы выписать не менее половины романа, и таким образом Авдеев дал, в сущности, пародию на лермонтовский роман. Впрочем, местами он так же беззастенчиво пользуется пушкинским «Евгением Онегиным» и повестью Дружинина «Полинька Сакс».

Из лермонтовских типов не захотел Авдеев дать параллели только к Грушницкому, но его Тамарин, помимо воли автора, оказался более похожим на Грушницкого, чем на Печорина. По остроумному замечанию Чернышевского, Тамарин — это Грушницкий, явившийся Авдееву в образе Печорина. Чернышевский приводит ряд фраз Тамарина совершенно в духе Грушницкого. Не верится заявлению Авдеева, что в своём романе он исходил из наблюдений над жизнью: почти в каждой строке видишь знакомство автора с лермонтовским произведением. Роман печатался сначала в журнале.

Отдельному изданию романа автор предпослал предисловие, соответствующее лермонтовскому предисловию ко 2-му изданию «Героя нашего времени». Здесь Авдеев говорит, что читающая публика неверно поняла его отношение к Тамарину.

Вслед за Авдеевым на борьбу с печоринским типом вышел в тяжёлом вооружении скептического ума, громадной наблюдательности и знания жизни — Писемский со своею повестью «M-r Батманов» (1853).

Группировка лиц сохранена им та же. Вере соответствует вдова Наунова, княжне Мери — Бетси, получившая тоже английское воспитание. Грушницкому, как пародии на Печорина, соответствует Капринский, пародия на Батманова. Наружно они были приятелями, но Батманов считал Капринского «бараном». «Одет был Капринский точь-в-точь как его приятель, — даже цепочки на часах у них были одинаковые, — но далеко не походил на него наружностью». В то время как Батманов исполнен был глубокого сознания своих достоинств, — «Капринский имел такого рода лицо и вообще склад тела, к которым решительно нейдут джентльменский фрак и французские перчатки: в нём и тени не было того, что называется породой. В манерах его проглядывало что-то кошачье, заискивающее и не внушающее никакого уважения».

Батманов, как и Тамарин, отставной офицер. Но в противоположность Тамарину, за ним есть хоть бурное прошлое. Он был сослан на Кавказ за разные проказы: там отличился в первой же экспедиции: «хоть бы глазом моргнул, когда вокруг него летали пули, первый зажёг осаждаемый аул, отбился в одиночку от нескольких человек черкесов и получил за всё это Георгия». Потом из-за любовных шашней он принуждён был выйти в отставку, некоторое время жил в Москве, «имел там две-три истории в Английском клубе и наконец спустился по причинам, ему только ведомым, в О-е общество». Здесь он влюбляет в себя Бетси, возобновляет интригу с Науновой, с которой был в интимных отношениях и раньше. Когда же Наунова после нежной и чувствительной сцены молит его жениться на ней, он грубо ей отвечает: «если вам хочется замуж, то советую вам выбрать человека с общественным авторитетом, который своим именем позакрыл бы пятна на вашей репутации». Затем Батманов ссорится со своим quasi-приятелем Капринским, который имел неосторожность явиться в общественное собрание во фраке, взятом им на время у Батманова. Батманов тут же в собрании, при всех, заставляет Капринского скинуть чужой фрак. Характерную частность почти всех сюжетов в духе «Евгения Онегина» и «Княжны Мери» — традиционную дуэль с приятелем, опущенную Авдеевым в «Тамарине», — Писемский вводит опять. Но его Грушницкий — Капринский, по врождённой ему трусости, не поддаётся на увещания и уговоры вызвать Печорина — Батманова на дуэль и, чтобы избежать дуэли, ложится в постель и притворяется больным.

После всего происшедшего скандализованное общество перестаёт принимать Батманова, и тот принуждён оставить город О.

Третья ступень, на которую пришлось спуститься Батманову, указана в конце романа. Батманов «управляет делами одной пожилой и очень богатой вдовы-купчихи, живёт у неё в доме, ходит весь залитый в брильянтах». Оканчивается повесть многознаменательной фразой: «Чем, подумаешь, ни разрешалось русское разочарование!» В бытовом отношении в повести много удачного, но в пошлом и грубом скандалисте Батманове печоринского уже совсем почти ничего не осталось.

В Печорина Лермонтов вложил так много своего — в этом и причина обаяния этого типа, — что развенчать Печорина значит развенчать его автора. Но ни Печорин, ни его автор не могут быть ответственны за те искажения и непонимание, жертвою которых они сделались. Это прекрасно отметил Чехов: его Солёный, грубый и недалёкий человек, который, увидя женщину с ребёнком, говорит ей: «если бы этот ребёнок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы», — этот-то Солёный воображает, что похож на Лермонтова, и оправдывается так: «у меня характер Лермонтова». К сожалению, многие-многие поняли великого поэта не лучше, чем Солёный.

Многие черты Печорина прошли совершенно бесследно для последующих вариаций печоринского типа. При всей ясности и остроте рассудка Печорин в то же время богат подпочвенными силами. Многое в нём ему самому непонятно.

«Мои предчувствия меня никогда не обманывали», — заявляет Печорин и на каждом шагу убеждается в этом. Он при первом же знакомстве невзлюбил Грушницкого: «я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнёмся на узкой дороге — и одному из нас несдобровать». То же мы видим и по отношению к женщинам: «у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет она меня любить или нет». Перед отъездом Веры «тяжёлое предчувствие волновало» его душу. Он верит предсказанию гадалки, что умрёт от злой жены. Он сам (в повести «Фаталист») предсказывает Вуличу, по его лицу, близкую смерть. Судя по разговору с Вернером перед дуэлью, он верит в бессмертие души. У него есть тяготение ко всему непознаваемому, таинственному. У него много иррационального, присущего обычно более женщинам, чем мужчинам. Во многом он напоминает женщину. Он сам отмечает у себя «женское кокетство». Он даже имеет кое-что общее с царицей Тамарой.

В лермонтовской Тамаре внешняя её красота не играет никакой роли, хотя царица и была «прекрасна, как ангел небесный». К ней в замок шли случайно проходившие мимо, шли как загипнотизированные «на голос невидимой пери», потому что в голосе этом были всесильные чары, была непонятная власть.

А когда утром волны Терека спешили унести безгласное тело, в окне башни тогда что-то белело, звучало оттуда «прости».

И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свидания
И ласки любви обещал.

Вся загадка её непонятной власти в этих заключительных строчках. Мы видим, что Тамара не коварная сирена: иначе прощание с безгласным трупом не имело бы смысла; это мятущаяся душа, вечно неудовлетворённая, сама себя не понимающая, сама страдающая, глубоко искренняя в своих исканиях и потому-то и обладающая всесильными чарами.

Таков же в основе своей и Печорин.

«Одно мне всегда было странно: я никогда не был рабом любимой женщины, напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь», — удивляется он. И как царица Тамара, этой странной властью обязан он не своей внешности, а звукам своего голоса: «клянусь тебе, — говорит ему Вера, — я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его»... «В твоей природе есть что-то особенное, — говорит ему Вера в другой раз, — что-то гордое и таинственное, в твоём голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая, и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты».

Этот иррациональный элемент, играющий большую роль в Печорине и других любимых героях Лермонтова, эти признаки мятущейся души, эта глубокая неудовлетворённость — совершенно отсутствуют во всех вариациях печоринского типа. В мелких и плоских душах Лучковых, Тамариных, Батмановых, Солёных погасла та искра божественного огня, которою наделил Лермонтов своего героя.

Развенчать Печорина мог бы только сам Лермонтов, и он как бы пытался это сделать в предисловии ко второму изданию своего романа. Здесь он подчёркивает своё отрицательное отношение к герою, но художественный тип говорит сам за себя, и гораздо сильнее, чем можно сказать во всякого рода пояснениях и рассуждениях. Из предисловия мы убеждаемся только, что созданный в 1838 г. образ Печорина уже не удовлетворял автора в 1841 г. По лирике Лермонтова мы видим, что и в эпоху создания Печорина Лермонтов был безгранично шире своего героя.

Наиболее интимные стороны своей души Лермонтов, как и следовало ожидать, выразил в стихах, а не в прозе.

И тем не менее, какая печать истинного гения лежит на его прозаическом романе «Герой нашего времени»! И обаяние романа нисколько не тускнеет со временем. Приведём два характерных в этом отношении отзыва. Хотя у нас были и Тургенев, и Гончаров, и гениальные Лев Толстой и Достоевский, лучшею русскою повестью, недосягаемым образцом для всех беллетристов Чехов признаёт «Тамань» Лермонтова⁸, а Бальмонт лучшим русским романом считает «Героя нашего времени»⁹.

Литература

Бальмонт К.Д. О русских поэтах. Отрывки из лекций, читанных в Taylor Institution в Оксфорде весной 1897 года. URL: http://dugward.ru/library/balmont/balmont_o_russkih_poetah.html (дата обращения: 17.06.2019).

Бунин И.А. О Чехове // Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Худож. лит., 1967. С. 169—250.

Вогюэ Э.М. де. Современные русские писатели: Толстой — Тургенев — Достоевский. М.: Изд-е В.Н. Маракуева, 1887. 73 с.

Вогюэ Э.М. де. Достоевский // Чехов и Достоевский. По мат-лам Четвёртых междунар. Скафтымовских чтений: Сб. науч. работ. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2017. С. 89—138.

Семёнов Л.П. Лермонтов и Лев Толстой (К столетию со дня рождения Лермонтова). М.: Тип. В.М. Саблина, 1914. 465 с.

Примечания

Подготовка текста, предисловие, примечания А.Г. Головачёвой.

1. Розанов И.Н. Отзвуки Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. М.; Пг.: Изд. Т-ва «В.В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. С. 237—289.

2. См., напр.: Родина Т.М. Литературные и общественные предпосылки образа Солёного («Три сестры») // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и русская литература: Сб. науч. тр. М.: Гос. б-ка им. В.И. Ленина, 1978. С. 21—31; Адати Н. Солёный и другие (К вопросу о литературной цитате в «Трёх сёстрах») // Молодые исследователи Чехова. III. Доклады междунар. конф. М.: МГУ, 1998. С. 177—178; Головачёва А.Г. «Прошедшей ночью во сне я видел трёх сестёр» // Чеховиана. «Три сестры» — 100 лет. М.: Наука, 2002. С. 73—77; Канаев В.Б. Буревестник Солёный и драматические рифмы в «Трёх сёстрах» // Там же. С. 120—128; Стрельцова Е.И. Опыт реконструкции внесценической родословной, или «Демонизм» Солёного // Там же. С. 158—174; Долженков П.Н. Образ Солёного в пьесе Чехова «Три сестры» и Лермонтов // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2018. Т. 18. Вып. 4. С. 448—452.

3. См.: Головачёва А.Г. «Сюжет для небольшого рассказа...» // Чеховиана. Полёт «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 27—29.

4. Из письма А.П. Чехова к А.С. Суворину 13 февраля 1893 года: «Наши читают Писемского, взятого у Вас, и находят, что его тяжело читать, что он устарел. Я читаю Тургенева» (П V, 171).

5. Авторство этой популярной фразы, характеризующей русских писателей второй половины XIX века, приписывается Ф.М. Достоевскому. Пустил её в свет как выражение группового сознания литераторов послегоголевского периода французский историк литературы Э.М. де Вогюэ в очерке о Достоевском: «Русские писатели справедливо говорят, что все они «вышли из «Шинели» Гоголя»». В русском переводе: Современные русские писатели: Толстой — Тургенев — Достоевский. Сочинение Мельхиора де Вогюэ. М.: Изд-е В.Н. Маракуева, 1887. С. 16. Републикация очерка «Достоевский» с комментариями дана в кн.: Чехов и Достоевский. По мат-лам Четвёртых междунар. Скафтымовских чтений: Сб. науч. работ. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2017. С. 89—138.

6. Примеч. И.Н. Розанова: Семёнов. Лермонтов и Лев Толстой. — Полная ссылка: Семёнов Л.П. Лермонтов и Лев Толстой (К столетию со дня рождения Лермонтова). М.: Тип. В.М. Саблина, 1914. 465 с.

7. Примеч. И.Н. Розанова: Любопытно, что Солёный груб только в обществе, оставшись же вдвоём с Тузенбахом, он прост и ласков, как и Лучков с Кистером.

8. Об этом известно по воспоминаниям Бунина о Чехове: «Он горячо любил литературу, и говорить о писателях, восхищаться Мопассаном, Флобером или Толстым — было для него наслаждением. Особенно часто он с восторгом говорил именно о них да ещё о «Тамани» Лермонтова. «Не могу понять, — говорил он, — как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да ещё водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!»» Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М.: Худож. лит., 1967. С. 448.

9. «У Лермонтова, описывающего, как Демон соблазняет монахиню, и создавшего в лучшем русском романе «Герой нашего времени» тип демонического Печорина, губящего всё, к чему он ни прикоснётся, повторяется тот же мир страстей, крови и отчаяния. И между тем ни в разнообразной поэзии Пушкина, ни в монотонной поэзии Лермонтова нет таинственности. Здесь всё просто, ясно и определённо. Они — романтики по темам и реалисты по исполнению». Бальмонт К.Д. О русских поэтах. Отрывки из лекций, читанных в Taylor Institution в Оксфорде весной 1897 года. URL: http://dugward.ru/library/balmont/balmont_o_russkih_poetah.html (дата обращения: 17.06.2019).