«Вообще, литературный подход к жизни просто отравил нас. Что, например, сделали мы с той громадной и разнообразнейшей жизнью, которой жила Россия последнее столетие? Разбили, разделили её на десятилетия — двадцатые, тридцатые, сороковые, шестидесятые годы — и каждое десятилетие определили его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров... Это ли не курам на смех, особенно ежели вспомнить, что героям этим было одному «осьмнадцать» лет, другому девятнадцать, третьему, самому старшему, двадцать!» — писал И.А. Бунин1. Действительно, литература брала из жизни те или иные явления, переосмысляла их и «возвращала» обществу как законченные типы. Эти герои стали «сверхтипами»2, которые проявляли себя на мировоззренческом, идейном (в смысле политики), поведенческом, моральном и даже на бытовом уровне. Во всех «списках» таких героев-типов фигурировал Базаров. Несмотря на то, что «новые люди», разночинцы, были героями многих произведений, начиная с 1860-х годов, именно тургеневский герой стал сверхтипом эпохи.
Известны противоречащие друг другу интерпретации этого образа критиками3. Большую роль сыграла «История русской интеллигенции» Д.Н. Овсянико-Куликовского, который рассматривал Базарова с высоты нескольких десятилетий, прошедших со времени его появления, потому отпала «шелуха» — то, что было связано в этом характере с эпохой подготовки реформ, когда «нигилистам» надо было заявить о себе (крайности отрицания, демонстративный цинизм, неряшливость внешнего облика и пр.), и увидел в Базарове не революционера, а общественно-психологический и национальный тип отрицателя, демократа, позитивиста, верящего в «положительную науку», естественника, разночинца. Исследователь подчеркнул значимость и масштабность Базарова как культурного и общественного типа. Это и понятно: за прошедшие десятилетия разночинец начал играть большую роль в жизни страны, в нём проявились стремление к деятельности, к практике жизни, а вызывающие черты поведения большей частью сгладились: ««Идея» базаровского «нигилизма», кажущегося беспринципным, такова: «русскому человеку» прежде всего нужны труд, знание, энергия, критика и отрицание всех старых предрассудков, шаблонных понятий, ему нужно подавить апатию, лень, безволие — вылечиться от обломовщины»4.
Словом, исследователь отделил «Базарова» от «базаровщины». Вслед за ним мы будем разграничивать эти явления, разница между которыми сглаживается вследствие недостатков школьного изучения романа. Однако надо помнить, что к 1880-м годам разночинцы стали явлением не исключительным, а массовым, пусть и потеряв при этом базаровскую масштабность и базаровский трагизм. Но драма, драма ненужности для России, осталась, и даже стала очевиднее.
Именно с Базаровым в понимании Овсянико-Куликовского соотнесли Чехова как человека современники.
У Чехова была обнаружена базаровская внешность: «Тощая, среднего роста фигура, открытое и умное лицо, необъяснимая простота в разговоре и особенно честный тон5 <...>. Это черты хорошей тогдашней интеллигенции, нынче уже как будто исчезающей. Поколение Чехова, воспитанное на Белинском, Добролюбове, Писареве, выдвинуло ряд разнообразных типов, между ними были и грубые, с оттенком пошлого во всем цинизма, но были и удивительные по нравственной красоте. Мне показалось, что Чехов принадлежал к благороднейшим людям того поколения, и я не ошибся»6.
Многие особенности мировоззрения Чехова также соотносились с базаровским типом. Для И. Репина Чехов был прежде всего естественником, медиком: «Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова»7. Отличительной особенностью базаровского типа стал в русской культуре анализ, основанный на самостоятельности и трезвости ума, — Репин, продолжая сравнение, писал: «Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества. Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души»8.
Отмечали современники неприятие Чеховым сентиментальности, мечтательности — тех чёрт русского характера, на которые, по мнению Овсянико-Куликовского9, было направлено базаровское отрицание: «Скажу прямо, я встречал людей и не менее искренних, чем Чехов, но людей до такой степени простых, чуждых всякой фразы и аффектировки, я не помню. Это была не напускная, как у многих, выработанная простота, а требование души, для которой всякая фальшь была мучительна. Враг всякой романтики, метафизики и сентиментальности, Чехов был реалистом чистейшей воды, только без грубости, свойственной дуракам этого типа»10. Вспомним в связи с этим мысль Писарева о Базарове: «Пролетарий-труженик самым процессом своей жизни, независимо от процесса размышления, доходил до практического реализма <...> Человек, привыкший надеяться на себя и на свои собственные силы, привыкший осуществлять сегодня то, что задумано было вчера, начинает смотреть с более или менее явным пренебрежением на тех людей, которые, мечтая о любви, о полезной деятельности, о счастье всего человеческого рода, не умеют шевельнуть пальцем, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить своё собственное, в высшей степени неудобное положение»11.
В романе П.Д. Боборыкина «Ходок» писатель Малышев, прототипом которого был Чехов, тоже лишён сентиментальности. Особенно в том, что традиционно у русской интеллигенции вызывало сентиментальные чувствования, — в вопросе «о мужике»: «Главное — всякую сентиментальность надо отбросить, не рассчитывать на благодарность, что бы вы ни сделали для мира. Это — первым делом. Оттого-то так прежние благодетельные дворяне — помните, у Тургенева, Толстого — так и уязвлялись в сердцах своих, что они ждали непременно, как Иван Александрович Хлестаков, «преданности» и «уважения». А этого не может быть, ибо что бы вы для него ни сделали — он принимает всё как должное: земля — его, и все, кто владеет ею, — узурпаторы»12.
Отсюда и другие черты Чехова, которые казались странными современникам, — например, «свобода от партий». Базаров опирается на «ощущения» и отрицает авторитеты, и «есть что-то «базаровское» (в смягчённом и облагороженном виде) в этом моральном и идейном эмпиризме Чехова...»13 С этой чертой соотносится подчёркнутое Овсянико-Куликовским стремление к внутренней свободе, и хотя при этом Чехов в отвращении к кружковщине 1880-х годов «шёл дальше, чем следовало бы», но он бунтовал против того, что казалось ему чем-то вроде сектантских предрассудков14.
Чехов, как Базаров, личность «самоломанная», человек, который в трудных условиях среды сам себя воспитал. Широко известным стало письмо Чехова брату Николаю о том, каким должен быть «воспитанный человек», которое свидетельствует, что стремление к работе над собой было присуще Чехову как глубоко личная, не навязанная потребность. А вот результат Чехова — он «был именно таким неземным созданием. Он поражал всех окружающих уравновешенностью своей богатой натуры, хорошим тоном, тактом, вообще джентльменством в отношениях с людьми, и вместе с тем брезгливою гадливостью ко всему некультурно-грубому, пошлому, дрянному, подлому»15. Ряд современников увидел в Чехове и внутренний трагизм, свойственный Базарову, — одиночество, порождённое глубиной анализа и скептицизма, однако всё это осталось, в основном, в мемуарах, которые не перепечатывались в последние годы, чтобы не «снижать» образ гения.
Разночинец, вынужденный зарабатывать на жизнь, неизбежно должен был думать о материальной стороне жизни. В молодости Чехов полагал, что непременно станет богатым. Постепенно деньги перестали быть для него ценностью, — если бы он не отдавал столько денег на благотворительность, строительство школ и т. д., он жил бы гораздо более обеспеченно. Однако осталось разночинное понимание того, что честно заработанные деньги являются основой для достойного существования, не роскошного, но обеспечивающего комфорт и уровень культуры. Лопухов у Чернышевского, как человек умный и оборотливый, как говорит о нём Верочка, всегда мог заняться такими делами, которые приносили бы ему финансовый успех, но и сейчас он зарабатывает столько, сколько семье необходимо. Обсуждение финансовой состоятельности было для разночинцев, например, для Н.Г. Чернышевского, делом нормальным, не требующим стыдливых умолчаний. Показательно, что внимание к деньгам — это черта, которая даже в 1890-е годы воспринималась дворянами, даже уже разоряющимися, как странная. В романе Боборыкина разговоры в номере Малышева кажутся его гостю-графу неприличными: «...у него в голове выплыло одно слово: «Мастеровщина!» <...> Они — чернорабочие; даже и этот даровитый беллетрист. Для них вопрос заработка важнее всего. Из-за этого вопроса вся старая Европа трещит по швам»16.
Но главное — не в поведенческих особенностях. Чехов воплощал своей жизнью «базаровские» идеалы — идеал культуры, науки, здоровья, трезвого и научно воспитанного ума, таланта и вдохновения — как блага самих по себе, ожидания прогресса не как веры, а как научно обоснованного прогноза: «Почти в год рождения Чехова молодой критик, властелин дум своего поколения, рисовал соблазнительный для современников образ «мыслящего реалиста», нового человека, честного и сильного, презревшего и предрассудки, и немощное краснобайство отцов и перешедшего от слов к делу живой жизни. Почти одновременно другой яркий талантливый разночинец, Помяловский, спрашивал в своём «Молотове», «знаете ли вы, что значит честно мыслить, не бояться своей головы, своего ума, смотреть в свою душу не подличая, а если не веришь чему, так и говорить, что не веришь, и не обманывать себя?» В очень значительной мере Чехов воплотил мечту старших писателей, давши некнижный тип реального человека 90-х гг. в такой яркости, что он оказался просмотрен нашей беллетристикой <...> Помяловский и Писарев увидели бы его и возрадовались», — писал А. Измайлов17.
Этот образ Чехова в мемуарах оказал влияние и на литературоведческие трактовки. Прежде всего — Д.Н. Овсянико-Куликовского. Он полагал, что Чехов принадлежит к группе художников с односторонним выбором черт, они напоминают учёных, опирающихся на опыт, как физики или химики. Так и Чехов придаёт своему созданию одностороннее освещение с целью получить «в чистом виде» какую-либо сторону натуры человеческой, в действительности не проявляющуюся так явно, — этот тип художественной работы исследователь назвал «научным опытом в искусстве». Так что Чехов — это Базаров, ставший писателем.
Социальная психология разночинной интеллигенции стала предметом специального чеховского исследования. И вот возникает психологически сложная ситуация: будучи сам человеком «базаровского типа», Чехов постоянно размышлял о себе и разночинцах в «тургеневском контексте». И в этом причина сложного диалога Чехова с Тургеневым (а не просто обращение, как и у многих писателей второй половины XIX века, к тургеневским мотивам «русского человека на rendez-vous», «усадебного свидания» и пр.), — это рефлексия «героя» и диалог с автором, который первым сформулировал его же особенности. Это взгляд повзрослевшего и выросшего из подросткового нигилизма Базарова на самого себя изнутри в новых условиях, в новой российской ситуации: обнаружилось, что многие черты Базарова, которые Тургеневу и его первым читателям казались чертами исключительной личности нового типа, писатель угадал именно как типичные (позитивизм и вера в науку, внешние цинизм и грубоватость при внутренней сдерживаемой страстности и иногда даже сентиментальности, большая и заслуженная гордость, стремление взять на себя ответственность за состояние мира и трагическое осознание невозможности этого перед лицом Времени и т. д.). Только теперь эти типичные черты стали менее яркими, но зато свойственными многим, и проблемы, которые стояли перед Базаровым, пришлось решать многим разночинцам в повседневной жизни, не требующей, казалось бы, борьбы и героизма.
Чехов отметил как те черты разночинца, которые позволили этому типу сказать новое слово в культуре, так и те, в которых проявились его комплексы.
Например, высокая самооценка разночинца, которая была связана с тем, что он работал на благо общества. Отсюда и отношение к работе как к норме жизни: к потере Кузьминок герой рассказа «У знакомых» Подгорин, в отличие от их хозяев, относится не как к трагедии, а как к возможности наконец-то начать не праздную, а нормальную «рабочую» жизнь: «Мне кажется, вы слишком мрачно смотрите, — сказал Подгорин. — Всё обойдется. Ваш муж будет служить, вы войдёте в новую колею, будете жить по-новому» (С X, 11). Разночинец, в отличие от дворян, не фальшив, не театрален, неслучайно Подгорина раздражают идеализм и позёрство: «Сергей Сергеич небрежно ткнул угол салфетки за ворот — подражая кому-то» (С X, 13); или: «Ну что вы прикажете делать с человеком, который наделал массу зла, а потом рыдает? <...> Это противно. <...> вы уже немолодой человек, скоро будете стары, пора же наконец одуматься, отдать себе хоть какой-нибудь отчёт, кто вы и что вы. Всю жизнь ничего не делать, всю жизнь эта праздная ребяческая болтовня, ломанье, кривлянье — неужели у вас у самого голова ещё не закружилась и не надоело так жить?» (С X, 20).
Сопоставление одного из героев Чехова с Базаровым провели Е.М. Таборисская и А.М. Штейнгольд: «Дымов соотнесён с Базаровым», хотя «чеховский герой не столько продолжает, сколько противостоит тургеневскому нигилисту»18; общее они увидели в том, что оба — естественники, медики, оба умерли, заразившись. П.Н. Долженков, полагая, что Дымов погиб из-за увлечения своей жены «великими людьми», а Базаров собирался «перекраивать всю жизнь человеческую в соответствии со своими желаниями и планами», не согласился с этим сопоставлением19. Однако Дымов погиб, спасая ребенка, — это всё же не из-за «увлечений жены», и базаровское в обоих — преданность медицине.
Многое делает жизнь героя-интеллигента объективно и субъективно тяжёлой. Базаровым нового времени казалось, что жизнь проходит в постоянном труде и... проходит мимо. Всё это приводит к ранней утомлённости, душевной усталости, возникает постоянный мотив загубленной молодости и мечта о достойной, осмысленной человеческой жизни. Разночинец «платит судьбе» не только ранней утомлённостью, но и ранней холодностью, ранней старостью. Рефлексия и постоянный самоанализ, влияние естественных наук — всё это приводит к тому, что свежесть чувств уходит слишком рано; раньше положенного физиологического возраста приходит «психологическая старость». Показательно состояние Огнева в рассказе «Верочка»: «Бог его знает, заговорил ли в нём книжный разум, или сказалась неодолимая привычка к объективности, которая так часто мешает людям жить, но только восторги и страдание Веры казались ему приторными, несерьёзными, и в то же время чувство возмущалось в нём и шептало, что всё, что он видит и слышит теперь, с точки зрения природы и личного счастья, серьёзнее всяких статистик, книг, истин... И он злился и винил себя, хотя и не понимал, в чём именно заключается вина его <...> «Ах, да нельзя же насильно полюбить! — убеждал он себя и в то же время думал: — Когда же я полюблю не насильно? Ведь мне уже под 30! <...> О, собачья старость! Старость в 30 лет!»» (С VI, 78, 79).
Одной из важных особенностей анализируемого типа является отношение к женщине. Напомним, что «новые люди» 1860-х годов характеризуются тремя чертами: естественнонаучные увлечения, стремление к революционным преобразованиям общества, воспитание женщины, достойной подруги жизни. В этом смысле, как отметила И. Паперно, Базаров, который влюбляется в Одинцову и ценит её красоту, — не совсем типичный «новый человек»20.
Отношение среднего разночинца к женщине лишено преклонения (хотя бы внешнего), воспитанного в дворянине с детства: разночинец ищет в женщине, с которой можно держаться, как с товарищем, равного. Отсюда и чеховское требование уважения к женщине и одновременно с этим — нежелание бездумного преклонения: «Он, например, не раз спрашивал меня <...> «Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую всегда думаешь, что у неё под корсажем жабры?» Не раз говорил: «В природе из мерзкой гусеницы входит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница...»»21 А. Амфитеатров вспоминал: «Антон Павлович Чехов в жизни многим казался грубым в своих личных откровенно-материальных взглядах на женщину. Многим — Аркадиям Николаевичам Кирсановым, любителям «говорить красиво». Действительно, сам Чехов по этой части иногда произносил слова весьма резкие и совершенно лишённые «условных лжей». Медик и физиолог, внук Базарова сидел в нём крепко и не допускал самообманов», — и рассказывал, что однажды, когда некий несчастный муж спросил у Чехова совета, как спасти готовый рухнуть брак, Чехов участливо расспрашивал его и прописал рецепт средства, укрепляющего половую энергию. «Поэтому искусственно изощрённые и утончённые в амурах души, болтающие вообразительницы любовных отвлечённостей, флёртистки с головным развратом <...> и прочие женские чуда декаданса, качающиеся между мистицизмом и чувственностью, не имели над ним никакой нравственной власти» — этот кривляющийся мир был «выстеган» Чеховым, не простил ему, «что тот видел его насквозь», и создавал целые «рои» сплетен: так, одна дама распространяла ответ Чехова на укор, что он перестал бывать у неё: «Потому что мне скучно с женщиной, которая не отдаётся». Мемуарист привёл комментарий самого Чехова («Разве женщинам этакое говорят? Тем более подобным. Скажи я ей, она ещё, сохрани Бог, в самом деле отдалась бы! Ведь истеричка же...») и добавил: «Кто хочет понять Чехова в его ясном и естественном взгляде на женщину, тот должен перечитать «Отцов и детей» и серьёзно вдуматься в любовь Базарова к Одинцовой»22.
Каков он, «базаровский тип» в ситуации любви в произведениях Чехова? В сложном комплексе чувств, которые испытывал разночинец, цинизм и равнодушие парадоксально сочетались с желанием любви. Так, отношение Подгорина к женщине лишено иллюзий не только вследствие опыта, полученного в борделях на Малой Бронной: «Подгорин сам и выпивал, иногда помногу, и бывал у женщин без разбора, но лениво, холодно, не испытывая никакого удовольствия <...> Ему было неловко <...> и чувствовал досаду и думал только о том, что здесь, в усадьбе, в лунную ночь, около красивой, влюблённой, мечтательной девушки он так же равнодушен, как на Малой Бронной» (С X, 8, 22). Подгорина раздражают уродливые формы, в рамках которых вынуждена жить современная женщина: ему кажется неинтересным и неумным то, что «эта здоровая, молодая, неглупая женщина, в сущности, такой большой и сложный организм, всю свою энергию, все силы жизни расходует на такую несложную и мелкую работу, как устройство этого гнезда, которое и без того уже устроено» (С X, 14). А сам бы он предпочёл женщину, которая «рассказывала бы что-нибудь интересное, новое, не имеющее отношения ни к любви, ни к счастью, а если и говорила бы о любви, то чтобы это было призывом к новым формам жизни, высоким и разумным, накануне которых мы уже живём, быть может, и которые предчувствуем иногда...» (С X, 23). Часто встречающееся в письмах Чехова определение «интересная женщина» предполагает умную собеседницу, сложную натуру, и одновременно изящество и вкус.
Такой постаревший разночинец, утративший иллюзии, связанные с идеей изменить мир, но сохранивший естественнонаучные взгляды, много работающий и т. д., оказывается в ситуации усадебного рандеву в пьесах Чехова. Особенно ярко раскрывается эта ситуация в самой «тургеневской» пьесе Чехова — в «Дяде Ване».
Подробное сопоставление Базарова и Астрова провёл П.Н. Долженков: «И об Астрове, и о Базарове можно сказать: «циничный доктор». Оба умны и талантливы, оба работают, имея целью счастье всего человечества. Для Базарова это счастье зависит от науки, её успехов, для Астрова — от физиологического воздействия окружающей среды (леса), и его идеи лежат в русле теории географического детерминизма — одной из научных теорий того времени. <...> В одном из эпизодов «Отцов и детей» Аркадию приоткрывается вся бездна самолюбия Базарова, всё его самомнение, Астров, в свою очередь, сознаётся, что, когда он пьян, он ощущает себя едва ли не титаном среди окружающих его «микробов». <...> Судьба человека базаровского типа, ставшего уездным доктором и столкнувшегося именно с этими «дрязгами», пошлостью, грубостью жизни, есть судьба Астрова. Если Тургенев испытывает своего героя высшими началами жизни (любовь к женщине, сыновьи чувства и т. д.), испытывает его вечностью, то Чехов испытывает человека базаровского типа пошлостью и скукой жизни, и это очень по-чеховски», в мировоззрении «Астрова писатель выделяет его работу во имя человечества и редукцию человека к животному в его взглядах на людей (отношение к Елене Андреевне), его цинизм».
По мнению исследователя, «Тургенев, отдавая дань Базарову, предупреждает: Базаров занял позицию над людьми, над высшими ценностями, и это опасно <...> В конце концов Астров превращается в пошляка, циника, равнодушного человека, он говорит, что ничего не хочет, никого не любит, никого полюбить не в состоянии. Обычно исследователи склонны не принимать его слова всерьёз и доказывать чуть ли не обратное. Но это неверно. Конечно, Астров оказывается жестоким не потому, что он жесток, а потому что он равнодушен, действительно равнодушен к людям. Потенциально равнодушен к людям и Базаров. «Медицинский», «научный» взгляд Астрова на человека как на биологическое существо в совокупности с «дрязгами» жизни, мы полагаем, и стали причиной душевной деградации чеховского героя, который просто аморален в своих аргументах, когда пытается склонить Елену Андреевну к супружеской измене <...> Тургенев намечает возможности душевного опустошения Базарова и разрушения того, что в нём является наиболее ценным, в силу особенностей его мировоззрения, Чехов утверждает, что в результате столкновения человека базаровского типа с «дрязгами» жизни, её пошлостью, скукой, серостью эти возможности, может быть и неизбежно, реализуются». Главный вывод исследователя состоит в том, что «в пьесе «Дядя Ваня» Чехов выступает против крайностей редукции человека к биологическому существу, животному. Кроме того, есть основания говорить и о том, что в этом произведении писатель критикует и тезис позитивистов и ряда крупных ученых того времени о самодостаточности науки для построения мировоззрения»23.
Соглашаясь с аргументированным сопоставлением двух героев и с анализом, делающим образ Астрова более противоречивым, чем в большинстве случаев (как воплощение только положительных начал), мы всё же не считаем, что исследователь на этом материале показывает крах «Базаровых». П.Н. Долженков дал блестящий анализ творчества Чехова в контексте истории позитивизма, но не учёл «историю эмоций» и даже автобиографический контекст: о своём равнодушии, некотором цинизме как следствии повышенной аналитичности ума Чехов писал постоянно. Кроме того, не Чехов, а сама жизнь проверяла разночинца на «дрязги»: проблема прозы бытия практически не стояла перед большей частью дворян (например, родителями Обломова в «Сне Обломова») и их крепостных, и только когда умные, образованные врачи, педагоги и пр. оказались после университетов в провинциальной России, они массово столкнулись с «дрязгами» жизни. Исследователь осудил Астрова (самомнение, грубоватость, равнодушие и пр.) с точки зрения абстрактных нравственных ценностей, а не конкретно-исторической ситуации.
Впрочем, дело даже не в историческом контексте, а в объективности чеховского психологического анализа, речь должна идти о сложном психологическом комплексе людей этого типа: чем выше уровень аналитичности, тем объективно больше «цинизма» и «равнодушия», быстрее наступает усталость от жизни, своеобразное «горе от ума». Но это не отменяет того, что в «базаровском типе» действительно определяет масштаб личности на фоне окружающих его людей. Это жизненная драма интеллектуала и разночинца, особенности психологии, а не вина. Такой взгляд Чехова обусловлен его пониманием людей базаровского типа «изнутри» и «извне» одновременно.
И в отношении к женщине поведение Астрова и Базарова строится не только на «цинизме». При этом сопоставление двух произведений раскрывает некоторые «загадки» чеховской пьесы.
«Астров. <...> Позвольте, не делайте удивлённого лица, вы отлично знаете, зачем я бываю здесь каждый день... Зачем и ради кого бываю, это вы отлично знаете. Хищница милая, не смотрите на меня так, я старый воробей...
Елена Андреевна (в недоумении). Хищница? Ничего не понимаю.
Астров. Красивый, пушистый хорёк... Вам нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил всё, жадно ищу вас — и это вам ужасно нравится, ужасно... Ну, что ж? Я побеждён, вы это знали и без допроса. (Скрестив руки и нагнув голову.) Покоряюсь. Нате, ешьте! <...>
Елена Андреевна. О, я лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам! (Хочет уйти.)
Астров (загораживая ей дорогу). Я сегодня уеду, бывать здесь не буду, но... (берет её за руку, оглядывается) где мы будем видеться? Говорите скорее: где? Сюда могут войти, говорите скорее... (Страстно.) Какая чудная, роскошная... Один поцелуй... Мне поцеловать только ваши ароматные волосы... <...> Зачем клясться? Не надо клясться. Не надо лишних слов... О, какая красивая! Какие руки! (Целует руки.) <...> Говорите же, говорите, где мы завтра увидимся? (Берет её за талию.) Ты видишь, это неизбежно, нам надо видеться. (Целует её; в это время входит Войницкий с букетом роз и останавливается у двери.)
Елена Андреевна (не видя Войницкого). Пощадите... оставьте меня... (Кладет Астрову голову на грудь.) Нет! (Хочет уйти.)
Астров (удерживая её за талию). Приезжай завтра в лесничество... часам к двум... Да? Да? Ты приедешь?
Елена Андреевна (увидев Войницкого). Пустите! (В сильном смущении отходит к окну.) Это ужасно» (С XIII, 96—97).
Сопоставим этот эпизод с эпизодом романа И.С. Тургенева «Отцы и дети»:
««И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит?» — «Да», — повторила Одинцова с каким-то, ей ещё непонятным, испугом. — «И вы не рассердитесь? <...> Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно... Вот чего вы добились». Одинцова протянула вперёд обе руки, а Базаров упёрся лбом в стекло окна. Он задыхался; всё тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нём билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей... Одинцовой стало и страшно и жалко его. «Евгений Васильич», — проговорила она, и невольная нежность зазвенела в её голосе. Он быстро обернулся, бросил на неё пожирающий взор — и, схватив её обе руки, внезапно привлёк её к себе на грудь. Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней... «Вы меня не поняли», — прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он ещё раз, она бы вскрикнула... Базаров закусил губы и вышел. <...> Она до обеда не показывалась и всё ходила взад и вперёд по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей всё чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя, что заставляло её «добиваться», по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала ли она чего-нибудь... «Я виновата, — промолвила она вслух, — но я это не могла предвидеть». Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней... «Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями... Она увидала себя в зеркале; её назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась... «Нет, — решила она наконец, — бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие всё-таки лучше всего на свете». Её спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесённого оскорбления. Она не чувствовала себя оскорблённою: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за неё — и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... или безобразие» (С 7, 97—99).
Страстный порыв героя-мужчины, не сразу освободившаяся от объятий героиня, испытавшая любопытство и стыд, — в какой-то мере тургеневский прецедентный и более «подробный» текст может что-то объяснить. И в том, и в другом случае героиня, мечтающая о том, чего ни разу ещё в жизни не испытала, сталкивается с таким вариантом любви, который её пугает и отталкивает. Одинцова не готова принять «безобразие» — звериную страсть, Елена Андреевна — цинизм и иронию. Героинь отпугивает физиологичность испытываемого к ним чувства — это не то, ради чего каждая из них по некотором размышлении готова была бы пожертвовать душевным спокойствием. За поведением героев в обоих случаях также стоит сложный комплекс чувств: с одной стороны, их представления о женщине лишены идеализации, но в то же время сквозь внешнюю грубость прорывается мечта о любви к такой женщине, которая была бы не товарищем по деятельности, а воплощением Женственности. И это огромная внутренняя драма разночинца.
В этой драме запутавшийся разночинец ищет причину в объекте чувства. Каковы обвинения Астрова?
«Елена Андреевна. Нет... Уже решено... И потому я гляжу на вас так храбро, что уже решён отъезд... Я об одном вас прошу: думайте обо мне лучше. Мне хочется, чтобы вы меня уважали.
Астров. Э! (Жест нетерпения.) Останьтесь, прошу вас. Сознайтесь, делать вам на этом свете нечего, цели жизни у вас никакой, занять вам своего внимания нечем, и, рано или поздно, всё равно поддадитесь чувству — это неизбежно. Так уж лучше это не в Харькове и не где-нибудь в Курске, а здесь, на лоне природы... Поэтично, по крайней мере, даже осень красива... Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева... <...> Да, уезжайте... (В раздумье.) Как будто бы вы и хороший, душевный человек, но как будто бы и что-то странное во всём вашем существе. Вот вы приехали сюда с мужем, и все, которые здесь работали, копошились, создавали что-то, должны были побросать свои дела и всё лето заниматься только подагрой вашего мужа и вами. Оба — он и вы — заразили всех нас вашею праздностью. Я увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот... Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение... Я шучу, конечно, но всё же... странно, и я убеждён, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное. И я бы погиб, да и вам бы... несдобровать» (С XIII, 110).
А вот обвинения Базарова:
«— А я, по-вашему, аристократка? <...>
— Да, — промолвил он преувеличенно резко. <...> Да... я полагаю, что вы постоянно остаётесь на одном месте потому, что вы себя избаловали, потому, что вы очень любите комфорт, удобства, а ко всему остальному очень равнодушны <...>
— Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она тем же голосом, не спуская глаз с окна. — А я так знаю о себе, что я очень несчастлива <...> Я несчастлива оттого... что нет во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на меня смотрите, вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся в кружевах и сидит на бархатном кресле. Я и не скрываюсь: я люблю то, что вы называете комфортом, и в то же время я мало желаю жить. <...> Я очень устала, я стара, мне кажется, я очень давно живу. Да, я стара <...> Позади меня уже так много воспоминаний: жизнь в Петербурге, богатство, потом бедность, потом смерть отца, замужество, потом заграничная поездка, как следует... Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди передо мной — длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти. <...> Кажется, если б я могла сильно привязаться к чему-нибудь...
— Вам хочется полюбить, — перебил её Базаров, — а полюбить вы не можете: вот в чём ваше несчастие. <...> Притом, вы, может быть, слишком требовательны, — промолвил он, наклонившись всем телом вперёд и играя бахромою кресла.
— Может быть. По-моему, или всё, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и не надо. <...> А вы думаете, легко отдаться вполне чему бы то ни было?
— Не легко, если станешь размышлять, да выжидать, да самому себе придавать цену, дорожить собою то есть; а не размышляя, отдаться очень легко.
— Как же собою не дорожить? Если я не имею никакой цены, кому же нужна моя преданность?
— Это уже не моё дело; это дело другого разбирать, какая моя цена. Главное, надо уметь отдаться» (С 7, 91—93).
Между Одинцовой и Еленой Андреевной много общего: возраст (примерно 27—28 лет), близость «биографий» (Петербург, замужество без любви в провинцию), усталость и нежелание жить, сожаления о ранней старости, а главное — что-то мистическое в обаянии их женственности (внутренняя гармония Одинцовой подчиняет себе всех мужчин, а в Елене Андреевне Астров видит русалочье начало). В 1893 году Чехов писал об «Отцах и детях»: «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! <...> Это чёрт знает как сделано. Просто гениально... Кроме старушки в Базарове, то есть матери Евгения и вообще матерей, особенно светских барынь, которые все, впрочем, похожи одна на другую <...> все женщины и девицы Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью» (П V, 174). Между тем и его собственное «базаровское» отрицание сочетается с базаровской тягой именно к этому типу женщин.
Размышляя об одном из своих героев как человеке 60-х годов, Чехов писал в 1888 году: «...в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая, недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы <...> Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто ему верит, как суслик» (П III, 18—20).
В письме речь идёт о «базаровщине», которая «полиняла» к 1880-м годам. И сами Базаровы тоже слегка «полиняли», превратившись в уставших и спившихся Астровых. Чехов, будучи сам представителем базаровского типа, как никто понимал и знал внутреннюю драму таких людей, в том числе проявлявшуюся в любовных отношениях. Но ценности, которые утверждал тургеневский герой, были значимы для Чехова. Отсюда сложность и неоднозначность чеховских героев-разночинцев. И отсюда же — постоянный личностный интерес Чехова к Тургеневу, который первым охарактеризовал этот тип, и диалог с ним.
Литература
Амфитеатров А. Разговоры по душе. М.: Кн. магазин А.Д. Друтман, б. г. 272 с.
Боборыкин П.Д. Ходок // Боборыкин П.Д. Собрание романов, повестей и рассказов: В 12 т. Т. 9. Приложение к журналу «Нива» на 1897 г. СПб.: Изд-е А.Ф. Маркса, 1897. 384 с.
Бунин И.А. Окаянные дни. URL: http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_2262.shtml (дата обращения: 1.08.2019).
Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 482—506.
Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. 2-е изд. М.: Скорпион, 2003, 218 с.
Измайлов А. Чехов. М.: Тип. Т-ва И.Д. Сытина, 1916. 592 с.
Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л.: Наука, 1974. 352 с.
Меньшиков М. Письма к ближним // Новое время. СПб., 1904. № 10186. 11 июля.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Базаров как отрицатель и как общественно-психологический и национальный тип // Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. СПб.: Прометей, 1914. С. 53—80.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Чехов в 80-х годах. «Скучная история» // Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. СПб.: Прометей, 1911. С. 125—130.
Паперно И. Семиотика поведения. Чернышевский — человек эпохи реализма. М.: Новое лит. обозрение, 1996. 208 с.
Писарев Д. Базаров // Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. С. 102—156.
Репин И.Е. О встречах с А.П. Чеховым // Одесские новости. Одесса, 1910. № 8018. 17 янв.
Скабичевский А. Антон Павлович Чехов // Русская мысль. М., 1905. № 6. С. 32—33 вт. паг.
Сухих И. Тургенев, Базаров и критики // Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. С. 5—25.
Таборисская Е.М., Штейнгольд А.М. Эпистолярный отзыв А.П. Чехова об «Отцах и детях» и поэтика повести «Попрыгунья» // О поэтике А.П. Чехова. Иркутск, 1993. С. 132—157.
Примечания
1. Бунин И.А. Окаянные дни [запись от 24 апреля 1919 г]. URL: http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_2262.shtml (дата обращения: 1.08.2019).
2. Это «тип, получивший в своём историческом бытовании особенно расширительное значение, обогатившийся множественными творческими интерпретациями и ставший обобщением чрезвычайно широкого круга социальных и психологических явлений». Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л.: Наука, 1974. С. 96.
3. См.: Сухих И. Тургенев, Базаров и критики // Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. С. 5—25.
4. Овсянико-Куликовский Д.Н. Базаров как отрицатель и как общественно-психологический и национальный тип // Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. СПб., 1914. С. 53—80.
5. Вспомним выражение достоинства и ума на лице Базарова.
6. Меньшиков М. Письма к ближним // Новое время. СПб., 1904. № 10186. 11 июля. Рост Чехова был выше среднего, 186 см.
7. Репин И.Е. О встречах с А.П. Чеховым // Одесские новости. Одесса, 1910. № 8018. 17 янв.
8. Там же.
9. Овсянико-Куликовский Д.Н. Базаров как отрицатель и как общественно-психологический и национальный тип. С. 55—56.
10. Меньшиков М. Письма к ближним.
11. Писарев Д. Базаров // Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике. С. 110.
12. Боборыкин П.Д. Ходок // Боборыкин П.Д. Собрание романов, повестей и рассказов: В 12 т. Т. 9. Приложение к журналу «Нива» на 1897 г. СПб.: Изд-е А.Ф. Маркса, 1897. С. 47.
13. Овсянико-Куликовский Д.Н. «Скучная история» // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч. Т. 9. СПб., 1911. С. 70.
14. Овсянико-Куликовский Д.Н. Чехов в 80-х годах // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч. Т. 9. СПб., 1911. С. 51 и далее.
15. Скабичевский А. Антон Павлович Чехов // Русская мысль. М., 1905. № 6. С. 32—33 вт. паг.
16. Боборыкин П.Д. Ходок. С. 50—51.
17. Измайлов А. Чехов. М.: Тип. Т-ва И.Д. Сытина, 1916. С. 583.
18. Таборисская Е.М., Штейнгольд А.М. Эпистолярный отзыв А.П. Чехова об «Отцах и детях» и поэтика повести «Попрыгунья» // О поэтике А.П. Чехова. Иркутск, 1993. С. 147.
19. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. 2-е изд. М.: Скорпион, 2003. С. 113.
20. Паперно И. Семиотика поведения. Чернышевский — человек эпохи реализма. М.: Новое лит. обозрение, 1996. С. 17—18.
21. Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 487.
22. Амфитеатров А. Разговоры по душе. СПб., б. г. С. 158—159.
23. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. С. 112—118.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |