24 ноября 1859 г. — дата выхода в свет труда Чарльза Дарвина «О происхождении видов путем естественного подбора и сохранения благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». «Имя Дарвина приобрело такую популярность, какой не доставалось ни одному ученому; вообще его теория произвела беспримерное в истории науки впечатление», — подытожил М. Энгельгардт, автор статьи о Дарвине в Энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона, в 1890 г.1
Дарвиновская идея, как полагал естествоиспытатель, социолог и последовательный антидарвинист Н.Я. Данилевский, была успешной, потому что оказалась своевременной, ее как будто ожидали, и она подоспела. Однако был и другой, не менее важный фактор столь невиданного успеха: труд английского естествоиспытателя внес в культуру крупную идею — идею развития и эволюции2. Дарвин полагал, что виды изменяются и совершенствуются в процессе развития, а «все явления развития» происходят с ориентацией на такие факторы, как «борьба за существование, изменчивость и наследственность»3. Учение Дарвина стремительно завоевывало не столько научный мир (теорию как пропагандировали, так и оспаривали ученые), сколько умы современников, зачастую весьма далекие от дебатов в сфере естествознания. Открытие Дарвина без промедления было распространено современниками на человека и его жизнь4.
В России с начала 1860-х гг. в центре интенсивных обсуждений оказалась не столько сама теория, сколько те следствия, которые она влекла за собой. В 1862 г. публицист и философ Н.Н. Страхов точно и без особого восторга определил статус труда Дарвина: «<...> нынешние успехи естественных наук необходимо предполагают некоторый великий переворот в умственном настроении человечества»5. В том же году его оппонент и один из первых российских горячих приверженцев Дарвина П.А. Бибиков настаивал:
Закон естественного избрания, в приложении к современному человечеству, подрывает наши законы политические, гражданские, нравственные <...> Теория Дарвина требует <...> чтобы множество вопросов, слишком поспешно решенных, было снова подвергнуто серьезному исследованию6.
Позднее, в 1946 г., французский ученый, философ и теолог П. Тейяр де Шарден, восторженный почитатель учения Дарвина, восклицал: «Одна за другой всколыхнулись все области человеческого знания, подхваченные одним и тем же глубоким стремлением к изучению какого-либо вида развития». С его точки зрения, эволюция, является чем-то большим, чем «теория, система, гипотеза»: она — «основное условие, которому должны были отныне подчиняться и удовлетворять все теории, гипотезы, системы, если они хотят быть разумными и истинными»7.
Единодушное признание и восторженными последователями, и непримиримыми противниками совершенно особой роли дарвиновского учения в науке и в культуре лишний раз подтверждает, что дарвинизм, понимаемый нами в данном случае широко: как сама естественно-научная теория, как основа, позволяющая по-новому рассмотреть развитие индивида, исторический прогресс, мировое развитие, а также как культурный феномен второй половины XIX—XX вв., — явление многосоставное и сложное, до сих пор не допускающее тех или иных однозначных оценок. В предлагаемой статье внимание будет уделено отдельным страницам диалога о нем в русской культуре и литературе второй половины XIX в.
Дарвин, как известно, не ставил под сомнение представление о Божественном происхождении мира, однако во второй половине XIX в. именно его учение способствовало этому. Теория Дарвина в корне — и помимо воли автора «Происхождения видов...» — изменяла взгляд его современников на происхождение мира и человека, на смысл человеческой жизни. Страхов, обдумывая последствия, обусловленные процессом утверждения естественно-научного типа познания, писал: «Вера в прогресс, в развитие, в усовершенствование заступила место веры в неизменные сущности и вечные истины»8. По образному выражению Н.К. Михайловского, в современном мире дарвинизм «производит» «ампутацию»9 человека от Бога. Показательно, что и в Западной Европе, и в России труд Дарвина с самого начала обусловил возникновение идей социал-дарвинизма.
Предметом горячей дискуссии, разгоревшейся в конце 1862 г. между Страховым и Бибиковым, стал феномен понимания теории Дарвина современниками, в частности ее социал-дарвинистское истолкование. Последнее (на момент развернувшегося спора) было предложено переводчицей этого труда на французский язык — К.-А. Ройе10 (обширные и чаще всего одни и те же цитаты из ее сопроводительной статьи к переводу приведены и тем и другим).
К спору между Страховым и Бибиковым, по-разному осмыслившими следствия, внесенные в культуру теорией Дарвина, немедленно подключился Ф.М. Достоевский «Зимними заметками о летних впечатлениях» (1863)11 и «Записками из подполья» (1864). Увлечение современников12 дарвиновской теорией воспринималось Достоевским как тревожная тенденция времени, в дальнейшем, своими произведениями 1860—1870-х гг.13, он побуждал читателей к началу широкого культурного диалога об этом.
Спор между Страховым, Бибиковым, Достоевским развернулся в двух направлениях: экзистенциальном и социальном (социал-дарвинистском, в частности). Назову узловые моменты каждого из этих направлений.
По мнению Страхова, энтузиазм, с каким приняли в европейском обществе теорию Дарвина, подтвердил: человек перестал осмысляться современниками как творение Божие. Для Страхова угроза, спровоцированная дарвиновской теорией, заключалась в том, что отныне человек освобождался от стремления к сверхчеловеческому. Страхов же был убежден, что движение человеческой жизни «руководится и направляется другими, более глубокими основаниями»14. Жизнь человека, считал он, есть «тайна для ума»15.
Бибиков не соглашался увидеть «цель человека в сверхчеловеческом и сверхъестественном», с его точки зрения, «сентиментальная философия», к представителям которой он причислял и Страхова и Достоевского, напрасно исключает человека «из ряда животных организмов» и ошибочно полагает, что «человек существует по особым законам, придуманным для него исключительно любящею его природою»16. Достоевский был солидарен со Страховым, позднее он писал:
Кстати: вспомните о нынешних теориях Дарвина и других о происхождении человека от обезьяны. Не вдаваясь ни в какие теории, Христос прямо объявляет о том, что в человеке, кроме мира животного, есть и духовный. Ну и что же — пусть откуда угодно произошел человек (в Библии вовсе не объяснено, как бог лепил его из глины, взял от земли), но зато бог вдунул в него дыхание жизни (но скверно, что грехами человек может обратиться опять в скота)17.
Бибиков недоумевал, почему так всполошился Страхов в связи с дарвиновской теорией: естествознанием открыта истина, однако она отнюдь не умерщвляет ни истину, ни Писание18. По заявлению Бибикова, «сентиментальная философия», избегая новейших «естественных, очевидных, непреложных» научных данных, оперирует данными «темными (т. е. находящимися вне света науки. — Н.М.), таинственными, сентиментальными» и не в состоянии объяснить на «разумном, сознательном языке», что же подразумевается под этими «глубинными» основаниями.
«Сентиментальные» представления своих оппонентов Бибиков излагал с глубокой иронией:
Спор тут невозможен; два и два четыре проводится через горнило чувства, и если оно скажет пять, спорить нельзя. Как будто сердце, а не разум судья истины, как будто разум может признать какой контроль кроме самого себя над своим отправлением <...> чувство, темное, инстинктивное, необъяснимое, не хочет признать истины19.
В «Записках из подполья» Достоевского есть ответная реплика на этот бибиковский пассаж. Подпольный человек возмущен:
«Помилуйте, закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т. д., и т. д.» <...> Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! (5, 105—106).
В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский напишет: «<...> сущность вещей человеку недоступна, а воспринимает он природу так, как отражается она в его идее, пройдя через его чувства» (21, 75).
В свете дарвиновского учения под сомнением для современников оказалось прежде устойчивое представление о человеке, сотворенном Богом, как Царе природы, теперь же предлагалось усвоить диаметрально противоположное: человек — раб Природы. В «Зимних заметках» повествователь возмущен:
И неужели, неужели человек, сей царь природы, до такой степени весь зависит от собственной своей печенки, — подумал я, что за низость! (5, 48).
Герой «Записок из подполья» иронизирует: вы со своей зубной болью оказываетесь «вполне в рабстве у ваших зубов» (5, 106).
По мнению героя-парадоксалиста, научная истина (в ее дарвиновском варианте, в частности) существенно ограничивает личность, подчиняя ее исключительно законам природы. В результате человек лишается веры в возможность духовного изменения («что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком» — 5, 102) и в существование идеала («на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что» — 5, 102). В таком случае ему остается признать, «что он подлец» (5, 103), и тогда для него открывается перспектива испытать «наслаждение отчаяния»: «когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения» (5, 103).
Бибиков настаивает на научных основаниях для социума: «Наука входит в гражданственность с одною целью — раскрыть во всех головах один ум, во всех грудях — одно сердце. На единении умов и чувствовании зиждется все здание человечества»20. К этой мысли Достоевский обращался и во время работы над «Записками из подполья», и позднее:
Предположится наукой найденный муравейник. Потребуются лишения, условия, ограничения личности. Для чего я стану ее ограничивать. Для хлеба. Не хочу хлеба, и взбунтуется. И еще долго пройдет, когда встанет человек. <...> Я хочу не такого общества научного <...> где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел его делать сам (24, 162).
Обществу, рационально организованному во имя хлеба земного, Достоевский противопоставил свободу личности, способную на выбор между добром и злом в пользу добра.
Человек 1860-х гг. в свете дарвиновского учения впервые увидел себя включенным в многовековой природный процесс развития и изменений, и перед ним встал вопрос о движущей силе происходящего. В ответ на него и Ройе, и Бибиков назвали борьбу за существование21. По Бибикову, организм, не испытывающий «гнета, стеснения, давления», лишен необходимости сопротивления, и в этом случае ему грозит исчезновение. Естественная основа для борьбы за существование — это исходное неравенство между людьми22.
Благодаря открытию Дарвина, по мнению Ройе, наконец-то стало очевидным, что христианская мораль устарела и вредна для современного общества: она ошибочно связывает идеал социальной добродетели с идеей братства, необоснованно преувеличивает роль сострадания и милосердия в обществе, неоправданно отстаивает необходимость самопожертвования со стороны сильных слабым. В результате социальное зло только «увеличивается и разрастается за счет добра»: чахлым существам незаконно принадлежит место, которое могли бы занять «три индивидуума хорошей комплекции». По существу, Ройе представила закон самосохранения в качестве основополагающего для современного общества. С подобной новейшей моралью не может примириться подпольный герой:
Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два — математика. Попробуйте возразить (5, 105).
Оспаривая в «Зимних заметках о летних впечатлениях» социал-дарвинистскую позицию француженки Ройе и Бибикова, Достоевский в центр диалога поместил такие понятия, как самопожертвование, христианский идеал, свобода личности, равенство, братство. Предлагаемому самосохранению писатель противопоставил самопожертвование (в этом он солидаризовался со Страховым), отрицанию христианской морали — «нравственное признание <...> высшей красоты»23. Возможность братства он связал с пожертвованием для всех (без ущерба для них) со стороны отдельной личности «всем», совершенное «безо всякого принуждения, безо всякой выгоды» (5, 80).
В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский характеризует человека, последовательно выводя его за пределы границ «дарвиновского» понимания: личность человека способна на «самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех» (5, 79), это является признаком ее могущества, самообладания, свободы собственной воли в «высочайшей» степени. Автор, различая степени развития личности, говорит о ее «самом сильном развитии». Такая личность не ведает страха: она не стоит перед «стеной» научной необходимости. Личность и свобода человека проявляются в великодушии. По Достоевскому, «если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм), — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием» (29/2, 87).
Герой «Записок из подполья» дает другой ответ на вопрос о движущей силе происходящего. В первой части повести он не спешит вписывать себя и других людей в «дарвиновскую» картину мира, и сначала он говорит о Природе и ее законах в прежнем, «додарвиновском» понимании. С его точки зрения, в современной ему жизни есть два типа людей. Одни — «так называемые непосредственные люди и деятели», они же «порядочные люди». Это люди «обыкновенного человеческого сознания», которого вполне достаточно «для человеческого обихода», к ним относится человек «настоящий, нормальный» и «глупый». Таким, по мнению героя подполья, и хотела «его видеть сама нежная мать-природа, любезно зарождая его на земле» (5, 104).
Однако затем он фиксирует наличие людей, своими качествами превышающими природную норму. Вторая категория, продолжает он свой рассказ, — антитеза первой, к ней относятся «слишком сознающие» люди. К этой категории он относит себя, уточняя при этом, что он не только «слишком сознающий», но и современный человек, живущий «в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре» (5, 101), и потому его существование заведомо лишено глубинных оснований24. Подпольный полагает, что он как усиленно сознающий человек выходит уже «не из лона природы, а из реторты», и, следовательно, он существо экспериментальное. У него нет ответа на вопросы, во имя чего поставлен этот эксперимент и кто экспериментатор. Натолкнувшись же на «законы природы (в их «дарвиновском» понимании. — Н.М.) и арифметики», как на «каменную стену», такой человек осознает, что «<...> даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто» (5, 106). С лабораторным происхождением связана для подпольного человека проблема его существования и постановка онтологического вопроса.
По Бибикову, представители «сентиментальной философии», признавая законы природы как «сверхъестественные», неизбежно приводят человека к неразрешимому противоречию между идеалом и действительностью. По Достоевскому, такое противоречие существует, однако оно не универсальное. В «Записках из подполья» оно складывается для человека, в отличие от окружающих «сознающего лучшее», но не сумевшего преодолеть границы своего исключительно «сознательного» постижения бытия и, судя по второй части повести, во многом принявшего «дарвиновские» правила жизни. Автор повести пишет:
Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться. «Причина подполья» кроется, полагал он, в «уничтожении веры в общие правила. «Нет ничего святого»» (5, 378).
К размышлениям об особенностях восприятия дарвиновской теории в российском обществе Достоевский не раз возвращался и в 1870-е гг.
То-то и есть, что у нас ни в чем нет мерки. На Западе Дарвинова теория — гениальная гипотеза, а у нас давно уже аксиома (23, 8). «Коли ничего нет, значит, можно все делать, — вот идея!» <...> У нас Дарвин, например, немедленно обращается в карманного воришку... <...> в злобе дня, в текущем ходе истории люди остаются как бы все те же навсегда, то есть в огромном большинстве своем не имеют никакого чуть-чуть даже прочного понятия ни о чувстве долга, ни о чувстве чести, и явись чуть-чуть лишь новая мода, и тотчас же добежали бы все нагишом, да еще с удовольствием (25, 46—47).
Л.Н. Толстой далеко не сразу включился в диалог о Дарвине, это произошло позднее: во время «второй волны» интереса российского общества к труду английского естествоиспытателя в 1880—1890-е гг. Толстовские сочинения «Так что же нам делать?», «О жизни» внесли свой вклад в эту полемику. В работах 1880—1890-х гг. Толстой неоднократно отсылал как к самому учению, так и к культурному феномену, связанному с ним25. В 1880-е гг. Страхов опубликовал несколько специальных трудов26. В 1883 г. вышла работа К.А. Тимирязева «Чарльз Дарвин и его учение», которая к 1898 г. выдержала уже три переиздания. В 1887—1889 гг. развернулась острая полемика вокруг дарвинизма, вызванная работой Н.Я. Данилевского «Дарвинизм» (1885). Ее участниками были тот же Страхов, К.А. Тимирязев, академик А.С. Фаминцын и др. Подобные дискуссии были полезны для каждой из сторон: в Западной Европе и в России постепенно подготавливалась смена этапа противостояния науки и религии, науки и философии — этапом их конструктивного диалога с выходом к новым идеям и учениям27.
Как известно, А.П. Чехов с восхищением относился к теории Дарвина. Ему, выпускнику медицинского факультета Московского университета, естественнику по образованию и роду профессиональных занятий, «по необходимости» был близок естественно-научный материализм. В письме А.С. Суворину от 7 мая 1889 г. он говорил о материалистах, безоговорочно, впрочем, не причисляя себя к ним. Как практикующий врач Чехов не мог не признать их правоту:
Все, что живет на земле, материалистично по необходимости <...> Существа высшего порядка, мыслящие люди — материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны им микроскопы, зонды, ножи... <...> Я думаю, что, когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что и те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела (П. 2, 308).
Специфика присутствия дарвиновского учения в современной культуре осмыслялась Чеховым уже в ранних произведениях.
Начало сценки «Дочь Альбиона» (1883), учитывающее стереотипные представления читателя, настраивало его на тривиальную историю о любовных похождениях помещика. Однако тут же выясняется, что между помещиком и гувернанткой, вдвоем отправившимися на рыбную ловлю после отъезда барыни с детьми, любовных отношений нет. И более того, читатель узнавал, что русский барин и англичанка относятся друг другу с нескрываемой неприязнью. Сценка рыбной ловли была вписана автором в естественно-научный и идеологический контекст времени.
Поведение англичанки Уильки Чарльзовны, твердо уверенной в своем превосходстве, и ее надменное, презрительное и пренебрежительное отношение к русским господам вполне отвечало представлениям современного социал-дарвинизма о превосходстве одной расы над другой. Помещик же воспринимал англичанку отчасти в русле той же самой дарвиновской теории, видя родство этой женщины и с птицами, и с раком, и с рыбой, а отчасти в русле архетипичных представлений о «своих» и «чужих»: он называл ее то «чертовкой» и «кикиморой», то «чертовой куклой», от которой пахнет «какой-то гнилью» (2, 196, 197). Для русского барина англичанка — всего лишь гувернантка, почти прислуга, и его раздражало высокомерное поведение иностранки, неподобающее ее настоящему положению в его доме. Диалог между двумя этими чеховскими персонажами невозможен: каждый из них относится к другому человеку с сознанием собственного превосходства.
Как известно, Чехов воспринимал творчество Достоевского достаточно сдержанно, но «Записки из подполья» произвели на него огромнейшее впечатление. Они, безусловно, входят в контекст его художественного творчества («Смерть чиновника», «Скучная история», «Человек в футляре» и др.).
В центре рассказа «Смерть чиновника» (1883) оказывается разительная несоразмерность повода и следствия. В театре незадачливый, казалось бы, чиновник Иван Дмитриевич Червяков нечаянно чихнул на статского генерала. Впрочем, у читателя рассказа нет никаких оснований для отнесения Червякова к уже известным по произведениям русской литературы «маленьким» людям: чеховский чиновник занимал не дешевое место на галерке, а дорогое во втором ряду кресел, и, следовательно, «социальная дистанция» между ним и генералом, сидящим в первом ряду кресел, была невелика. Немаловажно и то, что этот генерал не был его непосредственным начальником. Однако, как уже давно отмечено в чеховедении, Червяков непонятно почему повел себя как «маленький человек». Своими настойчивыми извинениями он спровоцировал генеральский разнос и по собственной инициативе оказался в положении «униженного и оскорбленного».
Чеховским персонажем, кроме рабского желания извиниться перед генералом, движет, как ни странно, и нечто другое: чиновник Червяков с завидным упорством хочет «объяснить» генералу недоразумение, указывая не на что-нибудь, а на сами «законы природы». В результате в рассказе начинает складываться экзистенциальный смысл: в социуме человек рабски, как червяк, подчиняется любому начальнику, а в бытии, согласно распространенному в обществе пониманию теории Дарвина, также как червяк, — «законам природы». Получается, что «по законам природы» он «вдруг» чихнул, и вследствие их неуместного вмешательства и вторящего им генеральского крика внезапно «помер».
Человек, полагающий, что «законы природы» к нему относятся насмешливо, либо бунтует, либо смиряется. Чехов на примере чиновника Червякова предлагает посмотреть на человека, обостренно и даже болезненно воспринимающего свое положение в бытии (вспомним героя первой части повести «Записки из подполья» Достоевского), с новой стороны. Автор рассказа сделал акцент на безоговорочной готовности российского чиновника быть рабом и в социуме, и в бытии. В контексте творчества Чехова ранний рассказ «Смерть чиновника» будет связан с рассказом «Человек в футляре» (1898). Герой «Записок из подполья» предтеча «футлярных» героев в творчестве Чехова28, и всех этих героев он объединил темой страха жизни.
Николай Степанович, герой повести «Скучная история» (1889), всегда принимал жизнь такою, какая она есть, и прожил ее весьма достойно: свой талант, трудолюбие, обширнейшие знания и опыт отдал медицине, своим ученикам, как ученый-естественник он по праву заслужил всеобщее признание; при этом в его частной жизни были радости любви, семьи и отцовства. Вместе с тем оказалось: достаточно вторжения в его жизнь, как и в существование любого другого человека, «серьезного недуга, страха смерти», чтобы и его прошлое, и его настоящее — все «перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья» (7, 307). Растерянность перед смертью разбила существование человека на «прежде» и «теперь».
Николай Степанович остается верен науке и накануне смерти. Однако в сложившейся ситуации ему не на что опереться: он — ученый, а «не философ и не богослов» (2, 263). Чеховскому герою ясно, что в его пристрастии к науке, в «желании жить <...> в стремлении познать самого себя <...> нет чего-то общего, что связало бы это в одно целое», нет того, что «называется общей идеей или Богом живого человека». Ученый-естественник делает неутешительный вывод: «А коли нет этого («общей идеи», «Бога живого человека». — Н.М.), то, значит, нет и ничего» (7, 307).
Это итоговое обобщение героя, напоминающее заявление подпольного человека: «<...> даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется <...>» (5, 106) — в понимании Чехова, не может быть признано читателем как общезначимое, ибо оно субъективно. Вывод Николая Степановича — лишь одна из множества правд, которая может сложиться у человека при определенном ходе рассуждений в определенных жизненных обстоятельствах.
Обращение героя к проблемам экзистенции, по Чехову, разрушительно: по признанию Николая Степановича, последние месяцы жизни он в общении с окружающими «омрачил мыслями и чувствами, достойными раба и варвара», стал равнодушен к природе («я равнодушен и не замечаю рассвета» — 7, 307). В сосредоточенности человека на подобных проблемах автору «Скучной истории» видится нечто нездоровое и излишнее. Для Чехова в этой «истории болезни» современного интеллигентного человека нет ничего нового, поэтому она — «скучная».
В повести «Дуэль» (1891) Чехов впервые в своем творчестве ставит проблему «любви к ближнему». По Чехову, в мире современных отношений сложнее всего любить ближнего. Еще в 1888 г. в письме к А.С. Суворину он заметил: «Беда ведь не в том, что мы ненавидим врагов, которых у нас мало, а в том, что недостаточно любим ближних, которых у нас много, хоть пруд пруди» (П. 3, 36).
Идеологическая схватка между двумя главными героями повести «Дуэль» невозможна: они всего лишь носители культурных штампов рубежа 1880—1890-х гг. Мнения филолога Лаевского о себе и о своей жизни вторичны: он черпает их из классической литературы. Представления фон Корена как ученого-зоолога, дарвиниста, обличающего и презирающего Лаевского, тоже не новы. К дуэли гуманитария и естественника приводит не их приверженность разным убеждениям, а, как уже отмечено в чеховедении, роднящая — при непременной для каждого опоре на эпохальные имена и теории — претензия на исключительность и на особое положение в городе. В идеологической структуре повести ситуация дуэли Лаевского и фон Корена выполняет очень важную роль. Она выявляет идеологический центр повести: вопрос о «ближнем» и о любви к нему. Именно этот вопрос стягивает в один круг четырех героев: «слабого» Лаевского, «сильного» фон Корена, доктора и дьякона.
Для социал-дарвиниста фон Корена «ближний» — понятие относительное: каждый, по его мнению, сам в праве «считать», кто является его «ближним», а кто нет. Христианская любовь, с его точки зрения, есть любовь «разумная, осмысленная и полезная». Ученый-зоолог, озабоченный «улучшением человеческой породы», при первой возможности готов во имя абстрактных будущих поколений и «идеальной породы людей» уничтожить «хилого и негодного» (7, 376) человека, угрожающего человечеству вырождением. Молодой дьякон, отнюдь не чурающийся биологического взгляда зоолога на человека, идет украдкой посмотреть и спонтанно вторгается в происходящее, невольно протестуя против деления людей на сильных и слабых. Отчаянный крик дьякона с говорящей фамилией Победов предотвращает убийство «ближнего». В последней сцене повести особенно важны два других героя: доктор и дьякон. Они никогда не претендовали в жизни на какое-либо «сверхличное содержание» (В.Я. Линков) и теперь способствуют прощальной встрече двух былых противников.
Чехов как автор повести занял сложную позицию. В мире его представлений, как пишет В.Б. Катаев29, у Дарвина и Христа было совершенно особое — центральное — положение. Чеховское отношение к Богу не было однозначным: он не верил в Бога и не раз говорил об этом, — но Бог существовал в его представлениях30. Писатель считал, что в настоящем времени «Бога нет» (П. 5, 133). При этом он допускал, что в отдаленном будущем человечество, возможно, познает «истину настоящего Бога» (П. 11, 106). Завет же Христа «Возлюби ближнего своего, как самого себя» был для Чехова авторитетен, самоценен и не ограничен рамками прошлого, настоящего или будущего. Этот христианский завет он под сомнение не ставил никогда. В повседневной жизни людей любовь к ближнему, по Чехову, предполагала прежде всего требовательность к себе, порядочность и ответственность за другого человека.
Закон самосохранения, казалось бы, набирал силу в современном обществе. В чеховской повести «В овраге» (1900) мужики побогаче обманом наживаются на бедных, сильные вытесняют и сживают со свету слабых. Аксинья обварила кипятком младенца Липы, которому по завещанию могла отойти нужная ей под строительство завода земля, вытеснила из дома Липу и хищнически прибрала к рукам богатое хозяйство свекра. Однако Чехов стремится передать полноту народной жизни. С одной стороны, он хорошо знает жизнь современных русских сел и деревень, с другой стороны, он неизменно обращает внимание читателя к народной культуре и к народной мудрости. Липа и ее мать Прасковья исполнены глубоким светом православной веры, они готовы все отдать другим людям. Незлобивая Липа подает милостыню своему свекру, когда-то богатому, а ныне обездоленному.
В письме к С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 г. Чехов для самого себя подводит итоги спора начала 1860-х гг., участником которого он, по существу, стал. Он отказывается поддержать Дягилева в разговоре о «серьезном религиозном движении в России», а движение в кругах интеллигенции видится ему скорее как «игра в религию», образованная же часть общества (в том числе нынешние философско-религиозные общества), по его мнению, «ушла от религии». Однако он возлагает надежды на современную ему культуру как на
начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре (П. 11, 106).
По мнению протоиерея В.В. Зеньковского, в русской философии «есть некоторые своеобразные особенности, которые вообще отодвигают теорию познания на второстепенное место. <...> русские философы очень склонны к так называемому онтологизму <...> т. е. к признанию, что познание не является первичным и определяющим в человеке»31. Чехов же был «редчайшим» для России «гносеологическим художником»32. Приход зрелого Чехова к философскому футуризму33 был неизбежен. В мечтательном по своему характеру обращении современного человека к отдаленнейшему будущему виделась ему как автору драмы «Три сестры» возможность избежать отчаяния перед лицом неразрешимых вопросов и истин. Возможное же понимание жизни в ее настоящем выражено в финале драмы словами Маши: «Надо жить... Надо жить...».
Примечания
1. Энциклопедический словарь. Репринтное воспроизведение издания Ф.А. Брокгауза, И.А. Ефрона. 1890. М.: Терра, 1991. Т. 19. С. 134.
2. К середине XIX в., как позднее писал академик К.А. Тимирязев, для сравнительной анатомии, эмбриологии, палеонтологии, географии стало очевидно «сходство всех существующих и существовавших организмов» (Тимирязев К.А. Значение переворота, произведенного в современном естествознании Дарвином // Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора. М., 1952. С. 22). В науке возникла настоятельная необходимость «допустить единство всего живого в пространстве и во времени» (Там же. С. 24). Этому мешало прежде существовавшее представление о «неподвижности видовых форм», в силу которого «виды не изменяются, не превращаются одни в другие, не дают начала другим видам» (Там же). Сложившееся противоречие разрешил Дарвин: его учение опровергло догмат «неподвижности и самостоятельности сотворения (Богом. — Н.М.) видовых форм» (Там же).
3. Энциклопедический словарь. Репринтное воспроизведение издания Ф.А. Брокгауза, И.А. Ефрона... Т. 19. С. 135.
4. Лондонский профессор Т.Г. Гексли так и утверждал: «<...> если воззрения г. Дарвина правильны, в таком случае они одинаково применимы как к низшим млекопитающимся, так точно и к человеку <...>» (Наши сведения о причинах явлений в органической природе. Шесть популярных лекций, прочитанных в музее для практической геологии профессором Т.Г. Гэксли. СПб., 1866. С. 219).
5. Страхов Н.Н. Дурные признаки // Время. 1962. № 11. С. 161.
6. Бибиков П.А. Критические этюды. СПб., 1865. С. 112, 114. Петр Алексеевич Бибиков (1831—1875) — с 1861 г. постоянный автор журнала «Время». Непосредственным откликом на статью Страхова были два письма Бибикова под общим названием «Сентиментальная философия (по поводу чтения г-жи Ройе и теории Дарвина и тревог, возбужденных ими)», написанные им в декабре 1862 г. По-видимому, в декабре 1862 — январе 1863 г. статья была обсуждена на одном из воскресных заседаний литературного кружка, членами которого были Страхов, Бибиков, Достоевский и др. Ее текст под тем же названием был напечатан позднее — в 1865 г.
7. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 2002. С. 225.
8. Страхов Н.Н. Указ. соч. С. 165.
9. Михайловский Н.К. Сочинения. СПб., 1896. Т. 1. С. 412.
10. Darwin Ch. De l'origine des espèces, ou des lois du progrèchez les êtres organisés. Traduit par Clémens-Aug. Royer, avec préface et notes du traducteur. Paris, 1862.
11. Главы: V. «Ваал»; VI. «Опыт о буржуа» — представляют собой непосредственный отклик на идеи Ройе и высказывания Бибикова.
12. Истовый поклонник и последовательный пропагандист учения Дарвина К.А. Тимирязев вспоминал: «Поколение, для которого начало его сознательного существования совпало с тем, что принято называть шестидесятыми годами, было, без сомнения, счастливейшим из когда-либо нарождавшихся на Руси. Весна его личной жизни совпала с тем дуновением общей весны, которое пронеслось из края в край страны, пробуждая от умственного окоченения и спячки, сковывавших ее более четверти столетия. И вот почему те, кто сознают себя созданием этой эпохи, неизменно хранят благодарную память о тех, кто были ее творцами» (Тимирязев К.А. Сочинения: в 10 т. М., 1937—1940. М., 1939. Т. 8. С. 139).
13. «Дарвиновский» дискурс в художественном и публицистическом творчестве Достоевского еще не изучен, отметим только исследование И. Зохраб: Darvin in the pages of The Citizen during Dostoevsky's editorship and echoes of Darvinian fortuitousness in The Brothers Karamazov // The Dostoevsky Journal: An Independent Review. 2010. Vol. 10—11. P. 79—96.
14. Страхов Н.Н. Указ. соч. С. 163.
15. Там же. С. 158. Здесь Страхов повторил мысль Г. Спенсера, высказанную в эссе «Прогресс: его закон и причина» (1857).
16. Бибиков П.А. Указ. соч. С. 117.
17. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л.: Наука, 1972—1990. Т. 29/2. С. 85. В дальнейшем произведения Ф.М. Достоевского цитируются в тесте статьи по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.
18. Бибиков П.А. Указ. соч. С. 108.
19. Там же. С. 104—106.
20. Там же. С. 135.
21. К.А. Тимирязев, еще один пропагандист дарвиновского учения в те же годы, называл движущей силой смерть. Показательна, к примеру, позиция двух первых переводчиков в отношении названия труда Дарвина. Первый переводчик С.А. Рачинский предложил название «О происхождении видов в царствах животном и растительном путем естественного подбора родичей, или О сохранении усовершенствованных пород в борьбе за существование» (СПб., 1864, январь). Молодой К.А. Тимирязев, тоже занимавшийся переводом текста Дарвина, сразу же обеспокоился: «Нам кажется, что слово отбор (или, пожалуй, выбор), вернее передает смысл анг. слова. Выражения подбор, подбирать предполагают какую-то предзаданную цель, которою стремятся осуществить какой-то идеал, или образец, к которому стараются приблизиться, между тем как процесс selection состоит лишь в отделении, в уединении существ, чем-либо отличающихся друг от друга» (Отечественные записки. 1864. Т. 156. Сентябрь—октябрь. Статья вторая. С. 656). Тимирязеву явно не по душе пришлась мысль о существовании чего-то, что выходит за пределы селекции. Творец всего есть, по Тимирязеву, сама природа, она изначально не создала совершенных форм, однако затем «тщательно стирала следы своих ошибок» (Там же. С. 684). Далее молодой человек формулирует парадокс за парадоксом: «...причина совершенства органического мира заключается в его скрытом несовершенстве»; смерть является источником совершенства («Смерть, пресекающая при первом появлении все уродливое, все бесполезное, все несогласное с окружающими условиями, и есть источник и причина красоты и гармонии органического мира <...>». — Там же. С. 685). Перевод Тимирязева появится позднее, в 1896 г., и он будет сделан с учетом шестого английского издания труда Дарвина.
22. При этом для Бибикова возникает вопрос об атрибуте для «избранных»: «Как угадать избранных, какою печатью они отмечены?» Эта мысль заинтересовала Достоевского, к ней он обращается в повестях «Записки из подполья» и «Кроткая», в романе «Преступление и наказание». В «Кроткой» закладчик находит атрибут своей исключительности это великодушие. Другое дело, что Достоевский сразу отмечает подмену: великодушие, на которое претендует герой, обращается в свою противоположность.
23. Достоевский пишет: «В наше время поднялись вопросы: хорошо ли хорошее-то? Хорошо ли, например, терпение и смирение Христово? Как должно устроиться равенство людей, — через любовь ли всеобщую, утопию, или через закон необходимости, самосохранения и опытов науки. Но в Евангелии же предречено: что законы самосохранения и опыты науки ничего не отыщут и не успокоят людей. Что люди успокаиваются не прогрессом ума и необходимости, а нравственным признанием <...> высшей красоты, служащей идеалом для всех, перед которой все бы распростерлись и успокоились: вот, дескать, что есть истина, <...> во имя которой все бы обнялись и пустились действовать, достигая ее (красоту)» (24, 159).
24. Подпольный герой вопрошает: «Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы природы. Что же наконец в результате?» (5, 108).
25. Позиция Л.Н. Толстого, во многом перекликающаяся с позициями Страхова и Достоевского, рассмотрена мною в статье «Учение Дарвина и его культурный феномен в осмыслении Толстого» (Яснополянский сборник 2010. Тула: Изд. дом «Ясная Поляна», 2010. С. 235—248).
26. Перечислим их: «Дарвинизм. Критическое исследование Н.Я. Данилевского» (1886); «Всегдашняя ошибка дарвинистов» (1887); глава «Дарвин» во второй книге «Борьба с Западом в нашей литературе» (1882—1896).
27. На рубеже XIX—XX вв. и в первой половине XX в., например, к учению о биосфере и о ноосфере, к теории синтеза космической эволюции и христианского учения.
28. На связь между подпольным героем и Беликовым, героем рассказа «Человек в футляре», указала Н.В. Францева (Францева Н.В. «Футлярный» герой А.П. Чехова: истоки и развитие: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1995).
29. Катаев В.Б. Христос и Дарвин в мире Чехова // Катаев В.Б. Чехов плюс: Предшественники, современники, преемники. М., 2004. С. 157—166.
30. См.: Чудаков А.П. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле...»: Чехов и вера // Новый мир. 1996. № 9. С. 186—192.
31. Зеньковский В.В. История русской философии: в 2 т. Л., 1991. Т. 1, ч. 1. С. 15.
32. Катаев В.Б. Спор о Чехове: конец или начало? // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 6.
33. О нем пишет С.Г. Бочаров в статье «Чехов и философия» (Бочаров С.Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 328—343).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |