Знаменитое путешествие А.П. Чехова на остров Сахалин весной—осенью 1890 г. отчасти оставило в тени другой не менее значимый его маршрут — поездку по Сибири. Поначалу она воспринималась писателем как некий «перевалочный пункт» по пути на каторжный остров и принципиального значения в его планах не имела. Тем не менее сама подготовка к путешествию, круг чтения и интересов, которые выявляются из писем Чехова, обнаруживают непременное включение «сибирского вопроса» в «сахалинскую тему», так как они существуют для него не только на взаимопересечении пространственных координат, но и в общности тем. Проблемы каторги, тюрьмы и ссылки, борьба против пожизненности наказаний, против насильственной колонизации Сибири ссыльными, проблемы переселенчества, бродяжничества, преобладания асоциального элемента на далеких российских окраинах, произвол и развращенность местных властей, убийственные дороги — все это были вопросы общие, которые не разводили, а соединяли для писателя сибирскую и дальневосточную тематику.
С начала февраля до середины апреля 1890 г. писатель тщательно готовится к путешествию: изучает уголовный процесс, историю тюремного заключения и ссылки в России, историю колонизации Сибири и Сахалина; знакомится с работами исследователей острова: геологов, этнографов, статистиков, агрономов и др., с официальными отчетами главного тюремного управления, с корреспонденциями с мест в газетах и журналах, с описанием путешествий по Сибири и Дальнему Востоку; изучает труды по пенитенциарной системе.
Чехов специально выезжает в Петербург для работы в Публичной библиотеке. По его заданию сестра Мария вместе с подругами составляет в Румянцевской библиотеке указатель статей о Сибири и Дальнем Востоке. Ему помогают в поисках нужных книг и журналов старший брат Александр и А.С. Суворин. Показателен круг чтения писателя. В январе 1890 г. он составляет библиографический указатель по материалам о Сибири и Дальнем Востоке, куда вошли 65 книг, статей, газетных корреспонденций.
В аспекте сибирской проблематики чеховского путешествия важными в этом списке являются следующие исследования: «Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания сей земли российским оружием» Иоганна Эбергарда Фишера1, «Три года в Сибири и на Амурской стороне» Ив. Мевеса2, «Путешествие на север и восток Сибири» А. Миддендорфа3, «Сибирь и каторга» С.В. Максимова4, «Каторга и ссылка» М. Цебриковой5, «Сибирь и ссылка» Дж. Кеннана6. Уже после поездки писатель знакомится с «Сибирской библиографией» В.И. Межова7, «Очерками Сибири» С.Я. Елпатьевского8, «В мире отверженных. Записки бывшего каторжника» Л. Мельшина9.
В круг чтения писателя вошли также такие статьи известного сибирского областника, автора знаменитой книги «Сибирь и каторга» Н.М. Ядринцева, как «Положение ссыльных в Сибири»10 и «Исправительное значение сибирской ссылки»11. Сам Ядринцев будет горячо и подчас полемически откликаться в «Восточном обозрении» на сибирские очерки Чехова. В дальнейшем, после смерти областника, Чехов приобретет книгу Б. Глинского «Николай Михайлович Ядринцев. Биографический очерк» с предисловием В. Острогорского и приложением воспоминаний Г.Н. Потанина12. Такой явный интерес к личности сибирского писателя, историка, статистика и публициста обнаруживает не только следы русско-европейского влияния на формирование образа Сибири у Чехова, но и несомненное встречное движение, связанное с региональной литературой и областнической доктриной, которая сформировала ряд принципиальных положений по так называемому «сибирскому вопросу».
Сам же Чехов совершает свое путешествие на фоне глубокого душевного и творческого кризиса, а вследствие этого — с неуемной жаждой куда-нибудь уйти от самого себя. Главный вопрос, который волнует писателя в этот трагический для него период, — вопрос о соотношении мира и человека, о восстановлении утраченной гармонии. Такого рода раздумья отразятся в его принципиальных произведениях второй половины 80-х гг.: «Степь» (1888), «Припадок» (1888), «Скучная история» (1889) и др. Ряд поездок, предпринятых Чеховым и предваряющих сибирско-сахалинское, по югу России весной 1887 г., на Кавказ и Крым летом 1889 г., не удовлетворили писателя и вызвали потребность заглянуть в какие-нибудь другие «уголки» России. Вероятно, поэтому он включается в общий поток изучения и осмысления далеких восточных окраин Российской империи и совершает невиданное по географической сложности и психологическому мужеству путешествие.
Необходимо уточнить, что все его письма, черновики и материалы, заметки для будущей книги сами по себе уже представляли определенный метатекст, постепенно превращаясь при творческой переработке в самодостаточный, завершенный текст, объединенный пространствами Урала, Сибири и Сахалина. Уже в переработанном плане и в принципиально иной авторской позиции эти материалы воспроизводятся в текстах очерков «Из Сибири» (1890) и книги «Остров Сахалин» (1894), в которых определяющим становится описание пути, мотив дороги и дорожных встреч, открытие для себя новых неосвоенных пространств, столкновение «своего» и «чужого», «окультуренного» сознания и сознания «природного». Этот комплекс тем и мотивов продолжает сложившуюся в русской литературе традицию литературы путешествий, травелога.
Литература путешествий — это письмо в движении, порождающее образы стран, городов, местностей, проникающее в литературу и изменяющее ее. По мысли Д.Н. Замятина, «путешествия — идеальный случай, когда реальность сразу может репрезентироваться и интерпретироваться как образ, так как «обнаженное» восприятие вынуждено сразу проводить аккультурацию преодолеваемого географического пространства»13. Наряду с письмом, автобиографией, дневником, мемуарами, записной книжкой, травелоги относятся к так называемым «чистым» или первичным жанрам.
Роль путешествий в русской литературе переоценить невозможно, если учесть, что она осознавала и осмысляла себя в огромных, зачастую неосвоенных, пространствах. Отсюда важность для ее понимания таких жанров, как путевые заметки, письма, очерки, дневники. Любое путешествие — это постоянная смена впечатлений, калейдоскоп фактов, новые образы и мотивы. Поэтому крайне важен, в частности, маршрут путешественника, от выбора которого зависит многое. Все впечатления, воспоминания, описания, по сути, и выстраиваются вокруг этого маршрута, организующего сюжет. Следуя данной логике, проследим траекторию путешествия Чехова и формирование его «сибирского травелога».
Как неоднократно уточнял сам Чехов в письмах родным и друзьям, предполагалось ехать по железной дороге от Москвы до Ярославля, затем плыть пароходом до Перми и вновь железной дорогой добираться до Тюмени. До Сахалина надо было проехать более четырех тысяч верст в течение почти двух месяцев «конно-лошадиного странствия» (П. 4, 118). В контексте такого сложного путешествия собственно сибирским очеркам писатель поначалу не придавал большого значения и смотрел на них, скорее, как на замену личных писем, по которым будет, «как по нотам» (П. 4, 127), рассказывать о нем после возвращения. Сначала он хотел включить их в собрание сочинений, но потом сделал помету: «В полное собрание не войдет»14. Тем не менее цикл очерков «Из Сибири» стал принципиальным не только для преодоления мировоззренческого и творческого кризиса писателя, но и в плане освещения проблемы Сибири, уже достаточно разработанной русской литературой и культурой конца века.
Как мы уже подчеркнули, описание Сибири не было для Чехова самоцелью, так как главной задачей для него было исследование каторги и ссылки. Поэтому в сибирских очерках он ограничивал себя, освещал далеко не все вопросы, связанные с современной Сибирью, и описывал далеко не все места, в которых побывал. Перед отъездом, обещая А.С. Суворину присылать в «Новое время» путевые очерки, Чехов предупредил, что начнет их не ранее Томска, так как «путь между Тюменью и Томском давно уже описан и эксплуатировался тысячу раз» (П. 4, 91). Но Суворин выразил в телеграмме нетерпение получить сибирские впечатления как можно скорее, и Чехов в первой посланной ему «порции» все же осветил отрезок пути от Тюмени до Томска, сопроводив первые шесть глав такими словами: «Писал я только для Вас и потому не боялся быть в своих заметках слишком субъективным и не боялся, что в них больше чеховских чувств и мыслей, чем Сибири» (П. 4, 92).
Эта мысль крайне важна для понимания неповторимого и уникального образа Сибири, созданного писателем. В более чем известных трудах о сибирских путешествиях С.В. Максимова, К.М. Станюковича, Дж. Кеннана и др. Сибирь в основном представала в аспекте этнографических и социальных установок. У Чехова же сибирские впечатления содержат много перекличек с письмами родным и друзьям, отправленными с дороги. Более того, очерки имеют перед ними существенное преимущество: основой их сюжетного единства становится духовный процесс, эволюция авторского сознания, постепенно изменяющееся видение мира человеком и осознание своего места в нем. В итоге поездка в Сибирь станет для Чехова не менее значимой, чем пребывание на каторжном острове. По точному наблюдению Н.Е. Разумовой, произойдет это потому, что «она обзадала преимуществом первенства, свежести восприятия, и потому, что объем и богатство полученных в ней впечатлений сопоставимы с тем, что Чехов встретил на Сахалине»15.
Осмысление сибирско-сахалинских материалов перед путешествием поставило перед Чеховым проблему осмысления того, по какой причине русский человек снимается с насиженного места и идет в далекую неведомую страну, которая в традиционном сознании не называется иначе как «ад». В связи с этим в круг важных проблем писателя постепенно начинает входить актуальный вопрос эпохи о русских переселенцах.
Уже в рассказе Чехова «Мечты» (1886) появляется образ человека, мечтающего о переселении в Сибирь. Здесь рассказывается о том, как двое сотских конвоируют пойманного ими жалкого, тщедушного, болезненного человека, «не помнящего родства» (5, 395) бродягу, бежавшего с каторги. Этот несчастный человек, «злоумышленник», мечтает о вольной жизни в Сибири, о крестьянском хозяйстве, рыбной ловле, охоте, потому что жить на поселении, в отличие от каторги, «сущего ада», с его точки зрения, «совсем другая статья»:
На поселении перво-наперво я к обществу припишусь на манер прочих. По закону начальство обязано мне пай дать... да-а! Земля там, рассказывают, нипочем, все равно как снег: бери сколько желаешь! Дадут мне, парень, землю и под пашню, и под огород, и под жилье... Стану я, как люди, пахать, сеять, скот заведу и всякое хозяйство, пчелок, овечек, собак... Поставлю сруб, братцы, образов накуплю... Бог даст, оженюсь, деточки у меня будут... (5, 400).
Нисколько не идеализируя образ бродяги, Чехов, однако, подчеркивает, что в людях очень велико стремление к свободе, надежда на нее: «Не боюсь я Сибири, — продолжает бормотать бродяга. — Сибирь — такая же Россия, такой же Бог и царь, что и тут, так же там говорят по-православному, как и я с тобой» (5, 400).
В написанной незадолго до путешествия повести «Скучная история» также упоминается переселенческий вопрос. Рассуждая о современных студентах, Николай Степанович говорит:
Все затруднительные вопросы, имеющие более или менее общественный характер (например, переселенческий), они решают подписными листами, но не путем научного исследования и опыта, хотя последний путь находится в полном их распоряжении и наиболее соответствует их назначению (7, 288).
Ко времени путешествия Чехова уже появилось немало специальных работ, посвященных переселенческому вопросу, и некоторые из них были в поле его внимания. В библиотеке писателя находились исследования В.Н. Григорьева «Переселения крестьян Рязанской губернии»16, Н. Серповского «Переселения в России в древнее и новое время и их значение в хозяйстве страны»17, В.Л. Кигна-Дедлова «Переселенцы и новые места. Путевые заметки»18, Н.Д. Телешова «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири. Очерки»19 и ряд других.
Через два года после публикации очерков Чехов принял участие в научно-литературном сборнике в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам «Путь-дорога»20, в котором будет напечатан его рассказ «Хористка».
Важно, что с первого же сибирского очерка Чеховым задается магистральная тема дороги, по которой бредет, казалось, вся отверженная Русь, сдвинутая с места, потерявшая привычную норму и тот дом, которого лишен на данный момент и сам автор: переселенцы, каторжники, арестанты, раскольники «кержаки», возницы, перевозчики, ссыльные, «присланные сюда по приговорам обществ за порочную жизнь» (14—15, 10). Главный акцент повествователь делает на том, как уродует Сибирь социально скованного человека. Поэтому постоянные мотивы холода, мрака, одиночества, гробовой тишины сопровождают большую часть очерка. Но тут же звучит и лирическая интонация, связанная с высоким поднебесным полетом журавлей, гимном сибирской природе, щедрым богатствам чужого края.
Тем важнее, что первые следы человеческого присутствия в этом диком и холодном крае связываются с переселенцами, для которых понятие «своей» — «чужой» земли закономерно смещается. Уже на первых страницах очерков, среди множества впечатлений, автор описывает именно переселенцев: их жалкий домашний скарб, сваленный у ног, детей в лапотках, жмущихся от пронзительно-холодного ветра, сорокалетнего седобородого мужика с иронией в глазах.
Первая встреча связана с курскими переселенцами, которые едут в кибитках и бредут по Сибирскому тракту большой толпой. И.А. Гурвич21 уточняет, что в Алтайскую и Томскую область в эти годы стекались в основном переселенцы из Курской и Тамбовской губерний. Особенно мощный их прилив начался после выхода закона от 13 июля 1889 г., определяющего порядок переселения на новые земли. Незадолго до написания чеховских очерков, в 1888 г., в «Русских ведомостях» были опубликованы «Письма с дороги» Г.И. Успенского. В них рассказывалось о переселенцах, которых писатель видел в тех же, что и Чехов, местах. Успенский отмечал, что курские переселенцы составляют самую многочисленную группу переселяющихся. Он так же, как и Чехов, писал о мытарствах переселенцев.
Показательно, что в эти же годы Н.С. Лесков создает свой рассказ-очерк «Продукт природы», который был вызван вниманием прессы к бедственному положению крестьян-переселенцев. Ближайшим поводом для его создания стало заседание Петербургского общества для вспомоществования переселенцам 14 марта 1893 г. Рассказ также был включен в упомянутый нами выше сборник «Путь-дорога». Вскоре, в августе 1893 г., на сборник появилась рецензия в журнале «Русская мысль». Автор «Библиографического отдела», после ряда перечисленных статей (Н.М. Ядринцева, Я.А. Абрамова, А.А. Кауфмана), отдельно выделяет рассказ Лескова22.
Но если Успенского и Лескова интересовал общий тип русского переселенца из средней полосы России, то внимание Чехова привлекает «мужик, не похожий на других; под мышками две скрипки, завернутые в платки» (14—15, 7). Уже по одному его виду понятно, что это «нестоящий человек», который пошел в далекий край за семьей брата от безысходности, по инерции, так как «деваться некуда». И повествователь прогнозирует ему типичную судьбу русского переселенца:
А когда придет на мест», станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что никто не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному; ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды... (14—15, 8).
Своим уходом в чужую землю он обездолил прежде всего себя, талант вне родной почвы обречен. В итоге общая интонация сибирского безмолвия и «гробовой тишины» (14—15, 9) сольется здесь со звуком оборванной струны, и этот «гиблый край» предстанет как страна безголосая, мертвая, лишенная духовного начала. Финальная же фраза — «Вернись, дядя!» (14—15, 8) — звучит в данном отрывке как последняя попытка не разорвать связи с родиной и не погрузиться окончательно в леденящий холод и мрак.
На этом фоне повествователь вспоминает свою встречу с переселенцами, «еще когда плыл на пароходе по Каме» (14—15, 8). Мотивы движения, воды, переправы явно доминируют в очерках. Описывая Волгу, Каму, показывая страшные разливы сибирских рек, любуясь мощью и красотой Енисея, Иртыша, автор закономерно расширяет и свое духовное пространство, в котором все больше простора, все легче дышится, все больше возможности прорыва сквозь установленные окружающим социумом жесткие границы «Мужик лет сорока с русой бородой» (14—15, 8), который вспоминается ему, поражает своим фатальным смирением и какой-то удивительной иронией, устремленной вовнутрь, «на свою душу, на всю прошедшую жизнь» (14—15, 8). Его фраза-рефрен — «Хуже не будет!» (14—15, 8) задает и высшую степень отчаяния, но — и надежду. Она напоминает не менее характерную фразу героя Чехова в постсахалинском рассказе «В ссылке» (1892): «И в Сибири люди живут» (8, 44; 45; 46; 49). Однако в ответ на вопрошание-утверждение мужика следует суровая отповедь: «Будет хуже! — говорит с другой скамьи какой-то рыжий мужичонко-непереселенец с острым взглядом. — Будет хуже!» (14—15, 8).
Возвращаясь же к тем переселенцам, которые бредут по Сибирскому тракту, автор фиксирует их молчание, серьезные лица, сосредоточенность. За этим стоит понимание того, что не только безысходность, нужда двинули их в тяжелый путь. За этим кроется и духовное мужество русского человека, и неизбывная тяга к дороге, перемене мест, изначально заложенная в национальном сознании. В итоге дорога, река, поля, тайга поэтапно, от очерка к очерку, расширяют для повествователя пространственную и духовную сущность Сибири.
Так чеховское повествование о судьбе русских людей, переселяющихся в Сибирь, поворачивает эту проблему совершенно новой стороной. В том же первом очерке автор рассуждает:
Я гляжу на них и думаю: порвать навсегда с жизнью, которая кажется ненормальною, пожертвовать для этого родным краем и родным гнездом может только необыкновенный человек, герой... (14—15, 8).
Именно в сибирских очерках впервые получает закрепление новая эстетика писателя: красота — в обыкновенном, героика — в будничном, талант — в незаметном. На фоне общего «мелкотемья» и теории «малых дел», культа «усредненной» личности, характерных для литературной доктрины 1880-х гг., его все больше начинают интересовать характеры героические, тот род людей, которые не боятся резко нарушить привычный ход жизни и обладают способностью к подвижничеству, а значит — к подвигу.
Такого рода раздумья особенно ярко выразились в некрологе <Н.М. Пржевальский>, напечатанном в газете «Новое время» в 1888 г., № 4548. Статья вышла без заглавия и подписи, но комментаторы текстов установили принадлежность статьи Чехову на основании его письма к Е.М. Линтаревой от 27 октября 1888 г., в котором он пишет: «Сегодня в «Новом времени» (среда, 26 октября) есть мой короткий вопль по адресу покойного Пржевальского — образчик моих передовых. Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно» (16, 498).
Некролог этот крайне интересен как документ, указывающий на сложные поиски Чеховым идеала в окружающей жизни. Признание в огромной любви к людям, подобным Пржевальскому, — свидетельство обретения писателем вполне сформированной позиции. В его сознании в этот периода окончательно формируются два полюса. На одном — люди подвига, веры и ясно осознанной цели, «подвижники, нужные, как солнце» (16, 237), на другом — некая безликая масса, вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная, которая не патриотична, уныла, бесцветна. Для Чехова важно, что «такие люди, как покойный (Пржевальский. — Е.М.), во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение. Один Пржевальский или один Стенли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг» (16, 236).
Заметим, что и сама поездка Чехова была связана с желанием обогатить свое творческое и человеческое сознание новыми впечатлениями, рассказать о том, «как 25—30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека» (П. 10, 416). Именно это заставило и самого писателя выбрать очень трудный по условиям того времени маршрут, движение по которому граничило с подвигом. Не случайно в письмах периода подготовки к путешествию Чехов подчеркивал, прежде всего, личную значимость задуманного: «Я сам себя командирую» (П. 4, 29); «Я еду для того, чтобы полгода пожить не так, как я жил до сих пор» (П. 4, 45); «<...> пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких двух-трех дней, о которых я всю жизнь не буду вспоминать с восторгом или с горечью?» (П. 4, 32).
Закономерно, что значимость личности Пржевальского писатель видел и в его целеустремленности, служении родине, которые понятны и дороги каждому порядочному человеку. Такого рода концепция героического способствовала преодолению тяжелого кризиса, раздвигала пространственные и духовные горизонты творческой личности писателя. В отличие от В.Г. Короленко, сполна выразившего идею героики в своих сибирских рассказах и очерках и создавшего романтический образ бродяги, Чехов будет находить героическое в самой реальной жизни и воплощать его на уровне очерково-документальных жанров.
Основной принцип, которым Чехов руководствовался в путешествии и при написании своих документальных произведений, — ничего не принимать на веру, наблюдать, изучать, сопоставлять, делать самостоятельные выводы. В цикле очерков «Из Сибири» по мере продвижения путешественника по суровому краю происходит важное преодоление устойчивых стереотипов, совершается своего рода демифологизация Сибири. Звучащая рефреном фраза повествователя — «говорили мне» — сменяется своей собственной, самостоятельно сформированной точкой зрения. В заключительном, девятом, очерке цикла происходит своеобразная авторская «реконструкция» сибирского пространства в его целостности. Возникают мысли о «полной, умной и смелой жизни, которая осветит со временем эти берега» (14—15, 35). Пространство максимально расширяется, наполняется цветом, запахом, звуком, а финал очерка звучит как гимн человеку, его таланту, «который и в тайге так же знает себе цену, как и у нас в больших городах» (14—15, 38). При несомненном учете предшествующей традиции, о чем свидетельствует более чем внушительный список круга чтения писателя, в его творческом сознании произойдет принципиальная переработка привычных тем и понятий. В центре внимания будут не специальные проблемы Сибири, а отдельные драматические судьбы, возможность проживания и ассимиляции человека в этом суровом крае. Протекание духовного процесса станет основой сюжетного единства цикла.
Таким образом, поездка в Сибирь и на каторжный остров привела писателя к важной смене позиций как в творческом, так и в мировоззренческом плане. Знаменитое выражение «все теперь просахалинено» становится той мерой, которой он, по сути, проверяет все. В фельетоне «В Москве», написанном уже после путешествия, он замечает:
От журналов я требую честного направления и главным образом, чтобы статьи были подписаны профессорами или людьми, побывавшими в Сибири. Кто не профессор и кто не был в Сибири, тот не может быть истинным талантом (7, 503—504).
Как мы уже подчеркнули, в первом очерке цикла «Из Сибири» автором-путешественником была задана ситуация отчужденности от окружающего, Сибирь предстала перед ним принципиально иной, чем Россия, и поэтому отталкивала своей непохожестью, начиная с природы:
Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже цветут акации и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая, леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и оврагах лежит еще снег... (14—15, 7).
Напротив, в «Записных книжках» 1891—1894 гг., в набросках к повести «Три года», находим такую фразу:
А мне хочется в Сибирь. Сидишь где-нибудь на Енисее или Оби с удочкой, а там на пароме арестантики, переселенцы. А здесь я все ненавижу: эту сирень за окном, эти дорожки с песочком... (17, 14).
В итоге путешествия по Сибири и на Сахалин противостояние человека и мира в творческой системе Чехова сменилось их взаимодействием и взаимопроникновением, в котором духовные силы человека оказались решающими. В преодолении же былой оппозиции «здесь» и «там» объединяющим началом послужил человек, его личность и трагическая судьба.
Принципиально, что процесс идентификации и самоидентификации, совершающийся в творческом сознании писателя по отношению к Сибири, протекал на фоне активных процессов, которые происходили и в региональном культурном сознании. Не случайно местную сибирскую прессу привлекли его очерки, в которых были поставлены серьезные вопросы общерусского и местного значения: Сибирь и ссылка, причины переселенческого движения и положение русских переселенцев. Эти вопросы очень настойчиво освещались и в самой сибирской прессе, особенно в газетах «Сибирский вестник» и «Восточное обозрение».
Для сибирской общественности путешествие Чехова стало значимым культурным событием. На его приезд в Томск сразу откликнулся «Сибирский вестник»: «Утром 16 мая в Томск из Омска прибыл известный русский писатель Антон Павлович Чехов, автор драмы «Иванов». Здесь он пробудет несколько дней»23. Действительно, писатель прожил в Томске до 21 мая 1890 г. в гостинице «Европа». За это время он успел встретиться с ординатором клиник медицинского факультета Томского университета Н.М. Флоринским, с архитектором С.М. Владиславлевым (сын московского оперного артиста М.П. Владиславлева), с редактором газеты «Сибирский вестник» В.П. Картамышевым и с некоторыми сотрудниками этой газеты «любителем литературы» приставом П.П. Аршауловым и Всеволодом Сибирским (Долгоруковым). В это же время Чехов обрабатывает свои дорожные записи для посылки в «Новое время» и в письме Суворину уточняет: «Свои путевые заметки писал начисто в Томске при сквернейшей номерной обстановке, но со старанием <...>. Общее название можно дать «Из Сибири», потом «Из Забайкалья», потом «С Амура» и т. д.» (П. 4, 92—93).
Интересен и сам материал «Сибирского вестника», служащий убедительным фоном для интересующего писателя комплекса проблем. В этом же номере сообщается о новом исследовании Г.Н. Потанина о происхождении русского народного эпоса, в последующих материалах дается подробная информация по переселенческому движению24. В номере от 27 мая 1890 г. появляется очередное сообщение: «Известный писатель и врач Антон Павлович Чехов, пробыв в Томске несколько дней, отправился в дальнейший путь — в Восточную Сибирь. А.П. Чехов намерен посетить Иркутск, Владивосток и остров Сахалин. На последнем он рассчитывает пробыть месяца два. В Россию вернется морским путем»25.
В номере 91 публикуется очерк «От Барнаула до Томска» с подзаголовком «путевые заметки» за подписью «Случайный турист». В нем описываются переправа через Обь, новоселы-переселенцы, спешившие в Барнаул, курские переселенцы Сурджанского уезда, повторяющие фразу «Много нас в Сибирь пошло»26. В поле зрения автора оказываются также переселенческие таборы на берегах Томи, сама река, паромы, Томск, университет. Казалось бы, в тексте изображаются привычные, устойчивые картины края. Тем не менее очевидны и приметы литературного эпигонства, поскольку сам жанр путевого очерка, маршрут, манера повествования, образ автора удивительно напоминают сибирские очерки Чехова, уже появившиеся в июньских номерах суворинского «Нового времени»27.
В этом же номере дается и перепечатка из «Нового времени» седьмого очерка чеховского цикла, а уже в следующем, в рубрике «Фельетон «Сибирского вестника»», появляется специальная заметка о сибирских очерках Чехова под названием «Чем мы живы (В Томске)». Некий Вінь, выступающий в последующих номерах под псевдонимом Г. Язвинъ, пишет:
Кстати, уже о литературных новостях. Мы нарочно перепечатали одно из писем г. Чехова как образчик непредубежденного наблюдения над нашей жизнью. В немногих, но ярких строках, подмечены посторонним нам человеком те черты местной жизни, которые ускользают от нашего внимания, разбрасывающегося в массе нашей повседневной обывательской жизни28.
Все это обсуждается на фоне принципиальных проблем сибирской жизни: вопросов о строительстве железной дороги, об усовершенствовании пенитенциарной системы.
Не менее активно на путешествие Чехова откликнулось иркутское издание Н.М. Ядринцева «Восточное обозрение». Первая информация появилась 10 июня 1890 г.:
На этой неделе приехал в Иркутск и пробыл здесь несколько дней А.П. Чехов, молодой русский беллетрист, известный городской публике как автор остроумных водевилей и драмы «Иванов», дававшихся в минувшем сезоне на сцене городского театра. А.П. Чехов отправляется на Сахалин (куда он послан в качестве наблюдателя жизни и нравов редакцией одной большой петербургской газеты)29.
Затем в большой статье В. Ошуркова «Заметки о туристах и сторонних наблюдателях сибирской жизни» был сделан подробный разбор третьего очерка писателя. В этой статье подчеркивается объективность автора в подаче материала:
Описания г. Чехова нельзя упрекнуть ни в сентиментальности, ни в какой-либо тенденциозности. Он рассказывает лишь то, что сам видел и слышал, а главное, понял. Все рассказы его отличаются крайнею простотою, но они глубоко правдивы и реальны. Его симпатии всегда на стороне трудовой честной жизни. Он берет людей такими, какими их создала суровая природа края, их тяжелый упорный труд, своеобразные условия жизни30.
Обильно цитируя текст, автор отмечает живые фигуры деда-возницы, ссыльных перевозчиков на пароме, переселенцев и др.
Фон этих публикаций — информация газеты о сибирской железной дороге и о переселенцах, о ссылке в Якутскую область и задачах Томского университета31. Интересна публикация путевых записок епископа Нила «Сибирь за полвека»32. Характерен очерк «С дороги», печатающийся в ряде номеров за подписью Б.Л.А., также представляющий образец стилизации сибирских очерков Чехова33.
Передовая статья «По поводу слухов о судебных преобразованиях в Сибири (Письмо из Томска)»34 связана с еще одним важным событием. 4—12 июня 1890 г. в Петербурге проходил четвертый Международный пенитенциарный конгресс, в котором приняли участие 26 стран. Одновременно с конгрессом была открыта Международная тюремная выставка, где были выставлены предметы обстановки в тюрьмах и исправительных заведениях для малолетних; модели и рисунки тюремных зданий, камер одиночного заключения, экипажей, вагонов и пароходов для перевозки арестантов; образцы арестантского труда. «Сибирская газета» и «Восточное обозрение» ответили на это событие рядом публикаций.
Но особенно остро и критически отнесся к работе конгресса и сопровождавшей его выставки Н.М. Ядринцев. Сначала в «Восточном обозрении» была опубликована его статья «Тюрьма и ссылка»35 представляющая вариант доклада на конгрессе. В следующем номере, за подписью «Н.Я.», была дана информация «С тюремного Международного конгресса (Письма из Петербурга)», в которой, в частности, говорилось: «Улучшилась ли каторга, исчезли ли ее прежние недостатки, прекратились ли побеги и наводнение каторжными Сибири — выставка не отвечает»36.
В данном контексте Ядринцев достаточно пристрастно отнесся и к сибирским очеркам Чехова: главный упрек его состоял в недостаточном знании писателем специфики сибирской жизни.
26 августа 1890 г. в рубрике «Хроника сибирской жизни» появляется очередное сообщение: «Странствующий по Сибири корреспондент «Нового времени» г. Чехов печатает теперь, как уже известно нашим читателям, в упомянутой газете свои путевые впечатления»37. Эта публикация сопровождается большой статьей «Из грязного города» за подписью «N», принадлежащей перу Ядринцева и представляющей собой резкую критику на VII письмо цикла. Сибирский публицист с сарказмом пишет:
Это письмо г. Чехова из Томска отдает запахом грязного города. Кого принял г. Чехов за местную интеллигенцию, вечно пьющую водку? Правда, «Сибирский вестник» имел смелость перепечатать это письмо на своих страницах. Правда, некий Вінь из этой газеты причислил себя к местной интеллигенции и остался доволен сходством портрета с оригиналом» (здесь Ядринцев намекает на уголовное прошлое редактора газеты В.П. Картамышева. — Е.М.). Выражает он и несогласие с обрисовкой Чеховым сибирской женщины и того, что якобы «серое небо» Сибири в этом виновато38.
Следующая статья Ядринцева (за подписью «Добродушный Сибиряк») была посвящена проблемам современной литературы: он упрекает современную литературу в «нововременстве» и, приводя в пример очерки «без идей и тенденций», продолжает свои размышления о сибирских текстах Чехова:
Читаю я, например, письма г. Антона Чехова; не знаю, куда и зачем он едет. Одни говорят на золотые промысла Восточной Сибири, другие уверяют — на Сахалин. Ведь выберут же, думаю, местечко. Ну, ехали бы в какое-нибудь более «благовоспитанное место», в какой-нибудь губернский город наших провинций, где есть порядочный отель на европейский манер, с хорошим номером, с метрдотелем, пожарскими котлетами...39
Будучи глубоким специалистом в области «сибирского вопроса», Ядринцев прочитывает очерки изнутри, с точки зрения их социально-этнографической сибирской составляющей, поэтому путешественники, подобные Чехову, представляются ему «случайными туристами».
В номере от 30 сентября 1890 г. продолжается полемика вокруг публикующихся очерков писателя с обильной цитацией текстов.
В рубрике «Хроника сибирской жизни» читаем: «Если г. Чехов промахнулся в характеристике женщины Сибири, то зато метко обрисовал в «Новом времени» ее тайгу»40. В этом же номере за подписью «N» публикуется большая статья Ядринцева «Новый защитник «богадельни» (Из картинной галереи современников)», где очерки Чехова стали уже причиной его полемики с чуждым по духу другим региональным изданием — «Сибирским вестником», в рубрике которого «Сибирская печать» велась постоянная и не всегда корректная полемика с «Восточным обозрением», с «Сибирской газетой», а также с другими изданиями Ядринцева:
Наша заметка по поводу комментариев «Сибирского вестника» к известному читателям письму г. Антона Чехова о Томске и сибирских женщинах нашла себе оппонента в лице некоего Дигаммы, нового иркутского корреспондента названной томской газеты41.
Здесь же сибирский областник спорит уже с самим писателем о проблеме влияния климата на натуру человека.
В статье от 7 октября 1890 г. «В столичной прессе о Сибири», вышедшей под псевдонимом «Неисправимый резонер», Ядринцев вновь пишет о VII письме очерков Чехова «Из Сибири». Начинает он статью достаточно показательно:
Сибирью интересуются. Она положительно вошла в моду. Помимо разных статей беллетристических, ученых, публицистических и иных, внимание к Сибири доказывают и путешествия в нашу страну медведей наших столичных литераторов. Путешествуют не какие-нибудь Тряпичкины очевидцы, но люди с именем. В 1889 году по Западной Сибири путешествовал Глеб Успенский, в нынешнем мы имели удовольствие видеть лично и читать в «Новом времени» очерки нашего симпатичного беллетриста Антона Чехова, посвященные сибирским впечатлениям. Талантливого автора мы не один раз цитировали на страницах «Восточного обозрения42.
Но когда речь заходит об описании Чеховым «уголовных интеллигентных» ссыльных, вновь звучит резкая критика публициста по поводу того, что писатель не увидел в Сибири других интеллигентных людей.
Многие другие авторы того же «Восточного обозрения» приняли активное участие в обсуждении сибирских очерков Чехова. Так, они отдавали должное меткости наблюдения, тонкости изображения сибирской природы и людей «талантливым беллетристом» и в то же время сетовали на «односторонность трактовки» некоторых явлений сибирской жизни, порою «неточность выводов», объясняя это «беглостью впечатлений», напоминали автору, что в Сибири есть и «другие ссыльные», например политические43.
Пристальный интерес к путешествию Чехова продолжался на протяжении всей его поездки, и в январском номере «Восточного обозрения» в хронике сибирской жизни сообщается:
Наш молодой беллетрист А.П. Чехов возвратился из своей поездки на остров Сахалин. Он отправился туда через Сибирь и возвратился морем через Суэц в Одессу. На северном Сахалине, где находятся поселения каторжных и ссыльных, он пробыл два месяца, тщательно изучая быт и нравы44.
В этой полемике сибирской прессы с Чеховым отчетливо выявилась разница мировоззренческих и эстетических стратегий региональной публицистики и масштаба мысли Чехова. Для писателя Сибирь стала не только краем со своими местными особенностями и нуждами, но он стремился увидеть в ней и то, что ее объединяло со всей страной: в противоречиях культурной, социальной и политической жизни он обнаруживал общерусские проблемы.
Таким образом, поставленная проблема Сибири в творческом сознании Чехова выявила ряд принципиальных положений. 1. Путешествие писателя в Сибирь и на остров Сахалин привело к важной смене его позиций как в творческом, так и в мировоззренческом плане; при постижении далекого экзотичного пространства в центре внимания Чехова оказались не специфические местные проблемы, а общерусские противоречия культурной, социальной и политической жизни. 2. Изначальная авторская установка в очерках «Из Сибири» формируется на оппозиции «свое — чужое», но постепенно, в ходе повествования, происходит эволюция авторского сознания, что ведет к слому привычных стереотипов и своеобразной демифологизации Сибири; антропоцентризм Чехова выдвинул в центр повествования отдельные драматические судьбы, и в преодолении начальной оппозиции «здесь» и «там» (России-«дома» и Сибири-«ада») объединяющим началом становится человек. 3. В результате этого крайне актуальной для писателя оказалась проблема русских переселенцев, людей, в представлении Чехова, с трагической судьбой, стремящихся к постоянному развитию, умеющих покорять пространство и вести диалог с миром. 4. В рецепции региональной сибирской прессы очерков «Из Сибири» Чехова проявились особенности диалога русско-европейского и регионального сознания.
Примечания
Впервые опубликовано: Айзикова И.А., Макарова Е.А. Тема переселения в Сибирь в литературе центра и сибирского региона России 1860—1890-х гг.: проблема диалога. Таллинн, 2009. С. 91—109. В данном сборнике печатается с изменениями и уточнениями.
1. Фишер И.Э. Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания сей земли российским оружием. СПб., 1774.
2. Мевес Ив. Три года в Сибири и на Амурской стороне // Отечественные записки. 1860. № 7. С. 60—90.
3. Миддендорф А. Путешествие на север и восток Сибири. СПб., 1860.
4. Максимов С.В. Сибирь и каторга. СПб., 1871. Ч. 1—3.
5. Цебрикова М.К. Каторга и ссылка. Женева, 1889.
6. Кеннан Дж. Сибирь и ссылка. Лондон, 1890.
7. Межов В.И. Сибирская библиография: в 3 т. СПб., 1891—1893.
8. Елпатьевский С.Я. Очерки Сибири. М., 1893.
9. Мельшин Л. В мире отверженных. Записки бывшего каторжника: в 2 т. СПб., 1896—1899.
10. Ядринцев Н.М. Положение ссыльных в Сибири // Вестник Европы. 1875. Т. 6. № 11. С. 283—312; № 12. С. 529—557.
11. Ядринцев Н.М. Исправительное значение сибирской ссылки // Голос. 1874. 12 дек. № 343.
12. Глинский Б. Николай Михайлович Ядринцев: биогр. очерк. М., 1895.
13. Замятин Д.Н. Географические образы путешествий // Культурный ландшафт: Теоретические и региональные исследования. Третий юбилейный выпуск трудов семинара «Культурный ландшафт». М., 2003. http://tourlib.net/books_ukr/filotur25.htm
14. В РГАЛИ хранится тетрадь (47 л.) — рукописная копия газетного текста. Рукой Чехова сделана помета: «1890, NB. В полное собрание не войдет».
15. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова: Смысл художественного пространства (1880-е гг.): пособие по спецкурсу. Томск, 1997. Ч. 1. С. 61.
16. Григорьев В.Н. Переселения крестьян Рязанской губернии. М., 1885.
17. Серповской Н. Переселения в России в древнее и новое время и их значение в хозяйстве страны. Ярославль, 1885.
18. Кигн-Дедлов В.Л. Переселенцы и новые места: Путевые заметки. СПб., 1894.
19. Телешов Н. За Урал: Из скитаний по Западной Сибири: очерки. М., 1897.
20. Путь-дорога. СПб., 1893.
21. Гурвич И.А. Переселения крестьян в Сибирь. М., 1888.
22. Русская мысль. 1893. № 8. С. 354.
23. Сибирский вестник. 1890. 18 мая. № 55. С. 3. Информация не совсем точная, Чехов прибыл в Томск 15 мая вечером.
24. Там же. 1890. № 56, 67, 73, 75, 78, 92, 96. В основном статьи выходят за подписью Б-ко и Всевол. Сиб-скій.
25. Там же. 27 мая. № 59. С. 3.
26. Сибирский вестник. 10 авг. № 91. С. 2.
27. Там же. С. 1—2. В № 93 и 129 за 15 августа и 9 ноября публикуется еще ряд подобного рода очерков: «Из Екатеринбурга в Омск (Путевые заметки)» за подписью Н. Вагин, «От Тобольска до Тюмени». Подпись — А. Б-ій.
28. Там же. 12 авг. № 92. С. 1.
29. Восточное обозрение. 1890. 10 июня. № 22. С. (Л.) 2.
30. Там же. 29 июля. № 30. С. 10.
31. Там же. 1890. 29 июля. № 30; 5 авг. № 31; 12 авг. № 32.
32. Там же. 19 авг. № 33. С. 6.
33. Там же. 15 июля. № 28. С. 7—9.
34. Там же. 16 сент. № 37. С. 1—2.
35. Там же. 15 июля. № 28. С. 1—4.
36. Там же. 29 июля. № 30. С. 7—9.
37. Там же. 26 авг. № 34. С. 5.
38. Там же. С. 10.
39. Там же. 16 сент. № 37. С. 7—9.
40. Там же. 30 сент. № 39. С. 5.
41. Там же. С. 9.
42. Там же. 7 окт. № 40. С. 8—9. По поводу поездки Г.И. Успенского автор не точен, она состоялась летом 1888 г.
43. Там же. С. 6.
44. Там же. 1891. 20 янв. № 4. С. 6.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |