Литературные пародии, или пародии в литературе, отличаются от пародий в науке, прежде всего, своей распространенностью, функциями и смыслом. Литературные пародии привычны. Их стилистические механизмы, отношения с пародируемым объектом, воздействие на литературный процесс — эти темы имеют давнюю традицию изучения. Традиции и приемы пародии в науке обсуждаются в меньшей степени, хотя памфлетное, фельетонное, публицистическое начало часто гораздо более отчетливо проявляется в «научной» пародии, нежели в литературной. В сущности, научные пародии не менее литературны, поскольку едва ли не в большей степени обязаны оперировать теми же самыми инструментами, что и литературные собратья. В их активе — точность формата и стилистики, расчет на смеховую реакцию адресата, разоблачение объекта. Спектр действия и резонансный эффект у них разный. Кроме того, научные и литературные объекты пародирования отличаются по своей природе, подчиняясь разным правилам и законам взаимодействия с реальным литературным и научным процессом.
Полемические, пародийные формы в творчестве А.П. Чехова, особенно раннего периода1, можно считать изученными достаточно подробно в работах А.П. Чудакова, Э.А. Полоцкой, И.Н. Сухих и др. Пародийному, гротескному началу в драматургии А.В. Сухово-Кобылина также уделялось внимание2. Но пародии, относящиеся к научной сфере, в контексте творчества Чехова и Сухово-Кобылина до сих пор не рассматривались. Данная тема является достаточно неожиданным аспектом интерпретации ряда литературных коллизий 1880—1890-х гг., еще одним поводом для обсуждения характера пересечений и встреч двух писателей, а также уточнением взаимодействия двух абсолютно непохожих творческих систем.
Случаи научных пародий известны с конца XVI в. Один из самых известных примеров — «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта; адресатом описанной там Лапутянской академии наук было Лондонское королевское общество. Книга вышла в свет, когда этим Обществом руководил сэр Исаак Ньютон. Антиутопии и «детские» истории и далее насыщали научно-пародийную традицию. Так, в эту линию встраивается и трилогия Н.Н. Носова, включающая романы-сказки «Приключения Незнайки и его друзей» (1953—1954), «Незнайка в Солнечном городе» (1958) и «Незнайка на Луне» (1964—1965)3.
Принято считать, что научные пародии активизировались во второй половине XX в. Одним из ключевых моментов в этом смысле стало появление статьи Ч.П. Сноу «The Two Cultures» в журнале «New Statesman» 6 октября 1956 г. В этой статье речь шла о глубоком водоразделе, существующем между представителями точных, естественных наук и «художественной интеллигенцией». Отсутствие понимания, потеря общего языка, разрыв между двумя культурами, обозначенные Сноу, в 1960-х гг. нашли подтверждение в советском варианте спора «физиков и лириков». Отметим, что труды Сноу были переведены и изданы в СССР спустя почти 30 лет после того, как они в англоязычной культуре стали классикой4, что определило новый виток полемики, правда, не столь интенсивной. Наступила другая эпоха, все более насыщенная сюжетами, провоцирующими дискуссии.
Одна из таких громких провокаций 1990-х известна и в России. Речь идет о пародийной мистификации Алана Сокала, профессора физики Университета Нью-Йорка. Статья А. Сокала «Переходя границу: к трансформативной герменевтике квантовой гравитации» появилась в журнале «Social Texts» в 1996 г. Ни редакторы, ни читатели не распознали ее подлинного смысла и принялись всерьез обсуждать тезисы, предложенные физиком. Но на самом деле все написанное не имело ни малейшего отношения к теории гравитации, а в статье имитировались и были доведены до абсурда принятые в научном мире «каноны»: атрибутика, ритуалы, система ссылок, процедуры междисциплинарных исследований и пр. Читательская аудитория, ничего не подозревая, попала в ловушку А. Сокала. Продолжение истории — книга уже двух соавторов, Алана Сокала и Жана Брикмона, бельгийского физика, «Интеллектуальные уловки»5. В научном мире она вызвала множество откликов, и самый заметный — это отзыв Ричарда Доукинса, крупного биолога и эволюциониста, под названием «Разоблачение постмодернизма»6, что стало неоспоримым свидетельством остроты поднятой темы.
Казалось бы, совсем другие обстоятельства побудили Гарри Г. Франкфурта написать небольшую брошюру с труднопереводимым (почти бранным) названием «On bullshit» [«О брехне»]7. Автор неброской брошюры — Гарри Г. Франкфурт, профессор философии Йельского университета, принадлежит к числу наиболее авторитетных ученых второй половины XX в. В 2005 г. в респектабельном издательстве Принстонского университета он выпустил исследование «О брехне» — вещь, по сути, глубоко скандальную.
Буквально за несколько дней книга стала бестселлером в самых разных аудиториях, вызвав жесточайшую дискуссию в прессе, несопоставимую по своему резонансу ни с одним из предшествующих обсуждений работ этого автора. Франкфурт породил целый круг тем и оппонентов/продолжателей/пайщиков «брехнианства» — универсального понятия, с его легкой руки запущенного в академический обиход. «Случай Франкфурта» уникален и не вписывается в какие-либо привычные рамки; не применимы к нему и образовательные стандарты, которые сложились сегодня в российской интеллектуальной среде.
Что такое «брехня», по Франкфурту? Брехня — это чуть ли не ключевая проблема современности, ее основа, ее базовая субстанция, ее вязкая середина, ничейная территория. Наука, литература, образование — не исключение, а, скорее, та часть культурного ландшафта, где острее всего заметны проявления этих имитаций, подделок, заполняющих пустоту псевдосодержанием. Кругом слишком много брехни, все об этом знают, все ее порождают и принимают как данность: не умышленное злодейство, не специальный обман, скорее, цепная реакция, опасный вирус, действие которого мы испытываем на себе постоянно. В понимании Франкфурта, «брехню» и «брехуна» отличают вдохновенность свободного художника, непреднамеренное вредительство, отсутствие специальной задачи, спонтанность. Эффективность философских пародийных инструментов Франкфурта как раз в том, что он показывает, где и как происходит зарождение этой субстанции, для перевода которой так трудно было подобрать русский эквивалент, принадлежащий сфере нормативной лексики. «Брехня» — изощренная провокация и пародия, предупреждение, описание многообразных способов производства брехни. Причем этот интеллектуальный путеводитель по «брехне» написан в жанре, имитирующем академический циркуляр8.
Выше мы привели некоторые случаи научной пародии, подтверждающие ее живучесть и востребованность в XX—XXI вв. В основном они относятся к западноевропейской и американской интеллектуальной традиции. В России же эти образцы, с некоторым опозданием, охотно усваивались. Русская традиция научного пародирования, как нетрудно было предположить, в XX в. была крайне слабой. Она возродилась, после многолетнего перерыва, только в 1960—1970-х гг. как «спутник», необходимый элемент, сопровождавший бум научной мысли, культ науки и научно-технического прогресса, взрыв научной революции. Пародии и интеллектуальные провокации, вообще, свойственны переходным эпохам.
Но какое место в этой «пародийной истории» занимают Сухово-Кобылин и Чехов? Насколько пародия «такого сорта» периферийна или, наоборот, центральна для них обоих?
В данной теме намечается два среза Первый — достаточно традиционный: обсуждение фактов и последствий реальных встреч двух писателей, реакция их художественных систем друг на друга — при условии обнаружения взаимных отсылок. Если первый срез находится в плоскости творческо-биографической, то второй — в области практической и должен ответить на вопрос: зачем, с какой целью писатели обращаются к одной и той же форме, при каких обстоятельствах обнаруживаются аналогии между ними?
О «чеховском» у Сухово-Кобылина и о «сухово-кобылинском» у Чехова чеховеды и исследователи творчества Сухово-Кобылина (коих несравненно меньше) практически не писали. Исключение составляет работа М.Я. Бессараб, в которой вскользь упоминается возможность их прямых контактов9. Только в одной статье В. Селезнева на основе анализа текстов и архивных материалов убедительно обоснованы и прояснены обстоятельства встреч, «предъявлены улики» прямого общения Чехова и Сухово-Кобылина10. Но в целом, как и следовало ожидать, их имена стоят рядом только в общих обзорах явлений русской культуры касающихся преимущественно истории русского театра. И такое молчание не удивительно. В самом деле, общего между ними мало. Чехов и Сухово-Кобылин принадлежали к разным поколениям, разным культурным и социальным средам, у них были разные творческие темпераменты, разные вкусовые и эстетические ориентации.
И все-таки кем и чем были на самом деле интересующие нас писатели друг для друга? Правомерно ли это сопоставление вообще? На какие данные могут здесь опираться исследователи?
Ко времени вступления Чехова в литературу в 1880-х гг. Сухово-Кобылин давно уже с литературой расстался, выпустив в 1869 г. трилогию «Картины прошедшего». Самая репертуарная его пьеса «Свадьба Кречинского» (1855) сохранялась на русской сцене во многом без участия автора и давно обрела самостоятельную жизнь. Только во второй половине 1881 г. пьеса «Дело» с большими цензурными купюрами была разрешена к постановке под названием «Отжитое время». Год спустя состоялось несколько премьерных ее представлений в Александринском театре, в Русском (в Москве) и Малом. К 1880—1990-м гг. имя Сухово-Кобылина оказалось прочно забытым, и мемуаристы рассказывают об удивлении, которое вызвало его упоминание: в обществе давно сложилось убеждение в том, что такого писателя давно нет на свете11. К последней трети XIX в. Сухово-Кобылин стал персонажем, реально отсутствующим в русской культуре, отчасти — даже мифологическим, благодаря уединенному образу жизни и стараниям немногочисленных журналистов и знакомых, которые публиковали сначала собственные впечатления, а позднее — и воспоминания о нем.
Поэтому вполне объяснимо, что реминисцентный пласт сухово-кобылинских текстов у Чехова крайне скуден и в основном относится к 1880-м гг. В чеховской прозе и эпистолярии такие отсылки возникают не часто, избирательно, однако очень естественно и органично. Показательно, что в чеховском сознании, как и в сознании широкой публики, существуют лишь два персонажа Сухово-Кобылина и их сценические «контексты», свободно и вольно приспособленные к ситуациям чеховских сюжетов, как житейских, бытовых, так и литературных. Сухово-кобылинский театральный мир представлен только Кречинским и Расплюевым, причем последний явно «переиграл» и своего патрона, и всех остальных персонажей. Он шагнул за пределы комедийных границ, очерченных автором, и вошел в мифологический пантеон, порожденный русской классикой в целом. На примере Кречинского — Расплюева можно наблюдать, как текст и его персонажи проживают свою «вторую жизнь», участвуя не только в повседневной практике, но и став «мифологией самой литературы, поставляя следующим поколениям писателей новый национальный материал художественной символизации и эмблематики»12.
Чехов также включается в исполнение этого «мифологического задания». Кречинский, к примеру, упоминается в «Календаре «Будильника» на 1882 г.» (1, 155, 581), а также в письме А.С. Суворину от 18 декабря 1888 г., где он «играет роль» мужа актрисы Никулиной — комический «тип рантье ремонтера с бакенами и сединой» (П. 3, 89) и, наконец, в письме А.С. Киселеву 26 сентября 1895 г. припоминает одну из «коронных фраз» Кречинского: «В каждом доме есть деньги» (П. 6, 79). Это реплика из кульминационной сцены пьесы, это переломный момент, когда Кречинского внезапно озаряет вдохновение и промотавшийся герой, находившийся на краю гибели, вдруг преображается: он велик, он гений, творец, художник, изобретатель, полководец:
«В каждом доме есть деньги... непременно есть... надо только знать, где оне... где лежат... (Задумывается и шевелит пальцами.) Гм! Где лежат... Где лежат...»13.
Структура реплики на редкость фактурна, медленный разрыв слов, словно бы густо провисших в воздухе, очень точно передает исключительность момента, особое состояние. «Кречинский останавливается с изменившимся лицом»14. Неудивительно, что эти слова впечатались в культурную память — и Чехов непринужденным цитированием, без какого-либо специального намерения, лишь подтверждает давнюю укорененность сухово-кобылинского текста в отечественном обиходе, точно передавая механизм его «въедливости».
Расплюевский «слой» у Чехова чуть плотнее. Последняя реплика Нилова, героя рассказа «Водобоязнь (Быль)», написанного в 1886 г., а в 1890-х гг. вышедшего с новым заголовком «Волк», снова отсылает к «Свадьбе Кречинского»:
Нилов опять стал <...> рассказывать о том, как он на плотине боролся с волком.
— Была игра! кончил он, весело смеясь, будет о чем вспоминать в старости (5, 45).
Эта фраза Нилова, председателя мирового съезда, укушенного волком и почти сошедшего с ума от боязни заболеть бешенством, отсылает к известному эпизоду сухово-кобылинской комедии, когда камердинер Кречинского Федор спрашивает шулера Расплюева: «Что ж, Иван Антоныч, была игра, что ли?» Расплюев долго смотрит на него и, наконец, отвечает: «Была игра, ну, уж могу сказать, была игра!» Далее следует признание Расплюева в том, что его поймали и избили «до бесчувствия» приятели за подмену карточной колоды15.
В рассказе «Стена» (1885) помещик Букин ищет нового управляющего вместо старого, с которым расстался по причине его беззастенчивого воровства. Он экзаменует нового кандидата Маслова, молодого выпускника Петровской земледельческой академии, который агрономию изучал и надеется, что науки заменят ему практику и опыт.
Какие же там, батенька, науки? Глядеть за рабочими, за лесниками... хлеб продавать, отчетность раз в год представлять... никаких тут наук не нужно! Тут нужны глаз острый, рот зубастый, голосина... Впрочем, знания не мешают... — вздохнул Букин. Ну-с, именье мое находится в Орловской губернии. Как, что и почему, узнаете вы вот из этих планов и отчетов, сам же я в имении никогда не бываю, в дела не вмешиваюсь, и от меня, как от Расплюева, ничего не добьетесь, кроме того, что земля черная, лес зеленый. Условия, я думаю, останутся прежние, то есть тысяча жалованья, квартира, провизия, экипаж и полнейшая свобода действий! (4,141).
В этом фрагменте нет прямого цитирования, лишь упоминаются диалоги Муромского и Расплюева, пародийно отсылающие к сцене, в которой Расплюев по сценарию Кречинского одурачивает гостей16. Характерно, что Букин отказывает честному искателю места, решив все-таки вернуть мошенника, и попутно откровенничает, разворачивая свое житейское философское обоснование воровских преимуществ против честности:
Нет, спаси Господи и помилуй от честных людей... Если честен, то наверное или дела своего не знает, или же авантюрист, пустомеля... дурак. Избави Бог... Честный не крадет, не крадет, да уж зато как царапнет залпом за один раз, так только рот разинешь... Нет, душечка, спаси Бог от этих честных... (4, 142).
Отметим, что интерпретацию Расплюева Чехов соотносит и с самим собой, поясняя респонденту свою собственную беспомощность по части сельского хозяйства. Спустя 7 лет после появления рассказа «Стена», купив Мелихово, 7 марта 1892 г. Чехов признается А.А. Киселеву: «Я, как Расплюев, в сельском хозяйстве знаю только, что земля черная — и больше ничего» (П. 6, 79).
Наконец, Шамраев в «Чайке» вспоминает о комике Чадине, который был неподражаем в роли Расплюева.
Таким образом, мы видим, что для Чехова-писателя существует лишь «Свадьба Кречинского» как отчасти «ничейный» текст, подобно грибоедовскому «Горю от ума», разошедшийся на отдельные фразы. «Использование» Чеховым сухово-кобылинского ресурса в целом обыкновенно, заурядно, ничем не отличается от аналогичных обращений к ним коллег по литературному цеху и просто зрителей, читателей.
Если же говорить о второй стороне вопроса — о прямых контактах, то они могли быть двух типов: зрительские, сценические и прямые, через общих знакомых.
Существует свидетельство мемуариста М.М. Ковалевского, известного историка, юриста, социолога, академика Императорской Академии. Упоминая один эпизод, Ковалевский делает вывод о том, что Сухово-Кобылин очень «ревновал» к успеху и чеховской славе:
<...> попал однажды в Москве в Малый театр на представление собственной пьесы, сопровождаемой «Медведем» Чехова. Этот водевиль очень понравился публике. С этого времени Сухово-Кобылин не мог слышать об ее авторе. Его дочь графиня предупредила меня, что надо избегать в его присутствии всякого упоминания о Чехове, чтобы не вызвать в нем раздражения17.
Трудно прокомментировать этот факт. Дело в том, что репертуарные сводки Малого театра 1880—1900-х гг. не подтверждают одновременные постановки каких-либо пьес Сухово-Кобылина и Чехова. Так, водевиль «Медведь», по одним сведениям, ставился в эти годы в Малом театре только в воскресенье 1 ноября 1898 г.18 Согласно другим сведениям, водевиль шел чаще: в сезон 1898 г. — чуть ли не каждую неделю, иногда дважды в неделю (1, 9, 15, 19, 25, 26, 30 ноября); в сезон 1899 г. — 23, 29 ноября. В Москве в те годы, когда ставились какие-либо пьесы Сухово-Кобылина, в других театрах (в театре Корша, например) «Медведь» шел в 1899 г. 30 декабря и 3 января; в 1900 г. — 10 сентября, 6 и 30 октября; в 1901 г. — 31 января19.
В Малом театре после триумфальной премьеры «Свадьбы Кречинского» в 1855 г. пьесы Сухово-Кобылина ставились еще трижды: 25 ноября 1899 г. в бенефис В.А. Макшеева, 4 апреля 1882 г. в бенефис помощника режиссера А.М. Кондратьева и 9 ноября 1900 г. в бенефис О.А. Правдина.
Источники не подтверждают возможность «встречи» Чехова и Сухово-Кобылина на одной сцене. Если допустить ошибку мемуариста и предположить одновременную постановку «Медведя» и одной из сухово-кобылинских пьес (либо «Свадьбы Кречинского», либо «Отжитого времени» / «Дела») в другом московском театре, — в данном случае альтернативной площадкой мог быть театр Корша, то и в этом случае трудно обнаружить пересечение. «Свадьба Кречинского» в интересующий нас период шла лишь 3 декабря 1899 г. и в театре Корша ставилась специально для Коклена, известного французского актера. По признанию Сухово-Кобылина, он «опасался фиаско и своей глупой фигуры при этом событии, не поехал...»20. Но известно, что водевиль «Медведь» в этот вечер не ставился.
Единственным обоснованием гипотетического соединения Сухово-Кобылина и Чехова все же на сцене Малого театра может быть случай. Судя по сведениям, зафиксированным в источниках, на московских сценах в эти годы пьеса Сухово-Кобылина шла в «содружестве» с другими произведениями только однажды. А именно: 25 ноября 1899 г. «Свадьбе Кречинского» «аккомпанировал» И.С. Тургенев, «Провинциалка» и «Вечер в Сорренто». Причем однажды «Вечер в Сорренто» был заменен чеховским «Медведем». Об этой перестановке узнаем лишь из переписки Чехова и И.М. Кондратьева в марте 1889 г.:
Многоуважаемый Иван Максимович! В счет, который я вчера получил, вкралась маленькая ошибка. Мой «Медведь» шел у Корша 18 раз, а между тем в счете обозначен он 17 раз. Эта ошибка произошла, вероятно, оттого, что «Медведь» шел однажды у Корша вместо тургеневского «Вечера в Сорренто» и не был показан на афише (П. 3, 367, 418).
«Медведь» шел в театре Корша вместо тургеневской пьесы 30 ноября 1888 г. И.М. Кондратьев ответил на письмо Чехова:
По тщательной проверке авторской, театральной и агентской книг оказалось, что в театре Корша Ваша пьеса «Медведь» шла в течение сезона 1888/89 г. только 17 раз, считая в этом числе означенную пьесу, шедшую 30 ноября взамен пьесы «Вечера в Сорренто». Не значится ли по Вашим сведениям объявленная к постановке пьеса «Медведь» в спектакле 3 февраля 1889 г., но замененная пьесою «Беда с пылкими сердцами»? (П. 3, 367, 418).
Таким образом, как видим, перестановка и замена пьес, не зафиксированная афишами и сводками, — достаточно распространенная практика в те годы. Не исключено, что для Сухово-Кобылина «гарнирное» добавление «Медведя» к собственной комедии могло оказаться неожиданным и неприятным сюрпризом.
Сухово-кобылинское отношение к текущей литературе и драматургии было весьма специфическим. Его «ревность» к А.Н. Островскому, Тургеневу — известный факт21. Нам приходилось писать о его острой неприязни к Л.Н. Толстому22. Не исключено, что литературного имени Чехова в сознании Сухово-Кобылина не существовало, а соседство его водевиля рядом с собственной пьесой, да к тому же его успех могли вызвать сильное раздражение. И, возможно, не только само по себе, но еще и потому, что «Медведь» рядом со «Свадьбой Кречинского» мог сыграть роль пародийного комментария по отношению к «главному блюду» театрального меню в целом и, в частности, к центральному персонажу «Свадьбы...», к самому Кречинскому.
Кречинский, упоминаемый в чеховских текстах, отчетливо фиксирует тенденцию комического пародийного снижения, он претерпевает естественную трансформацию в сознании публики 1880—1890-х гг., сменяя «зловещий» костюм авантюриста и соблазнителя на бурлескную роль фата. В чеховском «Медведе» Смирнов — это смешной, мелкий, карикатурно-страстный Кречинский, в решительную минуту доведенный до края, до отчаяния безденежьем, Кречинский-добытчик, «впустивший» в свою роль и кредиторов, и Расплюева:
Нужны мне до зарезу деньги... Выехал я еще вчера утром чуть свет, объездил всех своих должников, и хоть бы один из них заплатил свой долг! Измучился, как собака, ночевал черт знает где в жидовской корчме около водочного бочонка... а мне что прикажете делать? Улететь от своих кредиторов на воздушном шаре, что ли? Или разбежаться и трахнуться башкой о стену? Приезжаю к Груздеву — дома нет, Ярошевич спрятался, с Курицыным поругался насмерть и чуть было его в окно не вышвырнул, у Мазурова — холерина, у этой — настроение. Ни одна каналья не платит! А все оттого, что я слишком их избаловал, что я нюня, тряпка, баба! Слишком я с ними деликатен! Ну, погодите же! Узнаете вы меня! Я не позволю шутить с собою, черт возьми! на своем веку я видел женщин гораздо больше, чем вы воробьев! Три раза я стрелялся на дуэли из-за женщин, двенадцать женщин я бросил, девять бросили меня! Да-с! Было время, когда я ломал дурака, миндальничал, медоточил, рассыпался бисером, шаркал ногами <...> Любил, страдал, вздыхал на луну, раскисал, таял, холодел <...> Любил страстно, бешено, на всякие манеры, черт меня возьми, трещал, как сорока, об эмансипации, прожил на нежном чувстве половину состояния... (11, 297, 301, 303).
Кречинский и Смирнов-«Медведь» — оба ловцы, правда, один — высоко пошиба, другой — низкого, ноздревского. Разница между ними в конечном итоге и в том, что у Кречинского «сорвалось», а у Смирнова, наоборот, «клюнуло». И пусть чеховская шутка изначально возникла как пародия на французский водевиль Пьера Бертона «Les jurons de Cadillac» [«Победителей не судят»], популярный в 1860-х гг., к концу 1880-х гг. «Медведь» выглядел уже гораздо более обобщенно и пародийно встраивался в русскую комическую традицию.
Если вернуться к обсуждению отношений Сухово-Кобылина и Чехова, то следует напомнить, что их характер остается непроясненным, хотя исследователи настаивают, что версия о неприязни неправдоподобна23. Рассмотрим аргументы. В этой истории несколько аспектов. Действительно, Ковалевский — один из основных посредников знакомства Сухово-Кобылина и его лечащего врача В.Г. Вальтера, через которого уже сам Сухово-Кобылин познакомился с Чеховым. Как это произошло? Ковалевский и Сухово-Кобылин встречались в Болье в ноябре 1899 г., где занимали соседние виллы, именно там В.Г. Вальтер, врач-бактериолог, и был представлен Сухово-Кобылину. В 1890-х гг. В.Г. Вальтер жил в Ницце, где у него была химико-бактериологическая лаборатория. Три года спустя, с 1899 по 1902 г., он лечил Сухово-Кобылина, практически, до самой его кончины, что и отмечается в дневниках драматурга.
В свою очередь, Вальтер регулярно сообщает о своих медицинских визитах в письмах Чехову, с которым они приятельствовали еще со времен таганрогской гимназии24. Известно 68 писем Вальтера Чехову.
Известно также, что встреча Чехова и Сухово-Кобылина точно состоялась 14 декабря 1900 г. Сохранилась специальная записка Сухово-Кобылина, адресованная Чехову: «Мои старые Кости с удовольствием принимают Приглашение. — Вам всегда преданный А.С.-К.»25. Исследователи полагают, что Чехов к этому времени стал для Сухово-Кобылина уже вполне своим, «домашним» человеком, и в доказательство приводят вполне обыденное упоминание им имени Чехова в дневнике с декабря 1898 г. по январь 1903 г. Запись от 22 января (9 января ст. с.) 1901 г.: «Обедали в 6 часов у Ковалевского, где виделись с Чеховым» (карандашная запись подчеркнута чернилами)26. Упоминание будничное, заурядное, оно стоит в том же ряду, в котором отмечаются погода и ежедневные дела. Однако на основании этих материалов трудно делать какие-то определенные выводы о модусе взаимодействия. Хотя разгадать его представляется интересным.
Каков Сухово-Кобылин конца 1890-х — начала 1900-х гг.? Мы можем судить об этом по немногочисленным интервью, воспоминаниям, по его переписке с В.С. Кривенко, журналистом, театральным критиком, крупным чиновником, председателем Русского театрального общества в 1898—1900 гг., а также с Н.В. Мининым, другом, почитателем, внимательным собеседником, сухово-кобылинским «Эккерманом», оставившим о нем достаточно точные документальные свидетельства. Если суммировать содержание этих документов, то можно сделать условный и обобщенный вывод о том, что собеседники воспринимали Сухово-Кобылина как фигуру антикварную, представляющую собой давно «отжитое время», исчезающий биологический вид, редкий экземпляр, помещенный в кунсткамеру. Многим он интересен как экспонат — представитель уходящей биологической и культурной породы. В его окружении нередки врачи, которым он и раньше отдавал предпочтение: так, друг молодости и советчик Владимир Егорович Самсон фон Гиммельштерн, ординатор Московского военного госпиталя. Вальтер сообщает о своем впечатлении Чехову:
Лечу я Сухово-Кобылина. — Ему 82 года, и 40 лет он питается яйцами, молоком и Гегелем. Написал о нем большое сочинение; введение дал мне, и мы у Ковалевского читали; сначала смеялись, а потом подчинились его талантливости и искренности. Бодрый еще старик. На его силы и бодрость превосходное влияние оказывают солнечные ванны27.
В преклонном возрасте Сухово-Кобылин был подвержен примерно тем же настроениям и испытывал те же интеллектуальные и психологические переживания, что и в более молодые годы. Он по-прежнему маниакально сосредоточен на самом себе, оставаясь тем же «эгоистом идеи» (как называли его знакомые), что и прежде, сосредоточен на своей физической форме28. Среди постоянных тем, всплывающих в переписке, Сухово-Кобылин постоянно возвращается к своей пессимистической концепции русской истории и современного устройства русской жизни, результатом которой становится разорение личное и разорение, уничтожение целых сословий, сопровождающееся пагубным и безмерным разрастанием бюрократии и чиновничества. Свидетельство тому — почти маниакальное возвращение к подсчетам собственных финансовых потерь и ущербу, что ему нанесли цензурные вмешательства и нарушения в начислении гонорара за постановку пьес на русской сцене. Правовые беззакония чиновников, произвол, запреты, которые стали причиной его жизненного поражения и творческого банкротства.
Неистовство Сухово-Кобылина, его страстная ненависть, закрепленная эпистолярно, создают образ воинственной жертвы судьбы, житейских обстоятельств и закономерностей российской жизни. В этой автобиографической легенде особое внимание уделяется намеренному и последовательному вытеснению всего, что так или иначе напоминает о литературе (а если литературные сюжеты присутствуют, то имеют крайне негативные коннотации), и внимание к тому, что связано с философской работой, переводами, а главное, с медициной и научным знанием. Медицинские сюжеты в том или ином виде наметились еще в драматической трилогии. Вкус к аномалиям и криминальным поворотам исследователи в этой связи отмечали не раз29. Но чем старше становился Сухово-Кобылин, чем сильнее были его разочарование и досада на писателей и критиков, чем дальше он отходил и резче сводил счеты с литературой и театром, тем очевиднее преобладал интерес к науке.
Это вытеснение литературы наукой подтверждается и архивными источниками. Он пишет заметки «Смертность от рака» и «К медицине и докторам» (около 1891 г.)30, отрывки, черновики и наброски к статье о «Лиге против сна в Чикаго» (1896—1902 гг.)31, запрашивает у своих корреспондентов медицинские книги32, в его альбомах газетных вырезок, собранных в алфавитном порядке, особое место занимают естественно-научные и медицинские материалы, а статьи «Бактерии», «К открытию рентгена», «К учению о наследственности», «К характеристике докторского ремесла», «Лекции пастора Клейна», «Лекции Гориневского о трупном яде», «Леухин рекомендует проркографию девушкам и детям», «Массаж», «Медики», «Медицина», «Микробы», «Натуралист в Лаплате», «Научно-практическое», «Человечество изомрет», «Эдиссон, его личность», «Эльпе», «Электричество в сельском хозяйстве»33 снабжены авторскими пометами, маргиналиями, иногда язвительными комментариями, превращающими данную коллекцию в своеобразный пре- или посттекст к неопубликованным статьям, да и пьесам Сухово-Кобылина.
В одном из черновиков мы находим обрывки сочинения, явно направленного против В.М. Бехтерева, известного психиатра, невролога и физиолога. Сухово-Кобылин был возмущен бехтеревской теорией, в основе которой лежал постулат о наличии элементов сознания даже у простейших животных. В дневнике 26 декабря 1896 г. Сухово-Кобылин делает наброски фельетона по поводу речи Бехтерева о сознательной деятельности у животных и человека34.
В этом тексте пародируются основные бехтеревские идеи и система доказательств, обосновывающая «удивительные свойства сознания, присущие, оказывается всем живым существам и даже одноклеточным организмам, которые лишены вообще какой-либо организации»35. «Одноклеточность» и «одноизвилинность» ученого Сухово-Кобылин описывает, не жалея язвительных красок, одновременно составляя карикатурный портрет современной науки, в которой господствуют нередко «фокусничество» и «шарлатанство»:
Одноклеточного профессора следовало бы посадить на школьную скамью для безграмотных или отправить в Московский зоологический сад, где он встретил бы себе подобных особей, занятых сходной деятельностью36.
Видимо, Бехтерев очень задел своими рассуждениями Сухово-Кобылина, поскольку он не раз возвращался к бехтеревским идеям. Об этом свидетельствует и едкий комментарий на одном из бумажных обрывков: «Разум и самосознание у Лягушек и Кроликов!!!»37. Здесь камень в огород и И.С. Тургенева, роман которого «Отцы и дети» Сухово-Кобылин не любил. Кроме того, крайне язвительно Сухово-Кобылин упоминает Бехтерева и в письмах Н.В. Минину, приславшему брошюру:
Речь Профессора <...> скажу вам, что Сам он Профессор бессознательное животное <...> Вы сами знаете, что Сознание есть Плод Новейшего Мозга. (Далее следует рассуждение об античности, о Фихте, Гегеле, а также Картезии. — Е.П.) <...> Всякому самому малому человеку известно, что Человек в его высшем Значении (поэтому не Папуас и не Бушмен) отличается от Животного Мышлением <...> Каким же образом этот вульгарный Факт, который даже хорошему извозчику известен, не известен этому грубому Псевдопрофессору. Если этот болван и прочел в геккелевой брошюре о Душе Животных и даже клеточной Душе, то он должен был знать, что Seele — Душа существует отлично от Сознания как первая Ступень Духа и именно как Почка Духа <...> Еще горший Варваризм имеем мы на странице 10 этой странной Речи, где этот Псевдо-Профессор трактует о Пассивном Сознании — такого уродства я и не слыхал38.
В этом пассаже упоминается «геккелева брошюра». Речь идет о работе немецкого естествоиспытателя и философа Эрнста Геккеля «Клеточные души и душевные клетки» (1878)39. В своих выписках Сухово-Кобылин составляет ее конспект, комбинируя мысли Геккеля:
Тело любого организма «цивилизованное клеточное государство», ткани — сословия, органы — ведомства, мозг центральное правительство. Душевный аппарат всех организмов подобен... ТЕЛЕГРАФУ и состоит из органов чувств, нервной системы и мускулов. Тронем червя, и звездообразные осязательные клетки телеграфируют сигнал мускулам. Это и есть работа души. Распределенная по клеткам душа в виде «психоплазмы» объединяет клетки в организм, а организм в колонии. Разве мы одинаковы со всеми бактериями? Одинаковы. «Разум и душа не есть особенное преимущество человека». Думать же иначе «в век железных дорог и телеграфов, спектрального анализа и дарвинизма — это возврат в темное суеверие прошлых веков»40.
Запись не завершена, но в ней видны повторы, отсылающие нас к дневниковым записям 1896 г. Здесь вновь присутствует имя Бехтерева, который обвиняется в воровстве, безграмотности и плагиате; признаки пародии, следы памфлетной формы просматриваются здесь достаточно отчетливо.
Кроме того, на собственно сухово-кобылинский текст накладываются выписки из чужой статьи, не сразу атрибутируемые. Эти выписки подчеркнуты, выделены и аннотированы: «О варварстве и псевдолюбви к науке», «О профессорах, садах, ботанических садах и московском шарлатанстве». Далее вклеен газетный фрагмент следующего содержания:
При Московском Зоологическом саде открыта ботаническая станция. Г. Тимирязев, как известно, ботаник и читает в университете «Физиологию растений». Вновь открытая станция близко касается его специальности, и он, как главарь московских ботаников, считает себя обязанным высказать о ней свое мнение. И он не стесняется. Рассказав, что такое представляет из себя вновь открытая «ботаническая опытная станция», он резюмирует свою оценку так: «Можно сказать, что, начиная с оскорбляющей обоняние своими аммиачными испарениями, всем знакомой атмосферы Зоологического сада, выбора места под навесом деревьев, убогого, случайного, во всех отношениях непригодного помещения, жалкого числа опытов и кончая мельчайшими подробностями их неряшливого исполнения, — все здесь служит образцом того, как не поступают и как нельзя поступать при такого рода исследованиях.
Далее:
Если дирекция Зоологического сада имеет смелость публично называть свою жалкую затею «ботанической опытной станцией», то знающие свое дело ботаники нравственно обязаны сказать той же публике: не верьте, это недостойная пародия, свидетельствующая о прискорбном неуважении к науке и публике.
Далее:
Итак, значит, станция, открытая учеными мужами «для строго научного исследования по строго научным методам», является жалкой затеей, недостойной пародией и неуважением к науке и публике. Это нехорошо пахнет. Но, быть может, спросит читатель, учредители станции не имели в виду производства ученых исследований, а скромно задавались только популяризацией физиологии растений? Г. Тимирязев, очевидно, предвидел этот вопрос и отвечает на него так: «Популяризатор имеет право выступать перед публикой во всеоружии настоящей науки, показывая этой публике завоевания науки, добытые талантом и трудом в тиши настоящих лабораторий и кабинетов. А выходить на улицу, публично производить пародии научных исследований, в каких-то пародиях лабораторий, в невозможной обстановке, не имеющей ничего общего с действительной обстановкой научного труда, да еще в неряшливой форме, значит сознательно подрывать значение науки.
Вклейка заканчивается новой отсылкой к Бехтереву, обвиненному в «антисанитарных действиях», и обращением к К.А. Тимирязеву, сумевшему приостановить разгул шарлатанства41. Очевидно, что мысль Сухово-Кобылина вновь возвращается к бехтерево-геккелевскому сюжету, причем себе в помощники Сухово-Кобылин «приглашает» другого автора, которого называет просто «фельетонистом».
Здесь требуется короткое пояснение. Как удалось заметить, к фельетонистам, в отличие от критиков, Сухово-Кобылин был более благосклонен, иногда питая к ним симпатии. Ему нравится смешной и острый газетный текст. На вопрос интервьюера об интересе к современной литературе Сухово-Кобылин отвечает уклончиво, вопросом на вопрос:
Я выписываю газеты, журналы, книги. Скажите, Вы знакомы с ***? (А.В. назвал фамилию известного критика-юмориста). Я всегда с большим удовольствием читаю его фельетоны. Вот остряк! Я ужасно люблю веселых людей. Для писателя необходимо быть не только остроумным, но и занимательным42.
Исследователи, считают, что Сухово-Кобылин имеет в виду Власа Дорошевича43. Фельетоны и фельетонистов драматург коллекционирует, он с ними «разговаривает». В его архиве сохранилось «Письмо автору фельетона «По выставкам» («Новое время». 1892. № 5114)»44, а в «Альбоме-каталоге прессы» находятся собранные отдельно «Замечательные фельетоны жителя» (А.А. Дьяков, 1845—1895), публиковавшегося в «Новом времени» под псевдонимом «Житель»45.
Газетный фрагмент, смонтированный с сухово-кобылинским наброском сатирического портрета Бехтерева, прикреплен к пересказу геккелевой брошюры и, на самом деле, воспроизводит фрагмент фельетона «Фокусники», опубликованного Чеховым в «Новом времени» в 1891 г. (9 октября. № 5608). Подлинное имя автора было скрыто подписью «Ц.» (16, 246—256).
Поводом для появления фельетона послужила брошюра Тимирязева «Пародия науки»46. В этой брошюре и фельетоне Чехова переплетаются разные контексты, отсылающие к нечистоплотным способам существования в науке, к тогдашним формам мракобесия, к подоплекам полемики вокруг ключевых биологических теорий, в те годы формировавших картину мира. В чеховском фельетоне два основных закадровых персонажа: К.А. Тимирязев и его антагонист П.А. Богданов, которого Тимирязев обвиняет в краже его идей. Деятельность Богданова, по мысли Тимирязева, лишь пародирует науку. Тимирязев упоминает также о попытках Богданова «поднять травлю на дарвинизм в России» и в связи с этим пишет о Геккеле47.
Вся эта контекстная подоплека присутствует и в фельетоне Чехова. Тимирязев в «Пародии науки» и Чехов в «Фокусниках» выступили не просто по поводу одной частной научной ошибки, а против представителей антидарвинистского направления в русской биологии в целом.
Сухово-Кобылин в своем геккелево-бекетовском пародийном наброске («Геккель против Бекетова», «Геккелевый яд русскому шарлатанству»), сам того не подозревая, использует и чеховских «Фокусников», похоже, предполагая и известное ему контекстное сопровождение — тимирязевскую «Пародию науки». Начало фельетона вырезано, подчеркнуто и вложено в дневник отдельно:
Брошюрка г. Тимирязева особенно интересна тем, во-первых, что он московский профессор и известный ученый, и, во-вторых, тем, что в этой брошюрке он старается доказать, что дирекция Московского Зоологического сада, во главе которой стоит тоже московский профессор и тоже известный ученый, занимается шарлатанством! Шутка сказать!48
Слова «московский профессор» подчеркнуты дважды.
Вероятно, здесь, в пространстве личных записей и заготовок, и произошла еще одна неучтенная и непреднамеренная встреча Сухово-Кобылина и Чехова. В то время, когда к Чехову-драматургу и писателю Сухово-Кобылин испытывал неприязнь, с неопознанным Чеховым-фельетонистом он был вполне солидарен, привлекая авторскую маску, скрытую под инициалом «Ц.», в союзники с общим врагом — шарлатаном.
В реальности знакомство и общение двух писателей происходило за пределами литературы. Чехову Сухово-Кобылин был интересен во многом с медицинской точки зрения как клинический случай, казус отечественной истории и культуры. И Сухово-Кобылин благоволил молодому литератору, скорее, как к способному врачу и занимательному собеседнику и не видел в нем конкурента.
И не сухово-кобылинский ли тип имеет в виду Чехов, выводя свои по обыкновению скуповатые, сухие и колючие формулы?
Смотрите в глаза черту прямо, и если он черт, то и говорите, что это черт, а не лезьте к Канту или к Гегелю за объяснениями («Дуэль», 1891) (7, 432).
Их пессимизм является к ним не извне, не случайно, а из глубины собственного мозга и уж после того, как они проштудируют всяких Гегелей и Кантов, настрадаются, наделают тьму ошибок, одним словом, когда пройдут всю лестницу от низу до верху («Огни», 1888) (7, 137)
Не завершением ли темы повсеместного шарлатанства, фокусничества, спекуляции и обморачивания представляется геккелево-бекетовский пассаж в записной книжке и дневнике Сухово-Кобылина, использующий чеховских «Фокусников» еще задолго до всей этой фельетонно-эпистолярной кухни, намеченной в его трилогии?
Вот вам скажу, был здесь в Москве (вздыхает) профессор натуральной магии и египетских таинств господин Боско: из шляпы вино лил красное и белое (всхлипывает), канареек в пистолеты заряжал; из кулака букеты жертвовал, и всей публике; — ну, этакой теперь штуки, закладываю вам мою многогрешную душу, исполнить он не мог; и выходит он, Боско, против Михаила Васильича мальчишка и щенок («Свадьба Кречинского», 1855)49.
Вот как фокус какой: из ничего составилось дело, намоталось само на себя, да нас как... мух каких в эту паутину и запутало... благоволите выслушать далее («Дело», 1861)50.
Примечания
1. Катаев В.Б. «Литературные игры» молодого Чехова // Чеховиана: Чехов и его окружение. М., 1996. С. 109—114. В статье анализируется роль пародии в художественном мире Чехова на примере сопоставительного анализа пародий на романы В. Гюго в творчестве Ф.Б. Гарта и в чеховском рассказе «Тысяча и одна страсть».
2. Koschmal W. Zur Poetik der Dramentrilogie A.V. Suchovo-Kobylins «Bilder der Vergagenheit». Frankfurt a/M. et al., 1993; Сахалинский Е.К. «Смерть Тарелкина» А.В. Сухово-Кобылина и русская народная комедия, русская демонология // Русский фольклор. Л., 1978. Т. 18. С. 42—60.
3. Этой подсказке мы благодарны Андрею Ваганову, журналисту, ответственному редактору приложения «НГ-Наука» «Независимой газеты». В статье А. Ваганова «Шутки шутками как способ научной рефлексии» есть подробная библиография (Международная Интернет-конференция (05.11.2003—23.12.2003) // http://www.adenauer.ru/report.php?id=167&lang=2).
4. Сноу Ч.П. Две культуры и научная революция // Сноу Ч.П. Портреты и размышления. М., 1985. С. 195—226.
5. Bricmont J., Sokal A. Impostures intellectuelles. Odile Jacob, 1999; Брикмон Ж., Сокол А. Интеллектуальные уловки. Критика философии постмодерна. М., 2002.
6. Опубликован в журнале «Nature» в июле 1998 г.
7. Франкфурт Гарри Г. К вопросу о брехне: Логико-философское исследование. М., 2008.
8. Пенская Е. Послесловие // Франкфурт Гарри Г. К вопросу о брехне: Логико-философское исследование. С. 147—150.
9. Бессараб М.Я. Сухово-Кобылин. М., 1981. С. 287.
10. Селезнев В. Непрочитанная страница из жизни Чехова и Сухово-Кобылина // Вопросы литературы. 1989. № 12. С. 268—272.
11. См.: Беляев Ю.Д. А.В. Сухово-Кобылин // Дело Сухово-Кобылина. М., 2002. С. 429.
12. Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002. С. 253.
13. Сухово-Кобылин А.В. Картины прошедшего. М.; Л., 1989. С. 36.
14. Там же.
15. Там же. С. 30.
16. Там же. С. 51—53.
17. Ковалевский М.М. Моя жизнь: Воспоминания (Фрагмент) // Сухово-Кобылин А.В. Pro et contra: Антология. СПб., 2010. С. 213.
18. Зограф Н.Г. Малый театр второй половины XIX века. М., 1960; Зограф И.Г. Малый театр в конце XIX — начале XX века. М., 1966.
19. Ельницкая Т.М. Репертуар драматических трупп Петербурга и Москвы 1880—1800 // История русского драматического театра. М., 1977. Т. 6. С. 435—473.
20. Дело А.В. Сухово-Кобылина. С. 501.
21. См.: Там же. С. 419—420.
22. Пенская Е.Н. Проблемы альтернативных путей в русской литературе. М., 2000. С. 117—119.
23. Селезнев В. Указ. соч.
24. Дело А.В. Сухово-Кобылина. С. 512.
25. Сухово-Кобылин А.В. Картины прошедшего. С. 346.
26. Цит. по: Селезнев В. Указ. соч. С. 272.
27. Письма В.Г. Вальтера А.П. Чехову (фрагменты) // Дело А.В. Сухово-Кобылина. С. 436—437.
28. См.: «Мои веса»: Записи о состоянии здоровья Сухово-Кобылина А.В. [Тетради сшиты]. Крайние даты: 1890—1902 // РГАЛИ. Ф. 438, оп. 1, ед. хр. 309.
29. Богданов К.А. Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры XVIII—XX веков. М., 2005. С. 166, 269, 270, 273, 275, 285, 287.
30. РГАЛИ. Ф. 438, оп. 1, ед. хр. 204.
31. Там же. Ед. хр. 211.
32. Там же. Ед. хр. 299.
33. Там же. Ед. хр. 324—344.
34. Бехтерев В.М. О локализации сознательной деятельности у животных и человека. СПб., 1996.
35. Сухово-Кобылин А.В. Pro et contra. С. 582.
36. Там же. С. 96—97.
37. Там же. С. 582.
38. Там же. С. 96—97.
39. Геккель Э. Клеточные души и душевные клетки. Киев, 1880.
40. Геккель Эрнст. Клеточные души и душевные клетки. Карнадо Луи. Простой способ восстановить здоровье. Брошюры с замечаниями на полях Сухово-Кобылина (1880—1896 гг.) // РГАЛИ. Ф. 438, ед. хр. 348.
41. Там же. Ед. хр. 348.
42. Сухово-Кобылин А.В. Pro et contra. С. 200.
43. Там же. С. 631.
44. РГАЛИ. Ф. 438, ед. хр. 275.
45. Там же. Ед. хр. 330.
46. Тимирязев К.А. Пародия науки. М., 1891.
47. Тимирязев К.А. Эрнст Геккель // Тимирязев К.А. Соч.: в 10 т. М., 1939. Т. 8. С. 360.
48. РГАЛИ. Ф. 438, ед. хр. 348.
49. Сухово-Кобылин А.В. Картины прошедшего. С. 148.
50. Там же. С. 234.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |