А.П. Кузичева. Феномен «Чехов и Тургенев». О «тени» Тургенева, «тургеневских нотах» и «тургеневском пошибе», о «тургеневском» в «чеховском»

Начинающий автор Константин Треплев («Чайка») отозвался о «писаниях» уже знаменитого, хотя «сорок лет ему будет ещё не скоро», беллетриста Тригорина коротко: «Мило, талантливо... но... после Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина» (С XIII, 9). Так думает не только Треплев. Борис Алексеевич сам шутит по поводу этого расхожего мнения публики: ««Да, мило, талантливо. <...> Прекрасная вещь, но «Отцы и дети» Тургенева лучше». И так до гробовой доски всё будет только мило и талантливо, мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»» (С XIII, 30).

Свыше ста лет исследователи решали и доныне решают вопрос, насколько автобиографична реплика про «мило и талантливо», давно ставшая крылатой. Это лишь один из многих аспектов общей темы «Чехов и Тургенев».

Но если сама тема стала сквозной в отечественном и зарубежном чеховедении и внимание к ней очевидно, а библиография солидна, то свод прижизненных сравнений, сопоставлений, противопоставлений Тургенева и Чехова в документах эпохи изучен явно недостаточно как отдельный, важный феномен жизни и творчества Чехова и литературно-художественной жизни конца XIX — начала XX века.

Свод суждений читателей рубежа веков до сих пор пополняется извлечениями из переписки, дневников, мемуаров и воспоминаний современников Чехова, изданных в последние десятилетия. Вышедшие не так давно антологии литературных статей и театральных рецензий создали предпосылки для исследования этого интереснейшего явления¹.

Таким образом, на сегодняшний день выявлен и доступен, конечно, не весь корпус откликов и мнений, но вполне достаточный, чтобы обозначить признаки и свойства феномена «Чехов и Тургенев» в годы его возникновения и бытования при жизни Чехова.

Краткая «хроника» печатных, эпистолярных и устных сопоставлений Чехова и Тургенева в 1887—1904 годах не имеет хронологических пробелов. Их сравнивали постоянно. В какие-то годы о «тургеневском» в произведениях Чехова отзывались особенно часто. К определениям: «тень Тургенева», «тургеневские черты», «тургеневские ноты», «тургеневское начало», «след Тургенева» добавлялись всё новые и новые: «в тургеневском вкусе», «наряду с лучшими тургеневскими рассказами», «тургеневский мягкий оттенок», «тургеневские традиции», «по следам Тургенева», «тургеневские мотивы», «плечо к плечу с Тургеневым», просто «тургеневское» и т. п.

Утверждения, что Чехов «последователь», «продолжатель», «наследник», «верный и высокоталантливый ученик Тургенева и Достоевского <...> и со струн ученика не сорвалось ни единого звука, который оскорбил бы слух его учителей»², что он «наследный принц литературных королей», соседствовали с приговорами, что он всего лишь посредственный «подражатель», плохой «ученик», «слабая тень» Тургенева, «эпигон Тургенева».

Поводы к сравнениям произведений Тургенева и Чехова не исчерпывались, а лишь множились и усложнялись. Сначала критики сопоставляли пейзажи в рассказах того и другого и уже традиционные к тому времени в русской литературе образы «маленького», «лишнего», «гордого» человека. Потом — изображения русской деревни, «усадебную» повесть, картину мира и т. д.

Сближения и противопоставления имён Тургенева и Чехова с годами становились важным моментом в полемике о состоянии российской словесности, о её будущем. Если, по мнению одного критика, высказанному в начале XX века, «Чехов несомненно является теперь художественным фокусом нашей литературы, т. е. собирательным центром современных наших настроений <...> это имя имеет полное право стоять рядом с именами Тургенева и Гончарова (нужно же, наконец, когда-нибудь иметь храбрость это выговорить)»³, то, по убеждению другого, якобы «нелепые приравнивания» Чехова к великим предшественникам «имеют, конечно, только значение показателей того, до какой степени понизились эстетическое понимание и художественный вкус современной quasi-критики»⁴, что их нельзя даже сравнивать, такие они разные люди и художники.

Едва кто-то ставил Чехова в один рад с Пушкиным, Лермонтовым, Гончаровым, Толстым, реакция была незамедлительной. Раздраженные, порой даже взбешенные критики писали, что имя Чехова не имеет на это права, что нелепо сравнивать его слабые произведения с шедеврами великих.

Наряду с теми, кто высоко ставил Чехова, и теми, кто его ниспровергал, существовала группа критиков, рецензентов, читателей, которые не понимали спора вокруг Тургенева и Чехова, поисков «тургеневского» в «чеховском».

Им было не до таких тонкостей. Они пребывали в недоумении перед талантом Чехова, перед растущим год от года успехом его произведений у публики, у зрителей. Но предпочтение отдавали Тургеневу.

Хотя бы потому, что эти критики знали, как «надо» писать о Тургеневе, великом писателе. Уже сложились и бытовали клише, которые устраивали читающую публику.

В произведениях Чехова были воспроизведены банальные, часто пошлые читательские суждения о Тургеневе, свидетельствовавшие не только об отсутствии литературного вкуса или невежестве, но также о господстве «общих мест» в расхожей литературной и театральной критике. Тургеневым было принято либо восхищаться, либо ниспровергать, чтобы показаться оригинальным, умным, не совсем уж заурядным («Контрабас и флейта», «Дачница», «Иван Матвеич», «Хорошие люди», «Бабье царство», «Рассказ неизвестного человека», «Дуэль», «Ариадна» и др.).

В чеховских произведениях отношение к Тургеневу и его героям часто бывало иронической деталью в характеристике персонажа, приметой времени: «Писатель он, не стану отрицать, хороший... Пишет гладко, слог местами даже боек, юмор есть, но... ничего особенно... Пишет, как все русские писаки...» («В ландо») (С II, 243). Но за этой иронией скрывалось нечто, более серьезное и важное в литературной судьбе Чехова.

Весной 1889 года литератор А.С. Лазарев-Грузинский писал коллеге по литературному цеху Н.М. Ежову, что не стоит укорять Чехова за то, что, как казалось этому приятелю Чехова, некоторые чеховские персонажи взяты у Тургенева: «...ведь мы подражаем иногда Чехову и Лейкину, а уж лучше подражать Тургеневу, чем Лейкину и даже Чехову...»⁵

Осенью того же года он писал тому же адресату, что упрёки критиков, будто они подражают Чехову, несправедливы. Они, коли и подражают, то незначительно, а вот Чехов, если «копануть», так берет и у Тургенева, и у Достоевского, и у Гоголя, но ему не пеняют за это⁶.

В письмах, дневниках «приятелей» Чехова (Н.М. Ежова, А.С. Лазарева-Грузинского, И.Л. Леонтьева-Щеглова, В.В. Билибина, К.С. Баранцевича) предостаточно таких обид: почему их упрекают в подражании Чехову, а не Тургеневу или Толстому, тем более Гоголю или Достоевскому? Лучше подражать тем, кого знает и любит публика, кто признан и провозглашен великим.

Любопытно, что эти литераторы чаще говорили о подражании, но не о влиянии. В связи с этим интересно замечание самого Чехова в письме к А.С. Суворину от 30 ноября 1891 года. Он передавал свой разговор с писателем П.Д. Боборыкиным, который «отмахивается двумя руками от Гоголя и не хочет считать его родоначальником Тургенева, Гончарова, Толстого... Он ставит его особняком, вне русла, по которому тек русский роман. Ну, а я этого не понимаю <...> всё в природе влияет одно на другое» (П IV, 307—308).

Через десять лет автор статьи о современных беллетристах не сомневался, что Тургенев — «прямой наследник Пушкина и Гоголя», что вторую половину столетия, уже «склоняющуюся к закату», можно назвать «тургеневским» периодом русской литературы⁷. Что же касается современных писателей, то, выпуская один за другим сборники своих рассказов, этюдов, очерков, они мечтают «стать если не Тургеневым, то, по меньшей мере, Чеховым». Но ни один из них, по мнению автора этого очерка, «не сумел выдвинуться, ни один не заставил о себе говорить», а их сочинениям далеко «до славы образцовых произведений»: «Неужели новейшая русская беллетристика не оставит в наследство наступающему веку ни одного крупного выдающегося произведения?»⁸

В этих недоумениях и сожалениях, в разговорах о подражании Чехову, как правило, имелся в виду не талант, как у Чехова, не влияние Чехова на литераторов, его современников, а успех чеховских произведений у публики. Так «пишущая братия», литературная и театральная критика реагировали на меняющуюся ситуацию в литературе, на перемены во вкусах и запросах читателей и зрителей.

При жизни Чехова эти группы писавших о нём оставались почти равновеликими. Всегда доставало и первых, и вторых, и третьих. Не превалировали ни «ревнители», ни «хулители», ни «недоумевающие», признававшие дарование Чехова, но сомневавшиеся в его оригинальности. Однако частота сопоставлений и пафос оценок отличались в разные годы.

Поэтому интересны общая картина и особенности трёх периодов в прижизненной мозаике сопоставлений и противопоставлений Чехова и Тургенева (1887—1891, 1892—1898, 1899—1904), постоянство и перемены мнений, как тех, кто с годами увидел Чехова в ряду великих признанных предшественников, порой даже ставил его выше Тургенева или Гончарова, так и тех, кто называл заурядным бытовым писателем, ни в коем случае не сопоставимым с Тургеневым, и продолжал рассуждать об «изъянах» личности и творчества Чехова. Тогда, наверно, будет понятнее, что отражал этот спор в литературной и общественной жизни рубежа минувших эпох.

Поначалу, находя «следы» Тургенева, критики хвалили молодого автора: «Из молодых беллетристов положительно никто не умеет рисовать так ярко и так тонко, так поэтически и вместе с тем немногими штрихами и картины природы, и самые разнообразные типы. Ведь описывать природу поэтически, как описывали Тургенев и Толстой, теперь почти разучились: точно новые беллетристы утратили секрет тех красок, какими работали прежние свои чудесные пейзажи»⁹. Писали, что это сходство формы, но не содержания¹⁰.

Через несколько лет, словно отвечая на уже примелькавшийся «комплимент» в свой адрес за пейзажи «вполне в тургеневском духе», Чехов, восхищаясь романом «Отцы и дети», заметил: «Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое» (П V, 175).

Отзыв А.Н. Плещеева о сборнике «В сумерках», запомнившийся современнику, стал хрестоматийным: «Когда я читал эту книжку, — сказал Плещеев, — передо мной незримо витала тень И.С. Тургенева. Та же умиротворенная поэзия слова, то же чудесное описание природы...»¹¹

Ал.П. Чехов рассказывал в 1888 году в письме к сестре о гневе Плещеева на критиков, не способных оценить талант брата: «Такого пылкого энтузиаста и распространителя антоновой славы я ещё не встречал. <...> В редакции [газеты «Новое время»] он ни с того ни с сего набросился на Жителя [А.А. Дьяков] и давай его укорять в том, что Антона будто бы обижают... Я тоже выслушал приблизительно такую речь: «Дорогой мой Чехов, скажите брату, что такую фразу, как сравнение зари с подергивающимися пеплом угольями [«Агафья»], был бы счастлив написать Тургенев, если бы был жив. Много, много у него [у Чехова] прекрасных мест. Я их все отмечаю. У — талант, у — силища!.. Жаль только, что он всё мелкие вещи пишет»»¹².

Этот первоначальный восторг особенно интересен в контексте последующих менявшихся отзывов поэта о сочинениях Чехова, когда в печати появились его «крупные» произведения. Как и перемены в отзывах о Чехове других литературных «стариков» — Д.В. Григоровича и А.С. Суворина.

Современники Тургенева, они были свидетелями того, как тургеневские романы формировали вкус читателей, влияли на молодежь, образовывали российскую публику. Они знали цену и природу успеха тургеневских сочинений. В 1896 году Суворин записал в дневнике: «Среди общества юного, настроенного или меланхолией, или литературой, он явился учителем. Он создавал образы мужчин и женщин, которые становились образцами. Он давал моду. Его романы — это модный журнал, в котором он был и сотрудником, и редактором, и издателем. Он придумывал покрой, он придумывал душу, и по этим образцам многие россияне одевались. Многие получали только единственно модный журнал и, согласно Тургеневу, были счастливы, потому что находили, что выкройка весьма удобна и платье шьётся легко»¹³.

«Старики» не ждали «второго» Тургенева. Как в конце жизни и сам Тургенев, они понимали, что «мода» на автора романов «Рудин», «Отцы и дети», «Накануне», его героев и героинь сходит на нет, осталась «тень».

Еще в 1877 году Тургенев признавался в одном из писем: «И так как это всё — при той обстановке, в которую окончательно сложилась моя жизнь — непоправимо — то результатом моего собственного чувства явилось решение <...> прекратить мою литературную деятельность. Не из желания «уловить момент» — или «популярничать — взялся я за этот последний сюжет [«Новь»], который, впрочем, давно во мне вертелся; я сознавал, что жизнь бежит в эту сторону, я сделал набросок, я указал пальцем на настоящую дорогу — но этого мало — и серьёзному художнику остаётся уйти — и предоставить другим действовать и работать, что я и сделаю. <...> Сказать Вам, что я радуюсь этому решению, было бы смешно; но и не очень грущу об этом. Личная, собственная жизнь во мне уже прежде прекратилась... а снявши голову, по волосам не плачут»¹⁴.

В последние годы жизни Тургенев на просьбу одного из современников — написать роман о меняющейся общественной жизни — ответил: «Вы требуете от художника невозможного! Вы требуете, чтобы он дал бесформенности форму»¹⁵. Он, вероятно, имел в виду, что российская пореформенная жизнь ещё не приняла какие-то очевидные свойства, что она, если вспомнить реплику толстовского героя из романа «Анна Каренина» о России, в которой «всё это переворотилось и только укладывается», трудна для изображения в привычных романных формах.

Но, может быть, это было ощущение умного, опытного, чуткого художника, что для воплощения этой «бесформенности», этой меняющейся жизни нужна иная поэтика.

«Старики» ждали появления оригинального таланта, о чём Я.П. Полонский непрямо сказал Чехову в 1888 году. Он упомянул в своём письме недавний визит писательницы Л.Ф. Маклаковой, у которой, по его словам, был от природы «замечательный» талант. Когда-то он сам и Тургенев, прочитав её повесть, «думали, что на Руси появился талант, который не уступает по своей силе таланту Диккенса. Затем у неё были другие рассказы, но уже гораздо слабее... Надежда наша оказалась преждевременной»¹⁶.

Почувствовав в Чехове незаурядный талант, последние столпы литературной эпохи 60-х годов надеялись, что оригинальность этого молодого беллетриста будет проявляться и развиваться в «русле Тургенева». Они полагали, что от маленьких рассказов Чехов перейдёт к романам, самому популярному жанру недавних десятилетий, явит нового героя, станет «учителем» для новых поколений читателей. Возлагали надежды на В.Г. Короленко, В.М. Гаршина.

Но в 1887 году Короленко писал Н.К. Михайловскому: «Мы теперь уже изверились в героев, которые (как мифический Атлас — небо) двигали на своих плечах «артели» (в 60-х) и «общину» в 70-х годах. Тогда мы всё искали «героя» <...> К сожалению, герои оказывались все «апплике», не настоящие, головные. Теперь поэтому мы прежде всего ищем уже не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и не похвального, но зато непосредственного (в этом и есть сила, например, Чехова)»¹⁷.

Русский читатель привык к «героям», к литературным образцам. Рассказы, повести и драмы Чехова, явившие обыкновенного человека, открывшие трагизм обыденной жизни, казались странными, скучными, непривычными.

Восприятие чеховской поэтики было трудным и тоже странным. Судя по увеличивавшемуся год от года потоку писем к Чехову, многие читатели, свободные от господствующих вкусов, раньше критиков заговорили об оригинальности произведений Чехова.

Но уже и в критике было замечено, что некоторые его рассказы «представляют сложные романы, сжатые на нескольких страницах и производящие, тем не менее, довольно цельное впечатление. Таков, например, рассказ «На пути», где перед читателем вырастает фигура русского Дон-Кихота, пожалуй, Рудина (но гораздо более глубокого по психологии)»¹⁸.

Тогда же это свойство прозы Чехова («сжатость и точность») отмечал анонимный критик и тоже в связи с рассказом «На пути», герой которого очерчен так, «как не удавалось его изобразить и на сотне страниц более опытным беллетристам. Его описания природы довольно картинны, поэтичны и несколько напоминают манеру Тургенева. Отделка подробностей — старательная. Русская литература будет ждать от г. Чехова более обширного и серьёзного произведения»¹⁹. Природа, значение этих «подробностей» в прозе Чехова, как и других его художественных открытий, восприятие их тогдашним читателем ещё оставались секретом для критики. Они чаще раздражали пишущих, казались ненужными.

Но в конце 1880-х годов уже писали, что в описаниях природы у Чехова, прошедшего «школу» Тургенева и Толстого, проступает «более глубокое мистическое чувство, почти ужас, не лишённый впрочем неопределённой, но увлекающей прелести»²⁰.

Чехов иногда сообщал своим старшим друзьям, что намерен написать роман, однако так и не написал. Пьесы сочинял, но, например, «Леший», как счёл Григорович, был написан «странно, для представления в таком виде невозможно <...> так писал Достоевский... <...> сильно, ярко, но это не комедия»²¹.

И.Л. Леонтьев-Щеглов записал в дневнике осенью 1889 года: ««Иванов» — должен был быть романом или повестью. Как «Молотов», «Рудин» и т. п.»²²

Правда, некоторые критики, признавая, что «влияние Тургенева как художника, как мастера формы совсем ещё недавно было огромно, преобладало над всеми другими», что «под его влиянием писалось едва ли не большинство беллетристических произведений»²³, сожалели, что «духа тургеневского творчества» не унаследовал никто из современных писателей. Что же касается Чехова, то в рассказе «Именины», например, приёмы и язык, по их мнению, «совсем толстовские».

Другие готовы были согласиться, что «описания природы вылизаны и обточены у г. Чехова не хуже, чем у Тургенева», зато прежние писатели «любили и ненавидели, верили и сомневались <...> искали и заблуждались», а нынешние «выделывают» свою литературу на «паровой машине», «пало искусство», а современная беллетристика — «бессмысленный подбор случайных картинок и сценок»²⁴.

Таким образом, феномен «Чехов и Тургенев», отчётливо обозначившийся после выхода в 1887 году сборника «В сумерках», уже в первые годы своего бытования в критике и публике был феноменом не только творчества Чехова, но сутью переломного момента в судьбе русской литературы.

Чехова читала и о Чехове судила критика и публика, воспитанная на Тургеневе и Салтыкове-Щедрине («Чехов и Салтыков-Щедрин» — ещё одна тема, ждущая самого пристального изучения). Молодежь ещё поминала добром в Татьянин день Тургенева, Толстого и Григоровича как своих «учителей» наряду с университетскими профессорами, о чём Чехов писал Григоровичу 12 января 1888 года.

В этом письме было уточнение, важное для понимания «чеховского читателя»: «Литераторы пьют за Чернышевского, Салтыкова-Щедрина и Гл. Успенского, а публика (студиозы, врачи, математики и проч.), к которой я принадлежу как эскулап, всё ещё держится старины и не хочет изменять родным именам». А далее — не менее важное: косвенное признание Чехова, не просто бывшего «студиоза», а человека, пишущего в это время повесть «Степь», почему для него эти имена «родные», в чём родство, каковы его границы: «Я глубоко убеждён, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока ещё кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя» (П II, 175).

Да, за это он им признателен, этим восхищается. Но уже писал повесть, в которой явил свои описания природы, свою поэтику. Вопреки рекомендациям и оценкам критиков.

Одни из них «разрешали» Чехову быть оригинальным, но лишь «в русле» Тургенева и Толстого, однако впоследствии резко или сдержанно будут пенять ему за то, что он «гнул» свою линию. От него ждали, что он будет следующим «общественным беллетристом», создателем общественных типов: «А таких типов мы не видали уже давным-давно. <...> Последним общественным беллетристом был Тургенев, да и то не в его слабой «Нови»»²⁵.

Другие уже понимали, что даже в описаниях природы, в постановке вопроса о «лишнем человеке» конца XIX столетия, в отношении к миру и человеку (за что его сближали с Тургеневым) Чехов оригинален.

Однако Тургенев им был понятен, а Чехов многих раздражал, поэтому процесс привыкания, осознания шёл нелегко. Его последствия — медленное расхождение Чехова со «стариками», одиночество в кругу молодых беллетристов. Непонимание новой поэтики станет усиливаться в последующие годы, и вопрос о месте Чехова в ряду Пушкина, Лермонтова, Тургенева станет камнем преткновения для многих критиков и для беллетристов, современников Чехова.

Этот вопрос ставили и решали в своих письмах к Чехову читатели. П.Н. Островский, брат великого драматурга, прочитав и перечитав несколько раз повесть «Степь», писал автору в 1888 году о своём «сложном» впечатлении. За многое — непривычное, на взгляд этого читателя, неверное — выговорил, за многое похвалил. В частности, заметил, что материала повести «Тургеневу хватило бы <...> на полдюжины «рассказов охотника»», что Чехов «чует» «жизнь души, моменты душевных состояний» и что от некоторых фигур, воспроизведенных «психически верно» и «тонко-задушевно», «не отказался бы ни один из прежних наших больших беллетристов». Рекомендовал учиться у великого предшественника, как достигать цельности впечатления: «Тургенев в этом смысле <...> великий мастер и образец, достойный изучения».

В этом пространном письме интересны и важны ожидания Островского. Они изложены в большей степени ещё «читателем Тургенева», но одновременно уже «читателем Чехова».

Он настаивал, что талант Чехова «даёт право требовать «большего», талант обязывает!» Пора от «аккордов» переходить к «мелодии». Чехов должен, по мнению Островского, оставить небольшие рассказы и обратиться к роману, к герою, не только чувствующему, но действующему, к активному общественному типу.

В общем, ждал «хорошего русского романа», «объективного изображения современного общества с его чувствованием и пониманием жизни, с его верованиями и идеалами, или по крайней мере с его поисками верований, с его тоской по отсутствующему идеалу. Чувствуете ли Вы, как нужен нам такой роман! В последние 10—15 лет мы совершенно утратили понимание русской жизни. За это время совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнью, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат; люди иначе, не по-прежнему, чувствуют жизнь, приспосабливаются к ней, иначе веруют и не веруют, иначе молятся, иначе ищут душевного равновесия... <...> Личность кристаллизируется по-новому, складывается новый общественный тип, а литература и журналистика всё корячатся с своим направлением 60-х годов, которое, в сущности, давно выдохлось и от которого осталась только фраза да поза!»

Заканчивая письмо, Островский желал автору повести «Степь» независимости от редакций и кружков, неспешной работы, лучше бы не по 6 листов в месяц, сочинить бы 3—4 «безукоризненно отделанные повести», пока «зреет» роман²⁶.

Письмо Островского — важное свидетельство того, каков он, «читатель Чехова» в эти годы. Вопрос, заданный самим Чеховым, — для кого он пишет — важнейший момент в феномене «Чехов и Тургенев». Со временем он превратился в решающий фактор.

Это письмо перекликалось с письмами самого Чехова от декабря 1889 года, в которых он будто подводил черту в преддверии своего тридцатилетия, чему давно придавал особое значение. Именно в них он вспомнил строку из романа «Дворянское гнездо»: «Здравствуй, одинокая старость, догорай бесполезная жизнь!» (П III, 300).

Именно тогда он писал Суворину: «Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьёзным трудом. <...> Мне надо писать добросовестно, с чувством, с толком, писать не по пяти листов в месяц, а один лист в пять месяцев. <...> В январе мне стукнет 30 лет. Подлость. А настроение у меня такое, будто мне 22 года» (П II, 304—305). Поездка на Сахалин провела эту воображаемую черту в жизни.

Шли годы. Чехов написал четыре «отделанные» повести: «Палата № 6» (1892), «Три года» (1895), «Моя жизнь» (1896), «Мужики» (1897). Но всё реже упоминал в письмах так и не написанный «роман» с «новым героем» и «новыми идеями» сродни тургеневским романам, чего от него давно ждали. Не написал романа, как он сам его мыслил. Вопрос о ненаписанном романе — интереснейший момент в истории взаимосвязей произведений Чехова с наследием предшественников и современников-романистов и формированием читателя Чехова.

В 1890-е годы в тексте и подтексте многих отзывов о Тургеневе и Чехове подразумевался именно читатель, проступало отношение критика или литератора к нарастающему год от года интересу публики к чеховским сочинениям. Писали, что успех есть, а такого влияния на публику, как у Тургенева, нет. Или что он иной и воздействие на читателя происходит иначе.

Некоторые критики сопоставляли этот интерес с оглушительным когда-то успехом тургеневских романов. И конечно, они казались несопоставимыми, например, с откликом в обществе на роман «Отцы и дети»: «Для русского общества это оказалось потрясающим событием. Люди, не бравшие в руки книги со школьной скамьи, вынуждены прочесть — роман. И никто не остался равнодушным, безучастным к идеям и намерениям автора. Интерес к тургеневским героям длился многие годы. И это понятно. В нашей литературе это <...> была последняя художественно воплощенная личность, последняя богато одаренная натура. Но публика не хотела этому верить и никак этого не ожидала. <...>

Писатель, затрагивающий общий вопрос о переживаемом времени и современных людях, — г. Чехов. <...> Публика лучше всего доказала этот факт своим интересом к новейшим произведениям г. Чехова. <...> Несомненно, само современное общество дало писателю известные мотивы, представило ему известные типы. Но в этих мотивах и типах не может быть и следа той изумительной идейной власти, какою обладали создания русской литературы в недавнее прошлое. <...> Когда же их сменят другие люди и когда литература снова явится просвещающей и вдохновляющей общественной силой? А такая роль литературы нигде так не ценна, нигде так не желательна, как в нашем отечестве, хранящем столько воспоминаний о писателях-гражданах, о писателях-наставниках»²⁷.

Не скрывая своей иронии, один из самых пристрастных критиков Чехова писал в 1897 году: «В литературе только и разговоров, что о г. Чехове. Именем его положительно пестрят страницы журналов и газет. <...> Чехов и его произведения — тема очень удобная для разговоров. Как хотите, а из современных русских писателей г. Чехов — положительно выдающийся. И выдаётся он не столько даже своим талантом, сколько полной определённостью и отчётливостью своей «физиономии» <...> Его герои страдают <...> их участь поистине плачевна. <...> Неудачников масса, и все они должны бы быть удачниками. Вот что хочет сказать Чехов. <...> но остаётся одно — любящее женское сердце, вызывающее к новой жизни. <...> В идею обновления русской жизни через женщину верил когда-то Тургенев. Он первый внёс её в литературу и неутомимо проповедовал её. По его следам пошёл и Чехов. <...> Смешно думать, что женская самоотверженная любовь извлечёт нас из болота и рассеет спёртый воздух. Это декадентство, это голос усталого духа, это мысль 80-х годов. Но ведь истинный восьмидесятник и есть Чехов»²⁸.

Не рассуждения и размышления о творчестве Чехова, а полемика в критике вокруг литературного «ранга» Чехова становилась приметой литературного процесса.

Часто спорили не о художественных открытиях Чехова (за редкими исключениями), но о том, какое место отвести ему в ряду предшественников. И эта «табель о рангах» в некоторых случаях превращалась в косвенную оценку художественной оригинальности сочинений Чехова.

Для одних Чехову не было места в этом ряду: «Если под крупным писателем разуметь Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, то <...> сулить г. Чехову в будущем трон этих королей родной литературы немножко рискованно. <...> хотя г. Чехов и обладает несомненным талантом <...> развитие и образование г. Чехова <...> не стоят в уровень с веком, тогда как у признанных королей нашей литературы мы замечаем обратное»²⁹.

Более того. По мнению некоторых «судей», он пошёл «назад» и лучше «Степи» ничего не написал и не напишет и вообще ныне подражает не Тургеневу, а Боборыкину. Сравнивая чеховский рассказ «Ариадна» и тургеневскую повесть «Вешние воды», суровый критик выговорил Чехову за то, что он «упростил» тургеневскую тему и тургеневского героя и это «является зловещим признаком для г. Чехова. Перелом-то в его творчестве совершается, но так странно, что невольно приходят в голову очень грустные мысли о значении этого «перелома»»³⁰.

Но в эти же годы некоторые литераторы, современники Чехова, в своей переписке, дневниках всё чаще размышляли о новизне чеховской прозы, о его «странной» пьесе «Чайка». Её премьера в 1896 году на сцене Александринского театра обнаружила градус неприятия многими рецензентами личности и творчества Чехова, нарушившего, по их мнению, все правила принятой театральной сценичности, не последовавшего традициям, заложенным предшественниками-драматургами, в том числе и Тургеневым. Но Чехов получал письма с тонкими наблюдениями и глубокими размышлениями об этой пьесе.

В связи с постановками МХТ пьес Чехова в критике оживился разговор о взаимосвязях между прозой и драмой Тургенева и Чехова, о «тургеневском» в пьесах Чехова, о том, что «Три сестры» — это «повесть Тургенева в картинах, — грустная, поэтическая правда в лицах, — и ничего более. Ещё скорее напоминает тургеневскую повесть «Дядя Ваня». Доктор Астров и Елена Андреевна даже почти срисованы с Базарова и Одинцовой»³¹.

Некоторые читатели писали Чехову, что, как пребудут в русской литературе «тургеневские», так останутся в ней уже и «чеховские» описания природы³².

Адепты литературы и критики 1860-х годов соглашались с утверждением, что «чеховские описания природы блещут тургеневскою красотой и поэзией», но не могли простить Чехову, «жертве безвременья», как им казалось, сомнения в былых идеалах, приведшего к отрицанию вообще всякого общественного идеала³³.

В отличие от предыдущих лет критики часто использовали имена ещё популярного Тургенева и уже очень популярного Чехова в своих публицистических целях, тут же упрекая в этом грехе своих критических противников. В произведениях Чехова вычитывали, например, особые симпатии к «простым людям» (бабам, мужикам, дьячкам, «старомодным сельским священникам») и недоуменное отношение к интеллигенции: «Это — расслабленные души, это — люди, не способные ни к какому сильному душевному движению. <...> Они — «лишние люди». Жизнь проходит мимо них, и они проходят мимо жизни <...>. Это, в сущности, метаморфоза тургеневских типов; но «лишние люди» г. Чехова, в противоположность «лишним людям» Тургенева, лишены всякой поэзии: они просто ходячие трупы»³⁴.

В полемике вокруг Чехова было несколько моментов, когда разгорались нешуточные страсти. Самый острый из них — спор о повести «Мужики» (1897). Критики недоумевали: «Успех этот напоминает нам те времена, когда появлялся новый роман Тургенева или Достоевского. О небольшом рассказе г. Чехова не только заговорили, но, можно сказать, загалдели; в журналистике появилось оживление, которого давно уже не было»³⁵.

Кто-то из критиков, пытаясь примирить два поколения публики: старшее, встретившее повесть «отрицательно и враждебно», и молодое, увидевшее в ней «новую эру» в изображении народной жизни, специально сближал имена автора «Записок охотника» и «Мужиков», утверждая, что «Чехов является талантливым продолжателем своих предшественников» в изображении этой жизни, которые, как и Чехов, смотрели на положение народа трезво, без иллюзий³⁶. В анализ отличий автор не вдавался.

Кто-то вспоминал аннибаловскую клятву Тургенева (борьба с крепостным правом), без которой он, по словам критика, «не был бы для русской литературы тем, чем он был для расцвета нашей беллетристики». Чехов же «самый выдающийся представитель <...> литературной эпохи без аннибаловской клятвы», эпохи, у которой «из теперешней литературной пустыни только один выход — сосредоточенное отражение жизни», чтобы «подслушать её аннибаловскую клятву». Эту «клятву жизни» критик сформулировал сам и закончил статью выводом: «В развитии человеческой личности и в признании её прав заключается главный вывод и, если хотите, мораль произведения Чехова. Несущественно, думал ли сам автор об этой морали, и нам кажется, что он о ней не думал. Но он воплотил её в образах. Больше от художника ничего не требуется»³⁷.

В полемике вокруг «Мужиков» предметом и целью спора зачастую оказывалось не само произведение, а общественное значение повести, как его понимал и толковал данный критик. В связи с повестью задавались вопросом о состоянии литературы, о читательских пристрастиях, о новых течениях.

Даже в статье, оценивавшей художественные достоинства повести, было подчёркнуто: «Если «Мужики» не явятся событием, делающим эру в беллетристике, как когда-то «Антон Горемыка» (несравненно слабейший) или «Записки охотника» (не более сильные), то причина этого будет заключаться не в произведении, а в обществе. Бывают поколения читателей, подобные тучной ниве <...> но выдаются поколения заглохшие: сеятель может сколько угодно разбрасывать семена мысли, — они пропадут бесследно. <...> Рассказ г. Чехова — драгоценнейший вклад в науку о народе, из всех наук, может быть, самую важную. Вот общественное значение этой художественной вещи»³⁸.

Определяя роль Чехова в истории отечественной словесности, этот же автор предположил в статье о следующей повести Чехова «В овраге», что в понимании жизни народа Чехову «суждено сказать своё основное слово, совершить тот художественный подвиг, который для дворянской культуры совершён Тургеневым и Толстым, для разночинной интеллигенции — Достоевским, для купечества — Островским. <...> К народной жизни прикасались и Тургенев и гр. Л.Н. Толстой, но войти в неё и осветить во всей толще — это, по-видимому, предстоит новому поколению талантов, г. Чехову и, может быть, г. Горькому...»³⁹

В ответ на эту статью и на другие, в которых имя Чехова оказывалось рядом с именами великих предшественников, один из журналистов решил притушить «странно преувеличенный восторг» и заявил, что эти критики потеряли чувство меры в похвалах Чехову, сравнивая повесть с творениями Толстого и Тургенева. По его мнению, Чехов всего лишь «изобразитель» «хмурых» и «сумеречных» настроений и «талантливый живописатель природы», а содержание повести якобы можно пересказать в нескольких словах⁴⁰.

Такой отзыв был не единичным. Годом позже другой журналист, возражая против упоминания Чехова вместе с Тургеневым, Гончаровым, Толстым, против сопоставления их произведений, не признал за Чеховым серьезной литературной репутации, счел, что его успех у публики — всего лишь мода на Чехова, увлечение некоторой части интеллигенции: «Счастливец этот г. Чехов! Что ни напишет он — один восторг и только. Идёт его новая пьеса — публика наполняет театр. Появилась его новая пьеса — читается она нарасхват.

— А видели ли «Дядю Ваню»?

— А читали ли «Человека в футляре»?

И даже как-то неловко отвечать: «Нет, не видел, не читал!» Что о тебе подумают? Что о тебе скажут! <...> Звание интеллигента обязывает! И идёшь на Чехова, читаешь Чехова...»⁴¹

В разгоравшемся разговоре о «моде» на Чехова важным и интересным было наблюдение об опасности «чеховщины» — о слепом преклонении перед художником: «Теперь смешно и противно их подобострастное лежание на животе перед наследником Тургенева. Внутренних причин в перемене отношения наших просвещённых рецензентов нет никаких, всё дело лишь в том, что широкую публику потянуло на «чеховщину», следовательно, и просвещённой газетной критике ничего не остаётся другого, как плестись за подписчиком. <...> Когда надо было его поддержать, когда надо было восторгаться появлением чего-то нового и талантливого на нашей засохшей сцене — над ним глумились. Теперь же, когда настала возможность отнестись более трезво к творчеству великого писателя, — лавры и фимиамы ослепляют критику и публику». Но, по мнению этого критика, «модная вчера чеховщина — вне Чехова, непричастна ему. <...> Мода на Чехова пройдет, а писатель останется. Подлинная, настоящая творческая сила не пропадёт. <...> Чехов станет ненужным только тогда, когда станет ненужным искусство. Но едва ли это время наступит когда-нибудь»⁴².

Утверждение, что читателем и зрителем Чехова была исключительно интеллигенция, как и мнение, что Тургенев пользовался особой популярностью только среди молодёжи, — ещё один отдельный и интересный аспект феномена «Чехов и Тургенев», для изучения которого письма, дневники, мемуары современников, газетные отчёты конца XIX — начала XX века о запросах читателей провинциальных библиотек на сочинения того или иного автора — важнейшие источники.

Особое значение имели в полемике вокруг Чехова мнения литераторов о Чехове и его месте в современной литературе.

Дневник И.Л. Леонтьева-Щеглова за эти годы выдаёт тот уровень понимания и ту степень непонимания таланта Чехова, которые бытовали в суждениях писательской «артели»: «Если хотите, даже несчастье, что он попал в литературу, ибо, не отдаваясь ей весь (нервами и кровью), он бы ещё больше прославился на другом поприще»; «много ли останется от него? Две, четыре безделки, действительно, безупречные, на что жить всеконечно нельзя»; «У литераторов, кроме Чехова, нет «мастерства» (Чехов один)»⁴³.

И.И. Ясинский тоже «по-товарищески», «по-дружески» полагал в 1896 году, что Чехову уже надоели похвалы: «Его сравнивали с Гоголем, с Тургеневым, ещё не знаю с кем. <...> Не все рождаются в сорочке и не каждому писателю суждено сосредоточивать на себе восторженное внимание современников». Но, как бы то ни было, писать он стал хуже по сравнению с «первоначальными очерками», «талант симпатичного писателя переживает какой-то кризис, и это стало заметно ещё с прошлого года»⁴⁴.

Ещё снисходительнее и даже презрительнее этот «приятель» Чехова написал в том же году в связи с провалом «Чайки» на сцене Александринского театра: «Это не чайка — просто дичь. <...> Замысел великий, а результат ничтожный. <...> все были сконфужены <...> Лица горели от стыда. <...> Вечные похвалы парализовали в нём [в Чехове] критическое отношение к себе <...> Неудача должна послужить ему же на пользу. <...> Не надо только терять мужества»⁴⁵.

З.Н. Гиппиус в письме к Чехову от 30 ноября 1892 года недоумевала: «Зачем Вы описываете всё только людей, которые спать ложатся без желания жить завтра. Вы у нас первый автор такой. Ваша повесть [«Палата № 6»] убеждает <...> горюна-интеллигента (придумайте новое, что-нибудь иное, менее похожее на глиста слово для этого понятия, оно становится необходимостью в русском языке) — застрелиться». Она самоуверенно полагала, что Чехову «мешает какая-то робость», и советовала автору «отдохнуть от беллетристики и заняться журналистикой»⁴⁶.

Но многие читатели, зрители писали Чехову о его прозе и пьесах иное и иначе. И это не только такие известные современники, как художники И.И. Левитан и И.Е. Репин, как адвокат А.Ф. Кони, актёры К.С. Станиславский, А.И. Сумбатов-Южин и В.Ф. Комиссаржевская, литераторы А.А. Тихонов, М.И. Чайковский, А.И. Эртель и Вл.И. Немирович-Данченко.

Писали студенты, земские врачи и служащие, учителя. Например: «Вам, конечно, хорошо известно, как относится к Вашим художественным произведениям культурное общество, с каким лихорадочным волнением встречается каждая новая пьеса, как разбираются нарасхват книги новых журналов, в которых помещён Ваш рассказ...»⁴⁷ Или: «Ваши произведения производят на нас, молодых людей, ободряющее впечатление; вызывают благодарность к Вам и уважение, и эти юношеские впечатления не останутся бесследными для нашей жизни»⁴⁸.

Они писали, что Чехов, в отличие от предшественников, не хочет объяснять фактов и явлений жизни, поступков героев, доверяя это самим читателям и зрителям, таинственным образом побуждая их напряженно думать над повествованием. Некоторым казалось, что сознание читателя пробуждается независимо от автора, а кто-то полагал, что авторское слово «развёртывается» в сознании⁴⁹. Это были уже голоса «читателей Чехова».

Сопоставление оценок литературных критиков и суждений читателей в письмах к Чехову с упоминанием теми и другими Чехова и Тургенева — ещё один из интересных аспектов темы «Чехов и Тургенев». Появление и формирование «читателя Чехова» — с момента публикации первых произведений писателя и до его кончины — заслуживает отдельного разговора. Роль личности и творчества Тургенева, как они сложились и запечатлелись в общественном сознании, в этом процессе по-своему уникальна.

Было ли нечто подобное в судьбе других русских классиков, кроме Чехова? Формировался ли чей-то читатель, как особое явление общественной и художественной жизни, в преодолении многолетнего и значительного влияния на публику одного из предшественников, в непростом сосуществовании с «читателем» предыдущих десятилетий, вопреки публичным (в статьях, рецензиях, книгах) пристрастным, несправедливым или ошибочным мнениям многих критиков? В условиях скрытого, по преимуществу в письмах, дневниках, разговорах современников, «вчитывания» публики в произведения художника из нового поколения писателей?

В 1895 году Л.А. Злобина, врач по профессии, привела в своём письме из Лодзи мнение о Чехове польского писателя И. Домбровского: «Это, безусловно, талант гораздо более крупный, чем Гаршин. Его смело можно поставить наряду с Гоголем, Достоевским, Тургеневым, Толстым. Гаршин — талант более космополитический, при том довольно слабый, а потому бледный: талант же Чехова чисто русский, а потому для нас более оригинальный. Из всего, что я прочёл, понравилась мне более всего «Степь». Как там великолепно изображена природа. Французы, немцы, даже мы, хотя и славяне, попросту флиртуем (не знаю, как это перевести по-русски) с природой, принаряжаем её в луну, звезды, росы <...> и всего лишь делаем из неё более или менее художественную декорацию. Только русский описывает природу ради неё самой! Во многих таких описаниях просто чуется сено, навоз, сараи... Француз, если напишет о росе, то развернёт перед Вами все цвета радуги, которыми она блестит, — у русского же в этом описании будешь чувствовать сырость на сапогах»⁵⁰.

В 1899 году литератор П.А. Сергеенко передал в письме отзыв Л.Н. Толстого о произведениях Чехова, что они «гораздо интереснее, чем искусственные вещи Тургенева и Гончарова» (П VIII, 370). Он же запомнил слова Толстого, что Чехов никому не подражает, что его, как художника, нельзя сравнивать с прежними русскими писателями — с Тургеневым, Достоевским, в том числе и с ним самим (то есть с Толстым).

Таким образом, к началу нового столетия Чехов, несмотря на непонимание многих критиков, на непростой процесс формирования «читателя Чехова», — воспринимался уже «не наряду» с Тургеневым, а «рядом» с ним; не как «ученик» Тургенева или его «подражатель», а как оригинальный художник, прокладывающий новые пути российской словесности.

Спустя всего десять лет после первых сопоставлений описаний природы в рассказах Тургенева и Чехова, после ещё не столь давних умозаключений, что он «один из верных последователей великого учителя Тургенева на пути к новому грядущему идеализму, он так же, как Тургенев, импрессионист»⁵¹, о нём уже теперь говорили, что он «великий», что «когда выходит новый рассказ г. Чехова, он первый разрезается в книжке журнала, прежде всего читается <...> с такою же жадностью, с какою некогда проглатывались новые рассказы Тургенева или Льва Толстого»⁵².

Теперь часто сравнивали былой читательский интерес к Тургеневу и нынешний к Чехову. Создания Тургенева словно уходили из общественного сознания. Вероятно, это имел в виду Чехов, когда в 1893 году писал Суворину: «Я читаю Тургенева. Прелесть, но куда жиже Толстого! Толстой, я думаю, никогда не постареет. Язык устареет, но он всё будет молод» (П V, 171). Через несколько лет, опять перечитывая Тургенева, Чехов предположил: «После этого писателя останется 1/8 или 1/10 из того, что он написал, всё же остальное через 25—35 лет уйдет в архив» (П X, 194).

Почему он перечитывал Тургенева? Причём тогда, когда обдумывал «Чайку» и «Вишнёвый сад», пьесы, написанные «вопреки всем правилам»? Случайность это или нет? И что подразумевал Чехов под «устареванием» Тургенева и «молодостью» Толстого? Секрет интереса последующих поколений читателей и зрителей к созданиям художника?

Всестороннее исследование феномена «Чехов и Тургенев», может быть, приоткроет эту тайну, прольет свет на размышления Чехова о природе читательского интереса, на слова, в шутку или всерьёз, оброненные в последние годы жизни в разговоре с И.А. Буниным, что читать его будут всего лишь семь лет⁵³. Сказалась ли в этом несбывшемся пророчестве личность Чехова, или это горький осадок от многолетних поучений и «приговоров» критиков.

Именно молодому Бунину он рассказывал, как его в числе других литераторов «критики драли за малейшую провинность», как допекали «тургеневскими нотами», как замалчивали или бранили: «Да, страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная <...> и изображать-то мне решительно всё равно, что именно — собаку или утопленника, поезд или первую любовь...»⁵⁴ Иронизировал над сопоставлениями: «Всё время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и Чехов...»⁵⁵

Один из современников запомнил шутку Чехова: «Странно пишут обо мне. Никогда просто о Чехове. Всегда о Чехове в сравнении с кем-нибудь. Прежде писали «Чехов и Тургенев», «Чехов и Короленко», даже «Чехов и Мопассан». Теперь стали писать: «Чехов и Горький», «Чехов и Андреев»»⁵⁶.

Суворин после встречи с Чеховым в 1902 году оставил в дневнике запись с запомнившимися ему словами Чехова: ««Прежде говорили Чехов и Потапенко, я это пережил. Теперь говорят: Чехов и Горький». Он хотел сказать, что и это переживёт»⁵⁷.

В конце века сочинения Чехова часто сопоставляли не только с сочинениями Мопассана⁵⁸, но с произведениями Ибсена, Метерлинка. Даже изучали различия в описании народной жизни не только между Тургеневым и Чеховым, но и между Чеховым и Бальзаком⁵⁹.

Годы шли, а к Чехову всё прикладывали мерку: кого он «больше» или — кого «меньше». В 1898 литератор А.И. Эртель писал одному из современников: «Что такое Чехов? Ведь это одна из гордостей нашей литературы, одно из самых лучших её имён, одна из самых лучших её надежд. Ведь по таланту это писатель, может, не меньше Мопассана во Франции, Тургенева у нас, хотя и совсем в другом роде, нежели Тургенев»⁶⁰.

Уже писали, что «Чехов продолжает развивать язык по образцу, данному Тургеневым в его последних произведениях», и достиг в этом «гениальной законченности. Немногословие и краткость Чехова приводят в безмолвное изумление»⁶¹.

Теперь утверждали: «Как стилист, Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что этот язык создали Пушкин, Тургенев и Чехов. Его упрекали в отсутствии миросозерцания. Нелепый упрек! <...> У него есть нечто большее, чем миросозерцание — он овладел своим представлением о жизни и таким образом стал выше её. <...> И хотя эта точка зрения неуловима, не поддаётся определению — быть может потому, что высока, — но она всегда чувствовалась в его рассказах и всё ярче пробивается в них»⁶².

Но в ответ на такие оценки появлялись статьи, авторы которых ожесточённо, порою грубо, выдавая градус неприятия, отказывали Чехову в каком-либо литературном значении. Рассуждения об «изъянах» творчества и личности не только продолжались, как в предыдущие годы, но приобрели характер даже не пресловутой иронической эпитафии, воображаемой чеховским Тригориным («Да, мило, талантливо <...> но «Отцы и дети» Тургенева лучше»), а беспощадного грубого приговора: «К сорока годам Тургенев написал <...> «Дворянское гнездо», «Рудина», «Накануне», «Отцы и дети». Что значат в сравнении с этими творениями искусства десяток томиков, напечатанных г. Чеховым за двадцать лет его деятельности?»⁶³

В январе 1904 года на чествовании Чехова в МХТ в день премьеры «Вишнёвого сада» был зачитан адрес от Литературно-художественного кружка со словами: «Вы, как прежде Пушкин, Гоголь, Тургенев, ответили жизни только правдою, не желающею ни учить, ни утешать...»⁶⁴

Когда-то критики требовали от Чехова помнить об «учительном» назначении литературы. Ныне одна из столичных газет, упрекая создателей спектакля «Вишнёвый сад», подчеркивала: «Чехов прежде всего художник, он «дофин», наследник Тургенева, друг Левитана, а не только учитель, которого во что бы то ни стало хотят из него сделать москвичи»⁶⁵.

Но в эти же январские дни, как оборотная сторона «чеховщины», как образец, несмотря на экивоки, слепого отрицания таланта Чехова, его роли в русском искусстве, появилась статья, подводившая «неутешительную» черту под творчеством Чехова: «Его дарование по блеску, конечно, никто не будет сравнивать с талантом Тургенева или Льва Толстого. По глубине вдумчивости в народную жизнь его едва ли можно ставить на одну доску с Глебом Успенским, по части знания быта он, конечно, уступит место и Решетникову, и Левитову <...> Лишь в одном случае можно признать в г-не Чехове — «уже историческое явление», — если понимать творчество его как фокус, вобравший в себя косые лучи разочарования, сомнения, утомления русской прогрессивной мысли. <...> этот фокус — только этап для больных, малодушных и отставших. <...> Жизнь ушла вперёд <...> Не устоять «чеховским» настроениям перед этим порывом жизненных сил, окрылённых надеждой, озарённых лучами занимающейся зари»⁶⁶.

Затем последовали первые отклики на премьеру «Вишнёвого сада» и на гастроли МХТ в Петербурге. И в них упоминания Тургенева (сюжет «дворянского гнезда»), сожаления, что новая пьеса Чехова — «топтание на месте», хотя успех у публики «шумный и серьёзный». Так писали одни рецензенты. Другие говорили о необыкновенной художественной красоте создания Чехова. Третьи задавались вопросом: что это — «черта итога или переноса на новую страницу жизни»?

Но 2 июля 1904 года пришло известие из Баденвейлера о кончине Чехова. Началось «подведение итогов» в многочисленных газетных некрологах, в журнальных статьях, а в них, естественно, новые сравнения Чехова и Тургенева. Но уже как двух явлений русской жизни и русского искусства. Писали, что в Чехове «Тургенев и Толстой соприкасаются с Метерлинком и Гамсуном», что «в силу непосредственности творчества» Чехов «одинаково примыкает и к старым и к новым: слишком отразилось вечное в его образах. Он — непрерывное звено между отцами и детьми, сочетая понятную для всех форму с дерзновенной смелостью новатора».

А. Белый, автор этой статьи, подчеркнул особо непроизвольность, непреднамеренность прозрачных символов Чехова, то, «чему имя «талант», «гений». <...> Его уже нет. Он в Вечном Покое. Пусть произносятся смутные речи <...> Будут часы отбивать время...»⁶⁷

Этим напутствием открылась новая страница в споре о Чехове, в котором оказалось значимо восприятие его личности и его сочинений художниками «серебряного века». Менялся «читатель Чехова». Продолжались и продолжаются до сих пор сближения, сравнения, сопоставления Чехова и Тургенева уже несколькими поколениями русских и зарубежных писателей, исследователей, читателей Чехова. Феномен «Чехов и Тургенев» не исчез, не превратился в фантом минувших столетий.

Литература

А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914): Антология / Сост. предисл., общ. ред.: И.Н. Сухих. Послесл., примеч.: А.Д. Степанов. СПб.: РХГИ, 2002. 1072 с.

Андреевский С. Театр молодого века. (Труппа Московского Художественного театра) // Россия. СПб., 1901. 30 нояб. № 934.

Батюшков Ф. На расстоянии полувека. Бальзак, Ант. Чехов и Влад. Короленко о «крестьянах». Критический очерк // Памяти В.Г. Белинского. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов. М., 1899. С. 449—485.

[Б. п.]. Северный вестник. СПб., 1897. № 6. С. 335.

Белый А. Чехов // Весы. М., 1904. № 8. С. 1—9.

Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 482—506.

Буренин В. Критические очерки // Новое время. СПб., 1895. 27 янв. № 6794.

Буренин В. Критические очерки // Новое время. СПб., 1904. 26 марта. № 10079.

Буренин В. Критические очерки. Рассказы г. Чехова // Новое время. СПб., 1887. 25 сент. № 4157.

Герцо-Виноградский С.Т. [Барон Икс]. Письма о журналистике // Одесский листок. 1898. 14 сент. № 212.

Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М.: ГИХЛ, 1955. 879 с.

Говоруха-Отрок Ю.Н. [Николаев Ю.] Литературные заметки. Нечто о современной беллетристике и критике // Московские ведомости. 1895. 28 дек. № 357.

Говоруха-Отрок Ю.Н. [Николаев Ю.] Литературные заметки. Новый рассказ г. Чехова // Московские ведомости. 1895. 23 нояб. № 323.

Горький М. Литературные заметки. По поводу нового рассказа А.П. Чехова «В овраге» // Нижегородский листок. 1900. 30 янв. № 29.

Дистерло Р.А. [Р.Д.] Критические заметки. Современная русская литература // Неделя. СПб., 1889. 1 янв. № 1.

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Текстологическая расшифровка Н.А. Роскиной. Подготовка текста Д. Рейфилда и О.Е. Макаровой. London: The Garnet Press; М.: Независимая газета, 1990. 665 с.

Жуковский Д.Н. Певец декаданса // С.-Петербургские ведомости. 1900. 4 февр. № 34.

Записки отдела рукописей. ГБЛ. Вып. VIII. А.П. Чехов. М.: ОГИЗ; Госполитиздат, 1941. 113 с.

И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1969. 735 с.

Иванов И.И. Заметки читателя. Современный герой // Артист. М., 1894. Кн. 1. [№ 35]. С. 97—110.

Качерец Г. Чехов. Опыт. М., 1902. 96 с.

Кигн В.Л. Беседы о литературе. А.П. Чехов // Книжки «Недели». СПб., 1891. Май. С. 195—219.

Кузичева А.П. А.П. Чехов в русской театральной критике: Комментированная антология. 1887—1917. М.: Летний сад, 2007. 531 с.

Кузичева А.П. Об эффекте «развёртывания слова» Чехова в сознании читателя // Стиль прозы Чехова. Даугавпилс, 1993. С. 9—19.

Кузичева А.П. Театральная критика российской провинции: Комментированная антология. 1880—1917. М.: Наука, 2006. 592 с.

Ладожский Н. [Петерсен В.К.] Критические наброски. Плоды мгновенных впечатлений // С.-Петербургские ведомости. 1887. 6 нояб. № 306.

Ле Флеминг С. Господа критики и господин Чехов: Антология. Вступ. ст.: А.П. Кузичева. СПб.; М.: Летний сад, 2006. 671 с.

Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. 1860—1888. М.: Наследие, 2000. 509 с.

Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 2. 1888 — апрель 1891. М.: ИМЛИ РАН, 2004. 591 с.

Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 4. Кн. 1. (1895—1896). М.: ИМЛИ РАН, 2016. 710 с.

Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М.: АН СССР, 1960. 969 с.

Ляцкий Е. А.П. Чехов и его рассказы // Вестник Европы. СПб., 1904. Т. 1. Янв. С. 104—162.

Меньшиков М. Критические заметки. «Мужики», рассказ А.П. Чехова // Книжки «Недели». СПб., 1897. Май. С. 194—208.

Меньшиков М. Три стихии («В овраге», повесть А.П. Чехова) // Книжки «Недели». СПб., 1900. № 3. С. 203—235.

Мережковский Д.С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. 192 с.

Мережковский Д. Старый вопрос по поводу нового таланта // Северный вестник. СПб., 1888. № 11. С. 77—99.

Мерцалов И.П. Главные представители современной русской беллетристики // Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф. СПб; М., 1898. № 8—9, 12. С. 242—247.

Огнев А. Столичная печать // Колосья. 1893. № 11. С. 216—238.

Переписка А.П. Чехова: В 3 т. Т. 2. М.: Наследие, 1996. 446 с.

Перцов П. «Три сестры» // Мир искусства. СПб., 1901. № 2—3. С. 96—99.

Петров Григорий. Светлая чайка // Чеховский юбилейный сборник. М., 1910. С. 278—287.

Протопопов М.А. Женское творчество // Русская мысль. М., 1891. № 1. С. 98—112.

Протопопов М.А. Жертва безвременья // Русская мысль. М., 1892. Кн. 6. С. 95—122.

Скабичевский А.М. Текущая литература. Новые рассказы А. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» // Сын отечества. СПб., 1898. 4 сент. № 238.

Скабичевский А.М. Мужик в русской беллетристике (1847—1897) // Русская мысль. М., 1899. Кн. 4. Отд. 2. С. 1—26.

Соловьёв Е.А. [Скриба]. Литературная хроника. Пьесы г. Чехова // Новости и Биржевая газета. СПб., 1897. 10 июля. № 187.

Струве П.Б. [Novus]. На разные темы. III. «Мужики» г. Чехова // Новое слово. СПб., 1897. Кн. 8. Май. Отд. 2. С. 42—51.

Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Изд. 2-е, испр. и дополн. Т. 15. Кн. 2. М.: Наука, 2014. 763 с.

Философов Д. Театральные заметки. 2. «Чайка» // Мир искусства. СПб., 1902. № 11. С. 46—51.

Чешихин-Ветринский В.Е. [Ч. Ветринский]. Журнальные новости. «Мужики» г. Чехова и г. Меньшиков // Нижегородский листок. 1897. 6 июня. № 152.

Эфрос Н.Е. [-Ф-]. «Чайка» // Новости дня. М., 1898. 23 дек. № 5593.

Ясинский И.И. [Рыцарь зеркал]. Критические наброски. Новый полемический приём // Петербургская газета. 1896. 8 мая. № 125.

Ясинский И.И. [Я]. Письма из партера // Биржевые ведомости. СПб., 1896. 18 окт. № 288.

Примечания

1. См.: А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в.: Антология / Сост. предисл., общ. ред.: И.Н. Сухих. Послесл., примеч.: А.Д. Степанов. СПб.: РХГИ, 2002; Ле Флеминг С. Господа критики и господин Чехов: Антология / Вступ. ст.: А.П. Кузичева. СПб.; М.: Летний сад, 2006; Кузичева А.П. Театральная критика российской провинции: Комментированная антология. 1880—1917. М.: Наука, 2006; Кузичева А.П. А.П. Чехов в русской театральной критике: Комментированная антология. 1887—1917. М.: Летний сад, 2007.

2. -Ф- [Эфрос Н.Е.]. «Чайка» // Новости дня. М., 1898. 23 дек. № 5593.

3. Перцов П. «Три сестры» // Мир искусства. СПб., 1901. Т. 5. № 1—3. С. 96.

4. Буренин В. Критические очерки // Новое время. СПб., 1904. 26 марта. № 10079.

5. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 2. 1889 — апрель 1891. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 131.

6. Там же. С. 272.

7. Мерцалов И.П. Главные представители современной русской беллетристики // Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф. СПб.; М., 1898. Май—июнь. № 8—9 (начало). С. 178.

8. Мерцалов И.П. Главные представители современной русской беллетристики // Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф. СПб.; М., 1898. Сент. № 12 (окончание). С. 246, 247.

9. Буренин В. Критические очерки. Рассказы г. Чехова // Новое время. СПб., 1887. 25 сент. № 4157.

10. См.: Правительственный вестник. СПб., 1887. 12 сент. № 197.

11. См.: Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М.: АН СССР, 1960. С. 294.

12. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. 1860—1888. М.: Наследие, 2000. С. 423—424.

13. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. London: The Garnet Press; М.: Независимая газета, 1990. С. 216—217.

14. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Изд. 2-е. Т. 15. Кн. 2. М.: Наука, 2014. С. 87.

15. И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1969. С. 152.

16. Переписка А.П. Чехова: В 3 т. Т. 2. М.: Наследие, 1996. С. 20.

17. См.: Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. 1860—1888. М.: Наследие, 2000. С. 362.

18. Ладожский Н. [Петерсен В.К.] Критические наброски. Плоды мгновенных впечатлений // С.-Петербургские ведомости. 1887. 6 нояб. № 306.

19. См.: Наблюдатель. СПб., 1887. № 12. С. 68.

20. Мережковский Д. Старый вопрос по поводу нового таланта // Северный вестник. СПб., 1888. № 11. С. 80.

21. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 2. 1888 — апрель 1891. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 229.

22. Там же. С. 198.

23. Р.Д. [Дистерло Р.А.] Критические заметки. Современная русская литература // Неделя. СПб., 1889. 1 янв. № 1.

24. Протопопов М.А. Женское творчество // Русская мысль. М., 1891. № 1. С. 101.

25. Кигн В.Л. Беседы о литературе. А.П. Чехов // Книжки «Недели». СПб., 1891. Май. С. 207.

26. Записки отдела рукописей. ГБЛ. Вып. 8. А.П. Чехов. М., 1941. С. 50—53.

27. Иванов Ив. Заметки читателя. Современный герой // Артист. М., 1894. Кн. 1. [№ 35]. С. 92—110.

28. Скриба [Соловьёв Е.А.]. Литературная хроника. Пьесы г. Чехова // Новости и Биржевая газета. СПб., 1897. 10 июля. № 187.

29. Буренин В. Критические очерки // Новое время. СПб., 1895. 27 янв. № 6794.

30. Николаев Ю. [Говоруха-Отрок Ю.Н.] Литературные заметки. Нечто о современной беллетристике и критике // Московские ведомости. 1895. 28 дек. № 357.

31. Андреевский С. Театр молодого века. (Труппа Московского Художественного театра) // Россия. СПб., 1901. 30 нояб. № 934.

32. См.: Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 4. Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2016. С. 65.

33. Протопопов М.А. Жертва безвременья // Русская мысль. М., 1892. Кн. 6. С. 95—122.

34. Николаев Ю. [Говоруха-Отрок Ю.Н.] Литературные заметки. Новый рассказ г. Чехова // Московские ведомости. 1895. 23 нояб. № 323.

35. См.: [Б. п.] Северный вестник. СПб., 1897. № 6. С. 335.

36. Скабичевский А.М. Мужик в русской беллетристике (1847—1897) // Русская мысль. М., 1899. Кн. 4. С. 1—26.

37. Novus [Струве П.Б.]. На разные темы. III. «Мужики» г. Чехова // Новое слово. СПб., 1897. № 8. Май. Отд. 2. С. 42—51.

38. Меньшиков М. Критические заметки. «Мужики», рассказ А.П. Чехова // Книжки «Недели». СПб., 1897. Май. С. 208.

39. Меньшиков М. Три стихии («В овраге», повесть А.П. Чехова) // Книжки «Недели». СПб., 1900. № 3. С. 203—204.

40. Ч. Ветринский [Чешихин-Ветринский В.Е.]. Журнальные новости. «Мужики» г. Чехова и г. Меньшиков // Нижегородский листок. 1897. 6 июня. № 152.

41. Барон Икс [Герцо-Виноградский С.Т.]. Письма о журналистике // Одесский листок. 1898. 14 сент. № 212.

42. Философов Д. Театральные заметки. 2. «Чайка» // Мир искусства. СПб., 1902. № 11. с. 47.

43. См.: Литературное наследство. Т. 68. Указ. изд. С. 482—484.

44. Рыцарь зеркал [Ясинский И.И.]. Критические наброски. Новый полемический приём // Петербургская газета. 1896. 8 мая. № 125.

45. Я [Ясинский И.И.]. Письма из партера // Биржевые ведомости. СПб., 1896. 18 окт. № 288.

46. ОР РГБ. Ф. 331. К. 51. Ед. хр. 57. Л. 1—2.

47. ОР РГБ. Ф. 331. К. 35. Ед. хр. 27. Л. 2.

48. ОР РГБ. Ф. 331. К. 36. Ед. хр. 6. Л. 1 об.

49. См. об этом: Кузичева А.П. Об эффекте «развёртывания слова» Чехова в сознании читателя // Стиль прозы Чехова. Даугавпилс, 1993. С. 9—19.

50. См. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 4. Кн. 1. (1895—1896). М.: ИМЛИ РАН, 2016. С. 254—255.

51. Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. С. 84.

52. Скабичевский А.М. Текущая литература. Новые рассказы А. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви» // Сын отечества. СПб., 1898. 4 сент. № 238.

53. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 485—486.

54. Там же. С. 484, 492, 494.

55. Там же. С. 488.

56. Петров Григорий. Светлая чайка // Чеховский юбилейный сборник. М., 1910. С. 279.

57. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Указ. изд. С. 448.

58. Огнев А. Столичная печать // Колосья. СПб., 1893. № 11. С. 237.

59. Батюшков Ф. На расстоянии полувека. Бальзак, Ант. Чехов и Влад. Короленко о «крестьянах». Критический очерк // Памяти В.Г. Белинского. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов. М., 1899. С. 449—485.

60. Записки отдела рукописей. ГБЛ. Вып. VIII. А.П. Чехов. М.: ОГИЗ; Госполитиздат, 1941. С. 96.

61. Жуковский Д.Н. Певец декаданса // С.-Петербургские ведомости. 1900. 4 февр. № 34.

62. Горький М. Литературные заметки. По поводу нового рассказа А.П. Чехова «В овраге» // Нижегородский листок. 1900. 30 янв. № 29.

63. Качерец Г. Чехов. Опыт. М., 1902. С. 6.

64. Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М.: ГИХЛ, 1955. С. 787.

65. См.: Петербургская газета. 1904. № 19.

66. Ляцкий Евг. А.П. Чехов и его рассказы // Вестник Европы. СПб., 1904. Т. 1. Янв. С. 161—162.

67. Белый А. Чехов // Весы. М., 1904. № 8. С. 3, 4, 8, 9.