Д. Шюманн. Реминисценции эволюционного учения в пьесах А.П. Чехова «Чайка» и «Дядя Ваня»

За минувшие 125 лет критической рецепции А.П. Чехов удостоился целого ряда различных определений. Из необозримого фонда высказываний о Чехове приведем лишь несколько примеров: для одних читателей он был писателем-натуралистом², для других гуманистом³, автором-врачом⁴, предтечей экзистенциализма⁵, импрессионистом⁶ и т. д. Нетрудно добавить к этому списку званий, более или менее почетных, еще один эпитет: Чехов — эволюционист. Однако русский писатель не поддается однозначным классификациям, и этим самым он как бы предвещает мировоззренческую разнородность эпохи Серебряного века⁷ — эпохи, к которой он сам, по биографическим и мировоззренческим причинам, уже не мог принадлежать, но за рождением которой он внимательно следил. Сдержанное отношение Чехова к новым литературно-художественным и философским течениям начала XX в. объясняется не в последнюю очередь и его специфическими взглядами на эволюционный процесс.

Рожденный всего лишь несколько месяцев спустя после публикации знаменитой книги Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора»⁸, будущий русский прозаик и драматург вырос в атмосфере ожесточенных споров вокруг нового учения. Еще в гимназические годы в Таганроге Чехов интересовался имеющимися в городской библиотеке переводами работ таких английских пионеров позитивизма, как Генри Т. Бокль (Henry Thomas Buckle), имя которого связано с эволюционным учением⁹. Учеба же на медицинском факультете Московского университета и первые публикации его литературных произведений совпали с последними годами жизни Дарвина и все больше усиливающимся расхождением точек зрения относительно истинного истолкования теории великого англичанина.

В драмах, повестях и рассказах Чехова содержится множество ссылок и аллюзий на теорию Дарвина и труды некоторых других представителей эволюционного учения. Их количество позволяет сделать вывод о том, что эта тема очень интересовала русского писателя на всем протяжении его творчества. Тем не менее отношение Чехова к эволюционной теории пока не так подробно изучено в науке о писателе, как, например, связь Чехова с абсурдизмом¹⁰.

В рамках данной работы, разумеется, нельзя представить исчерпывающий обзор этой темы. Пожалуй, это и не нужно, т. к. уже опубликованы некоторые исследования о реминисценциях эволюционизма в чеховских рассказах. В этой связи можно, например, назвать статьи В.Б. Катаева и Жаклин де Прояр о повести «Дуэль» (1891)¹¹.

При изучении влияния идей эволюционизма на творчество Чехова следует особо обратить внимание на формы их отражения в зрелых драмах писателя. В данной статье речь будет идти, прежде всего, о «Чайке» и о «Дяде Ване», т. е. о пьесах, представляющих, по определению английского переводчика и литературоведа Дэвида Магаршака, «настоящего Чехова»¹². Высказывания же самого Чехова об эволюционизме в его письмах, ставшие уже объектом литературоведческого исследования¹³, в данной статье не являются специальным предметом изучения.

Ко времени создания пьесы «Чайка», работу над которой Чехов начал в 1895 г., теория Дарвина, совершенно новая в год рождения Чехова и тогда многими оспариваемая, уже превратилась в учение. Оно преподавалось на медицинских факультетах во всем мире, в том числе и в России. Однако в середине 1890-х гг. уже наступило определенное перенасыщение идеей о биологической равнозначности человека и животного мира, вначале так захватившей и потрясшей представителей натурализма и реализма¹⁴. В то же время другие идеи дарвиновской теории, прежде всего идея о борьбе за существование, продолжали развиваться в интерпретациях таких разных авторов, как английский философ и социолог Герберт Спенсер¹⁵ и немецкоязычный писатель и критик Макс Нордау.

В «Чайке» (1886) Чехов не развивает идею эволюционизма в том однозначно положительном тоне, который был свойствен многим писателям 1870—1880-х гг. Их произведения часто проникнуты надеждой, что дарвиновская теория в конечном счете приведет к повышению уровня общественного развития России. Впрочем, такая точка зрения в то время была довольно популярна не только среди русскоязычных писателей. Подобные взгляды были и у многих писателей в Польше — именно в той ее части, которая тогда входила в состав Российской империи¹⁶. Однако «Чайка» относится уже к другому, более позднему, этапу восприятия теории Дарвина, на котором теория об эволюционном развитии соединяется уже с различными мистическими представлениями. Теперь используются только отдельные фрагменты эволюционной теории — в собственных интересах. Не следует забывать и о том, что наряду с оригинальными идеями английского ученого распространялись и их интерпретации, принадлежащие Томасу Генриху Хаксли (T.H. Huxley; в русских публикациях также Гексли), Людвигу Бюхнеру (L. Buchner) и Эрнсту Геккелю (E. Haeckel). На Дарвина ссылались такие диаметрально противоположные мыслители, как сторонник коммунистического анархизма П.А. Кропоткин и приверженец расовой теории В.А. Зайцев. К 1890-м гг. в России уже мало кого волновало, где кончается теория Дарвина и начинаются мифы о ней.

Главной темой «Чайки» является литература и литературная жизнь — наряду с темой любви, которая в этой пьесе представлена в различных вариациях. В центре действия — два писателя и две актрисы. Писателю старшего поколения, Борису Алексеевичу Тригорину, известному и придерживающемуся принятой литературной традиции, противопоставляется молодой писатель-модернист¹⁷ Константин Гаврилович Треплев. Это противопоставление молодого и старшего поколений продолжено и в двух актрисах: Ирине Николаевне Аркадиной, матери Константина, и Нине Михайловне Заречной. Напряженные отношения между старшими и младшими обостряются тем, что Аркадина находится в любовной связи с Тригориным, которую Константин не одобряет, а Тригорин будет близок с Ниной, любимой Константином без взаимности.

В «Чайке» молодой писатель Константин Треплев характеризует свое положение, используя некоторые термины эволюционной теории, точнее, того попурри эволюционистских понятий, которое было в моде на рубеже XIX—XX столетий. Нельзя сказать, что Константин — эволюционист в том смысле, каким был, например, сам Чарльз Дарвин. Свою позицию он пытается разъяснить своей пьесой, монолог из которой Нина читает в первом действии «Чайки». В основе «новых форм» (13, 8) литературы для Константина Треплева лежит символическая смесь эволюционной теории с мистицизмом, в которой весь эволюционный процесс вылился в рождение одного ницшеанско-соловьевского¹⁸ сверхсущества. Атмосфера пародии в знаменитом монологе Нины возникает не в последнюю очередь из-за несовместимости материалистических и мистических представлений о жизни и космосе, из-за употребления взаимоисключающих терминов естественных наук, с одной стороны, и философского, теологического и литературного дискурса — с другой. Примером такого уравнивания разных языковых сфер и стилевых плоскостей может служить фрагмент из первого абзаца монолога:

Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно (13, 13).

Словосочетание тысячи веков может ассоциироваться с ожесточенным спором о возрасте Земли, который стал исходной точкой развития эволюционной теории в конце XVIII — начале XIX в., еще задолго до публикации первых трудов Дарвина¹⁹. В то время как предположение о том, что Земле, по меньшей мере, несколько сотен тысяч лет, трудно соединить с библейскими представлениями о начале нашей планеты: повторяемое трижды наречие «пусто» напоминает именно слова из книги Бытия, что «Земля же была безвидна и пуста» (Бытие I; 2). Образ «бедной» луны, зажигающей «свой фонарь», как и слово «страшно», вводят в пьеску Константина элемент сказочности, а биологическое понятие «живое существо» явно выпадает из этого контекста.

Смешивание лексических полей мифологии и естественных наук продолжается и в следующем абзаце монолога, в котором описывается формирование некой гениальной личности из обломков старого мира:

Тела живых существ исчезли в прахе и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь (13, 13).

Здесь бросается в глаза не только намек на восточную концепцию палингенеза, т. е. переселения душ, но и аллюзия на язык палеонтологии и геологии, послужившие толчком для рождения дарвинской теории²⁰. Культ гениальной личности, поддерживаемый многими писателями символизма, осмеивается Чеховым сопоставлением «великих» деятелей мировой истории и культуры с «последней пиявкой».

В следующем же абзаце такие важнейшие открытия материалистической науки, как «обмен атомов» и непрерывные изменения как в одушевленной, так и в неодушевленной природе, пересекаются с религиозной идеей дьявола. Так в пьеске Константина Треплева утверждается первенство духовной сферы, которая якобы остается постоянной и неизменной [см.: (13, 14)]. Терминологическая и идейная неясность монолога вызывает такое впечатление, что восхваляемые «новые формы» Константина Треплева — это не что иное, как речевые штампы. В связи с этим насмешки Аркадиной не кажутся совсем необоснованными — даже в том случае, если мы принимаем во внимание, как эгоистически она себя ведет по отношению к своему сыну. Прежде чем монолог Нины-актрисы обрывается из-за постоянных реплик Аркадиной-зрительницы и обидчивой реакции Константина-автора, звучит довольно интересная мысль: говорится о том, что когда-нибудь в будущем «наступит царство мировой воли» (13, 14) и что это будет только в конце длинного, многотысячелетнего процесса, напоминающего процесс эволюции. Разница, однако, состоит в том, что описываемая «эволюция» «мировой воли», в отличие от дарвинских идей, имеет четко определенную телеологию.

Весьма показательно, что Константин не может дождаться конца своего спектакля; рассердившись из-за постоянных реплик Аркадиной-зрительницы, он внезапно прерывает представление. В «Происхождении видов» Дарвин выдвигает знаменитый принцип Аристотеля natura non facit saltum [природа не делает скачков], вызвавший, помимо положительных откликов, и много критики²¹. Эта идея является непостижимой для Константина Треплева. Он — человек, не способный к компромиссу, выразивший свое художественное кредо фразой: «Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно» (13, 8). Дарвиновскую теорию о «борьбе за существование» Константин понимает как смертный бой традиционных писателей и модернистов. Поэтому он хочет вызвать Тригорина на дуэль. Тригорин же, хотя он и не отличается оригинальностью литературных приемов, тем не менее понимает дарвинистскую правду, что миграция — один из возможных путей к преодолению все возрастающей конкуренции. В конечном итоге бескомпромиссная позиция Константина может привести только к катастрофе, т. е. к самоубийству, известием о котором и заканчивается «Чайка». Не случайно в чеховской пьесе проводится параллель между Константином Треплевым и Гамлетом, которая уже не раз осмыслялась в науке о писателе²². Хотя кончина наиболее известного в мировой литературе типа нерешительного человека и отличается от смерти от собственной руки чеховского героя, тем не менее их обоих связывает установка на бесплодную, непродуктивную борьбу не на жизнь, а на смерть. Они не признают продуктивной «борьбы за существование», которая, по мысли Дарвина, ведет к развитию «высших животных»²³.

В литературе, как и в личной жизни, Константин выбирает революцию вместо эволюции. Он не может постичь эволюционистскую суть позиции Маши. Маша, дочь управляющего усадьбой (в ранней редакции пьесы она внебрачный ребенок доктора Дорна и Полины Андреевны, жены управляющего²⁴), выходит замуж за учителя Медведенко. Медведенко беден и малопривлекателен внешне. Тем не менее Маша вступает с ним в брак, когда понимает, что на ее любовь Константин Треплев не отвечает взаимностью. По всей видимости, супружество Маши и Медведенко нельзя назвать счастливым, и кажется, что повинен в этом не только учитель²⁵. Однако, невзирая на это, к четвертому действию у них даже появляется ребенок. Следовательно, в конце пьесы есть надежда, что род человеческий все-таки будет продолжаться.

Эта надежда связывает Машу с другим второстепенным персонажем «Чайки», доктором Дорном. Правда, в тексте пьесы, впервые опубликованном в «Русской мысли» в декабре 1896 г., уже не встречается однозначной аллюзии на родственную связь между Машей и Дорном. Однако из слов девушки читатель, по крайней мере, узнает об особом характере ее отношений с доктором [см.: (13, 20)], а в ходе разговора Полины Андреевны с врачом создается впечатление, что оба они ближе друг к другу, чем подобало бы в это время замужней женщине и холостому мужчине [см.: (13, 11)]. Как бы то ни было, Дорн, по всей видимости, умеет соединить свою привлекательность для женщин профессиональным успехом, восприимчивость к возвышенному и прекрасному — с трезвым прагматизмом²⁶. Весьма показательно, что именно он, человек с естественно-научным образованием, напоминает Сорину и остальным персонажам о необходимости признания законов природы: «По законам природы всякая жизнь должна иметь конец» (13, 49).

Как далек от такой позиции Константин! Не дождавшись естественного, «эволюционного» развития событий, уходит из жизни молодой 27-летний человек в полном расцвете лет, категорично не допуская возможности индивидуального приспособления к меняющимся условиям жизни. Константин не оставляет за собой ни творческого наследия, ни биологического — в конце пьесы он рвет свои рукописи и, не добившись любви Нины, не проявляет никакого интереса к другим женщинам. Он не может понять также и позицию Нины, для которой жизнь — это прежде всего тяжелая работа, страдание и терпение. Добрые советы доктора Дорна в первом действии никак не влияют на Константина Треплева и в четвертом. Он не в состоянии осознать и то, что доктор сумел переосмыслить главную идею его пьески, сыгранной на берегу озера: в то время как представление о Мировой душе у Константина ассоциируется с образами одиночества, смерти и разрушения, Дорн связывает это понятие с жизнерадостной толпой в Генуе [см.: (13, 49)]. Константину Треплеву стоило лишь внимательно слушать доктора, чтобы открыть для себя выход из «башни из слоновой кости» замкнутого в себе искусства...

Во второй по времени создания пьесе «Дядя Ваня» (1897) повторяются некоторые идеи «Чайки»: прежде всего, это мотив любви без взаимности, а также неопределенность представлений героев о будущем. Однако главная тема пьесы совершенно иная: смысл жизни в работе для себя и для других. Эта тема напрямую связана с эволюционной теорией, и в «Дяде Ване» неоднократно обсуждается вопрос о том, что наиболее эффективно влияет на развитие жизни на земле — альтруизм или эгоизм.

Общность обеих пьес также определяется образом доктора. Одним из главных героев «Дяди Вани» является врач Михаил Львович Астров. Его Чехов наделяет естественно-научными взглядами. Но, несмотря на сходство, обусловленное профессией, персонажи «Чайки» и «Дяди Вани» существенно отличаются друг от друга. Доктор Дорн представляет собой эволюциониста в подлинном значении этого слова. Он понимает, что принцип эволюции в конечном итоге более эффективен, чем бесплодная вера в какие-либо революции, он полагает, что в искусстве важны не столько «новые формы», сколько умение наполнить их качественным содержанием. Доктор же Астров, может быть, и образован, но его нельзя назвать мудрым²⁷. В отличие от доктора Дорна, Астров не является сторонником эволюционной теории, а проповедует именно эволюционную догму, т. е. учение, правдивость которого он уже не проверяет. Более того, он и не всегда верит в то, что сам проповедует.

В уста Астрова вложена единственная в «Дяде Ване» прямая аллюзия на терминологию эволюционного учения. Она вошла в разговор Астрова с Еленой Андреевной. Астров описывает последствия быстрого вырубания лесов в российской провинции: в деревнях прибавляется население, а следовательно, крестьяне рубят лес, распахивают землю под поля. И Астров, один из первых борцов за охрану окружающей среды в русской литературе, выступает против необдуманного обращения с природными богатствами России. Казалось бы, тема насквозь современная. Однако стоит обратить внимание на следующие слова Астрова:

Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне... (13, 94).

Здесь бросается в глаза не только выражение «борьба за существование», которое в половине 1890-х гг. использовалось уже не только знатоками теории Дарвина. Его идея сочетается у Астрова с существительным «вырождение», сам факт использования которого, как правило, не привлекает внимания читателей и ученых. Даже знаменитый немецкий переводчик Петер Урбан, один из самых известных переводчиков русской литературы в Германии, передал значение слова «вырождение» не совсем точно как «Verfall»²⁸ [разрушение, упадок]. Несомненно, такой перевод затемняет некоторые важные аспекты мировоззрения Астрова.

Термин «вырождение» гораздо более агрессивен, чем существительные «разрушение» или «упадок», он подчеркивает болезненность и анормальность того, по отношению к чему он применяется. Традиционным его немецким эквивалентом является слово «Entartung». Этот термин ввел в оборот названный выше немецкий писатель Макс Нордау в своей книге под тем же названием «Entartung». Книга Макса Нордау вышла в русском переводе в 1894 г.²⁹ Впоследствии термин «Entartung» [вырождение] приобрел дурную славу, т. к. немецкие фашисты использовали его для обозначения нежеланных художественных и литературных течений, а также целых этнических групп, как, например, евреев. Тот факт, что немецкие фашисты основывали свою антисемитскую и античеловечную пропаганду именно на этом термине, актуализированном в немецком языке евреем Австро-Венгерской империи и являющимся одним из основоположников сионизма, представляет собой одно из многих внутренних противоречий гитлеровского режима. Может быть, поэтому немецкий переводчик и решил передать чеховские слова при помощи более безобидного слова «Verfall». Однако термин «Entartung» еще до Макса Нордау употреблялся в специальных трудах по медицине и психиатрии, например в трудах итальянского врача и антрополога Чезаре Ломброзо, на которые немецкоязычный автор ссылается в посвящении и в предисловии к своей книге³⁰. Возможно, отсюда он был знаком и Чехову. Впрочем, Чехов неоднократно критически отзывался и о книге Макса Нордау, которого в письме А.С. Суворину называет «свистуном»³¹. Слова о вырождении населения российской провинции в «Дяде Ване» свидетельствуют о том, что Астров не эволюционист, а последователь теории дегенерации.

Теория дегенерации в некоторой степени даже противоречит эволюционизму Дарвина и его последователей. Для эволюциониста не может быть жизни без постоянных изменений — по терминологии современной генетики их можно назвать мутациями. Для сторонника же теории дегенерации эти изменения несут с собой, прежде всего, угрозу, т. к. они опасны для сложившейся экосистемы или для данного социального строя³². Согласно этой теории, не человек подчиняется законам эволюции, а сам должен использовать достижения научно-технического прогресса для устранения нежелательных изменений³³. Даже если последователь этой теории руководствуется заботой об общечеловеческом благе, о светлом будущем, теория эта является, по сути дела, одним из проявлений позиции консерватизма. И у Астрова можно найти это сопротивление прогрессу. Его мировоззрение, по меньшей мере, непоследовательно: по отношению к природе он консерватор, выступающий за восстановление того, что было раньше; по отношению к социальной сфере он, наоборот, проповедует планомерное развитие на основе использования научно-технических знаний.

Есть и другое довольно интересное противоречие в мировоззрении Астрова: с одной стороны, в разговоре с Еленой Алексеевной он излагает свои соображения о дегенерации русского народа, а с другой — в нем самом можно наблюдать последствия пристрастия к алкоголю. Его коллега, доктор Дорн, серьезно предупреждал помещика Сорина о вреде алкоголя и табака:

Вино и табак обезличивают. После сигары или рюмки водки вы уже не Петр Николаевич, а Петр Николаевич плюс еще кто-то; у вас расплывается ваше я, и вы уже относитесь к самому себе, как к третьему лицу — он (13, 23).

Весьма показательно, что Марина, старая няня в семье Войницких, в начале пьесы едва узнает Астрова после его десятилетнего отсутствия. Пристрастие к алкогольным напиткам у Астрова сохраняется до конца пьесы. Когда та же Марина предлагает ему перед отъездом рюмку водки с кусочком хлеба, Астров берет только водку, говоря: «Нет, я и так...» (13, 115). Эта реплика обычно вызывает веселье у театральной публики. Но у зрителя и читателя она и вызывает сомнения в том, что в жизни Астрова что-то в скором времени изменится, — несмотря на все то, что он, может быть, сделает во избежание экологического кризиса.

Итак, в «Дяде Ване» Чехова можно увидеть переход от позитивистского эволюционизма к ранней форме экзистенциалистского миропонимания³⁴ не потому, что законы эволюции опровергаются; они сохраняют свою силу еще и в «Вишневом саде», который был поставлен в год смерти драматурга, в 1904 г.³⁵ Но это уже тема для другого исследования. Специфическим элементом экзистенциализма в «Дяде Ване» является отсутствие у Астрова идеологической или теологической уверенности в том, что собственная индивидуальная жизнь имеет какое-либо значение. Слишком медленно идет эволюционный процесс. Однако выход из этого безнадежного положения, который выбирают Константин Треплев в «Чайке» или Войницкий в «Лешем», самоубийство, — уже невозможен для Астрова. Если пользоваться терминологией экзистенциалиста Жана-Поля Сартра, то Астров вынужден и в будущем искать эссенцию, которой он может наполнить свою экзистенцию³⁶. Эволюционный закон постоянного изменения жизненных форм уже не может для него быть идеей, непосредственно наполняющей его жизнь смыслом, как это было для позитивистов, к которым будет относиться и Петя Трофимов в «Вишневом саде».

Астров не может верить, как Соня, которая его любит без взаимности. Иногда он может надеяться на лучшую жизнь, и работать он также может. Более того: он у Чехова обязан это делать, т. к. идея «борьбы за существование» в «Дяде Ване», как, впрочем, и в «Чайке», представлена лишь как шифр общечеловеческой обязанности искать смысл индивидуальной жизни в деятельности³⁷. В конце концов в этой мысли все-таки заключается если и не сама надежда, то, по крайней мере, один из возможных путей из той безнадежности, которую Лев Шестов считал связующим элементом чеховского творчества³⁸. Напрашивается вывод, проверка которого по отношению к остальным поздним пьесам Чехова выходит уже за рамки данной статьи, что «Чайка» и «Дядя Ваня» — это драмы о необходимости поиска эссенции в эволюционной экзистенции.

Примечания

1. Предлагаемая статья была впервые опубликована в следующем изд.: L'âge d'argent dans la culture russe. (Lanne Jean-Claude, Garziano Svetlana — ed.). Lyon, 2007 (Modernités russes 7). P. 263—278. Автор выражает благодарность редакторам сборника за согласие на перепечатку статьи. Статья представляет собой несколько расширенную версию доклада, прозвучавшего на Международной конференции «L'Age d'argent dans la culture russe» в Лионе. Автор статьи желает выразить свою признательность участникам дискуссии, которые своими ценными замечаниями открыли путь к дальнейшей разработке рассматриваемой темы. Автор также благодарит Ангелину Майер-Гейгер и Татьяну Якоб за большую помощь, оказанную при подготовке данной статьи.

2. См.: Гроссман Леонид. Натурализм Чехова // Вестник Европы. 1914. № 7. С. 218—247. Thompson Alan Reynold. Chekhov and Naturalism // The Anatomy of Drama. 2. ed. Berkeley, 1946. P. I—XXXTV. Moravčevich Nicholas. Chekhov and Naturalism. From Affinity to Divergence // Anton Chekhov's Plays. The Sea Gull. Uncle Vanya. The Three Sisters. The Cherry Orchard. Backgrounds. Criticism. Translated and Edited by Eugene K. Bristow. Indiana University. New York: Norton Critical Editions, 1977. P. 286—309.

3. См.: De Sherbinin Julie W. Chekhov and Christianity. The Critical Evolution // Chekhov Then and Now. The Reception of Chekhov in World Culture. Clayton Douglas J. (ed.). New York, 1997 (Middlebury Studies in Russian Language and Literature 7). P. 285—299: «Несмотря на мнимое отсутствие веры, Чехов проявлял живое человеколюбие [humanitarianism], щедрость духа и любовь к ближнему, ассоциирующиеся с фундаментальными принципами христианской филантропии». (Перевод мой. В дальнейшем принадлежность перевода оговаривается только в том случае, если он выполнен другим автором. Дореволюционные источники цитируются и описываются по современным нормам русской орфографии. — Д.Ш.).

4. Уже современники писателя, например Л.П. Гроссман, утверждали, что «медицинская школа сказалась прежде всего на методе его работы» (Гроссман Леонид. Натурализм Чехова. С. 220). Более современный взгляд на проблематику взаимосвязи медицины, литературы и психологии в творчестве Чехова предлагает в своей статье Петер Тирген. См.: Thiergen Peter. Zu Čechovs Personalunion von Dichter, Arzt und Psychologe (am Beispiel von «Княгиня», 1889) // Anton P. Čechov. Werk und Wirkung. Vorträge und Diskussionen eines internationalen Symposiums in Badenweiler im Oktober 1985. Teil I. (Hg.: Kluge Rolf-Dieter, Nohejl Regine.) Wiesbaden, 1990 (Opera Slavica. Neue Folge 18). S. 324—341.

5. См.: Регеци Ильдико. Чехов и ранний экзистенциализм: Несколько замечаний к проблеме // Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae. 1995. 40. P. 95—104.

6. См.: Moravčevich Nicholas. Chekhov and Naturalism. P. 303—309 (прежде всего, о «Чайке»).

7. На терминологическую проблемность этого понятия указал, наряду с иными, Омри Ронен: Ronen O. The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Century Russian Literature (Sign Text Culture: Studies in Slavic and Comparative Semiotics). Amsterdam, 1997. P. 1—5.

8. Первый в России перевод труда Чарльза Дарвина. Дарвин Ч. О происхождении видов в царствах животном и растительном путем естественного подбора родичей, или О сохранении усовершенствованных пород в борьбе за существование: пер. с англ. С.А. Рачинского. СПб., 1864. В разных переводах книга получала разные названия. В настоящее время как классический закрепился следующий перевод названия, принадлежащий К.А. Тимирязеву: Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь. СПб., 1991. Примеч. редактора.

9. О том, что в круг чтения Чехова в Таганроге входил и Генри Т. Бокль, автор малоизвестной на сегодняшний день трехтомной «Истории цивилизации в Англии» (1857—1861), пишет Жаклин де Прояр. См.: De Proyart Jacqueline. Tchékhov et Darwin. Limites et portée d'une influence // Silex. 1980. 16. P. 103. Подобную информацию об этом содержит и книга Лоренса Сенелика. См.: Senelick Laurence. Anton Chekhov. Houndmills. London. 1985. P. 4. О роли Бокля в процессе распространения дарвинизма в России см.: Vucinich Alexander. Darwin in Russian Thought. Berkeley; Los Angeles; London, 1988. P. 9—10. Идеи о близости учений Бокля и Дарвина встречаются также и в нерусскоязычной прессе тогдашней Российской империи. См.: [Świeżawski Ernest]: Buckle i Darwin // Przegląd Tygodniowy. 1868. S. 338—339, 358—360.

10. Ингрид Длугош, например, считает Чехова пионером этого направления. См.: Dlugosch Ingrid. Anton Pavlovič Čechov und das Theater des Absurden. München, 1977 (Forum Slavicum 42). S. 264.

11. См.: Катаев В.Б. Эволюция и чудо в мире Чехова. Повесть «Дуэль» // Русская литература XIX века и христианство / под ред. В.И. Кулешова. М., 1997. С. 48—55. См. также: De Proyart Jacqueline. Tchékhov et Darwin. Limites et portée d'une influence. P. 105.

См. также: Катаев В.Б. Христос и Дарвин в мире Чехова // Катаев В.Б. Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники. М., 2004. С. 157—166; статьи Е.Н. Пинской и Н.Г. Михновец в данном сб. Примеч. редактора.

12. См.: Magarshack David. The Real Chekhov. An Introduction to Chekhov's Last Plays. London, 1972. P. 9—23. С полемичностью некоторых высказываний Дэвида Магаршака в адрес современных ему режиссеров и истолкователей Чехова, а также с ортодоксальностью его отстаивания определенной интенции Чехова можно и нужно спорить. Тем не менее есть основание предположить, что последние пьесы Чехова к ним Дэвид Магаршак относит «Трех сестер» и «Вишневый сад» — действительно содержат некую квинтэссенцию творческих исканий писателя. По крайней мере, думается, что вышеуказанные поздние пьесы Чехова можно назвать итоговыми по степени трактовки в них эволюционного учения.

13. Николас Моравчевич, например, указывает на два письма Чехова, в которых русский писатель выступает в защиту теории Дарвина. См.: Moravčevich Nicholas. Chekhov and Naturalism. P. 289.

14. В своей объемной книге Александр Вюсинич объясняет, что рост антидарвинистских тенденций в России 1890-х гг. явился результатом совместных усилий теологов, философов и ученых-естественников, направленных на опровержение теории покойного англичанина. См.: Vucinich Alexander. Darwin in Russian Thought. P. 240—271. По сравнению с русскими мыслителями, писателям в труде Вюсинича уделяется довольно незначительное внимание. При этом антидарвинизм 1890-х гг. можно соотнести с ростом популярности в России и за ее пределами творчества Ф.М. Достоевского, критическое отношение которого к дарвинизму и позитивизму уже стало предметом литературоведческих исследований. См.: Lewis B.E. Darwin and Dostoevsky // Melbourne Slavonic Studies. 1976. 11. P. 23—32. Бельтраме Ф. Достоевский и Бокль: По поводу одной реминисценции в «Записках из подполья» // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1997. № 3. С. 111—117. (О соотношении идей Чарльза Дарвина и Достоевского см. также статью Н.Г. Михновец в данном сб. Примеч. редактора.)

15. Идея борьбы за существование сегодня настолько тесно связана с именем Чарльза Дарвина, что часто упускается из виду то, что «отцом» самого этого выражения является Герберт Спенсер, бывший на 11 лет моложе Дарвина и впоследствии продолживший развитие этих дарвиновских идей. См.: Vogt Markus. Sozialdarwinismus. Wissenschaftstheorie, politische und theologisch-ethische Aspekte der Evolutionstheorie. Freiburg; Basel; Wien, 1997. S. 74.

16. Примером подобной эйфории, вызванной теорией Дарвина, может служить высказывание польской писательницы Элизы Ожешковой, предсказавшей в 1872 г., еще до публикации первого польского перевода работы естествоиспытателя, что новая гипотеза «обещает для науки обильные плоды открытий и бесспорных фактов». См.: Orzeszkowa Eliza. Pisma krytycznoliterackie. Zebrał i opracował Edmund Jankowski. Wroclaw; Kraków, 1959. S. 65.

17. В связи с образом Константина Треплева чехововеды давно говорят о пародировании Чеховым идей современного ему символизма. Установлены конкретные произведения (прежде всего, творчество К.Д. Бальмонта), выявлен и общий культурологический контекст (прежде всего — журнал «Северный вестник»), которые, возможно, Чехов пародирует в «Чайке». См.: Толстая Елена. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880 — начале 1890-х годов. М., 2002. С. 249—277.

18. Дэвид Магаршак указал на близость взглядов Константина Треплева к концепции Мировой Души В.С. Соловьева. См.: Magarshack David. The Real Chekhov. An Introduction to Chekhov's Last Plays. P. 22.

19. См.: White Michael, Gribbin John. Darwin. Żywot uczonego. [В английском оригинале: Darwin. A Life in Science]. Przełożyła Hanna Pawlikowska-Gannon. Warszawa, 1998. S. 101—112.

20. К числу книг, прочитанных Чарльзом Дарвиным во время кругосветного плавания на борту корабля «Бигл», относятся и «Основы геологии» («Principles of Geology»), основной научный труд английского естествоиспытателя Чарлза Лайеля (Charles Lyell), впоследствии поспособствовавшего популяризации идей самого Дарвина. См.: Rieß Jürgen. Charles Darwin und die Evolutionslehre // Darwin und Darwinismus. Eine Ausstellung zur Kultur- und Naturgeschichte. (Hg.: Baumunk Bodo-Michael, Rieß Jürgen). Berlin, 1994. S. 67.

21. О важнейшем значении этого принципа для эволюционной концепции Чарльза Дарвина свидетельствует тот факт, что ученый в своей основополагающей работе «Происхождение видов» повторяет его несколько раз. См.: Darwin Charles. On the Origin of Species 1959 // The Works of Charles Darwin. Edited by Paul H. Barrett & R.B. Freeman. Advisor: Peter Gautrey. Vol. 15. London, 1988. P. 326. (В издании 1876 г. этот текст отсутствует.) См. также: Darwin Charles. On the Origin of Species 1876 // Ibid. Vol. 16. P. 421. Пожалуй, первым критиком этого принципа эволюционного развития природы в теории Дарвина был сторонник или, по его собственному определению, «бульдог» Дарвина, его соотечественник Т.Г. Хаксли. См.: Huxley Leonard. Life and Letters of Thomas Henry Huxley: in 3 v. Vol. 1. London, 1903. P. 254. См. также: Huxley Thomas H. Darwinians. Essays / Collected Essays. New York, 1968. Vol. 2. P. 39.

(Полное название первого издания труда Ч. Дарвина: On the origin of species by means of natural selection, or the preservation of favored races in the struggle for life. By Charles Darvin. L.: John Murray, Albemarle streets, 1859. Примеч. редактора.)

22. См.: Stroud T.A. Hamlet and The Seagull // Shakespeare Quarterly 1958. 9. P. 367—372. См. также: Adler J.H. Two «Hamlet» Plays. «The Wild Duck» and «The Seagull» // Journal of Modern Literature. 1970/71. № 1. P. 226—248.

23. Darwin Charles. On the Origin of Species. P 347.

24. См.: Henry Peter. Introduction // Чехов А.П. Chekhov A.P. Чайка. The Seagull. Letchworth, 1965. P. 21. (The Library of Russian Classics).

25. Чехов наделил Машу чертами мужского поведения (например, она нюхает табак, не скрываясь, пьет водку, использует в своем языке вульгаризмы), поэтому ее можно считать одним из интереснейших второстепенных персонажей «Чайки» (см.: Henry Peter. Introduction). Мнение Магаршака, что «Маша относится к блестящей галерее женщин-хищников в пьесах Чехова» (Magarshack David. The Real Chekhov. P. 24), основано, скорее, на несоответствии чеховской героини традиционным патриархальным стереотипами, чем на всесторонней оценке самого литературного образа.

26. Для Питера Генри он — «величайший реалист из всех» (Henry Peter. Introduction. P. 21). Однако реализм составляет только одну грань многостороннего характера Дорна. Трезвый ум медика не мешает ему видеть и талант Константина Треплева. Он единственный среди персонажей пьесы, кто серьезно относится к творчеству молодого писателя, указывая ему на пути выхода из кризиса «нового искусства»: это самоограничение в средствах и в содержании и идейная ясность (13, 18—19). Поэтому образ доктора в «Чайке» не так незначителен, как это может показаться на первый взгляд, и не только потому, что именно он в финале пьесы сообщает о самоубийстве Константина Треплева. Когда режиссер Вольфганг Мария Бауер в своей постановке «Чайки» на летней сцене в немецком городке Вунзиделе в июле—августе 2006 г. вообще устранил образ Дорна из пьесы, он разрушил эволюционистский подтекст чеховской пьесы, в которой революционизму новатора Константина Треплева противопоставляется реализм доктора.

27. Поэтому отождествление точки зрения Астрова со взглядами самого Чехова, встречающееся в литературе (например, у английского чехововеда Джона Таллока), кажется проблематичным. См.: Tulloch John. Chekhov: A Structuralist Study London; Basingstoke, 1980. P. 139—140.

28. Čechov Anton. Onkel Vanja. Szenen aus dem Landleben in vier Akten. Übersetzt und herausgegeben von Peter Urban. Zürich, 1995 (detebe-Klassiker 20093). S. 45.

29. См.: Нордау Макс. Вырождение: пер. с нем. под ред. и с предисл. Р.И. Сементковского. СПб., 1894.

30. См.: Nordau Max. Entartung. Berlin, 1892. Bd. 1. S. VII.

31. См.: П. 5, 284. См. также: Tulloch John. Chekhov: A Structuralist Study. S. 118—121 (в основном о «Дуэли» Чехова). На фоне критического отношения Чехова к идеям Макса Нордау своего рода иронией судьбы можно считать тот факт, что немецкий славист Ганс Роте употребил именно термин «Entartung» [«вырождение»] для определения неоднозначной позиции Чехова перехода от реализма к модернизму, тем более что последний, как мы видим в «Чайке», во многом был писателю чужд. См.: Rothe Hans. Anton Tschechov oder Die Entartung der Kunst. Opladen, 1990 (Rheinisch-Westfälische Akademie der Wissenschaften. Geisteswissenschaften. Vorträge G. 306). «Вырождение» творчества Чехова, в том числе и его пьес «Чайка» и «Три сестры», состоит, по мнению Ганса Роте, в «эстетической [позе] при испорченном по сути дела вкусе», в позе «якобы естественной жизни при развращенной природе», в «нигилизме, яснейшим признаком которого является упадок искусства и вкуса» (Ibid. S. 17, 28).

32. Небезынтересен факт, что Макс Нордау излагает эту точку зрения именно в связи с размышлениями о толстовской философии: «Индивидуумы с враждебными по отношению к обществу инстинктами составляли бы в скором времени большинство, если бы здоровые люди не боролись с ними, усложняя им продвижение вперед, а как только они оказались бы сильнейшими, то общество, а в недалеком будущем также и само человечество, неминуемо было бы обречено на гибель» (Nordau Max. Entartung. Bd. 1. S. 241—242).

33. См.: «На нашей Земле природа является нашим врагом, перед которым нам нельзя опустить оружие <...> Не в невозможном «возвращении к природе» можно найти исцеление беды человечества, а в разумной организации нашей борьбы против природы, хотелось бы сказать: в всеобщей воинской повинности против нее, от которой могут быть освобождены лишь калеки» (Ibid. S. 254—255).

34. Не случайно философ и писатель Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман), один из «духовных отцов» экзистенциализма, проявил особый интерес к творчеству Чехова, которого он назвал «певцом безнадежности» (Шестов Лев. Творчество из ничего (А.П. Чехов). М., 2000 [впервые СПб., 1908]. С. 18.). Лев Шестов также указал на критическое отношение Чехова к позитивизму: «Единственная философия, с которой серьезно считался и потому серьезно боролся Чехов, был позитивистический материализм» (Там же. С. 39).

35. Правда, эта пьеса заканчивается апофеозом упадка и смерти, но и звуки рубящих вишневый сад топоров уже таят в себе начало новой жизни, о которой мечтает не только «вечный студент» Трофимов, но и Аня.

36. Жан-Поль Сартр, со своей стороны, опирается на слова Мартина Хайдеггера (Martin Heidegger), когда пишет, что «экзистенция предшествует эссенции и управляет ею» (Sartre Jean-Paul. L'être et le néant. Essai d'ontologie phénoménologique. Paris, 1976. P. 492).

37. Эволюционистская формула «борьба за существование» благоразумными героями в «Чайке» и в «Дяде Ване» воспринимается не как воззвание к вооруженным конфликтам, а как побуждение к работе и к деятельному подчинению законам природы. На этом фоне распространенное обвинение Чехова в том, что он показывает в своих произведениях «отказ от конфликтов» (Rothe Hans. Anton Tschechov oder Die Entartung der Kunst. S. 18) кажется несправедливым.

38. См.: Шестов Лев. Творчество из ничего. С. 18. Ильдико Регеци также считает, что «Чехов не созерцает мир так безжалостно, как это думает Шестов» (Чехов и ранний экзистенциализм. С. 96).