Повесть А.П. Чехова «Три года» нечасто попадает в поле зрения исследователей1. Однако, если взглянуть на нее в контексте ближайших произведений («Палата № 6», 1892; «Студент», 1894; «Убийство», 1895; «Дом с мезонином», 1886; «Моя жизнь», 1886; и др.), обнаруживаются любопытные вещи.
Во-первых, это единственное произведение, в заглавии которого дана категория времени. Во всех остальных случаях акцент делается или на герое («Студент»), или на топосе («Дом с мезонином»), или на событии («Убийство»). Да и в дальнем контексте категория времени крайне редко выносится Чеховым в заглавие, чаще всего как жанровый индекс: рождественский, святочный, пасхальный рассказ («В рождественскую ночь», 1883; «Ночь на кладбище», 1886; «Святою ночью», 1886).
Во-вторых, еще М. Курдюмов называл время внутренней темой чеховского творчества2. И уже современный исследователь считает чеховских героев людьми времени: «Человеку времени важнее не видеть, а чувствовать и мыслить длящиеся сроки»3. Следовательно, при такой важности категории времени для писателя в принципе, только в этом тексте заглавие несет в себе семантику длящегося срока, и тем оно уникально.
В-третьих, что означает число «три», почему не «два года» или «четыре года»? «Три», как мы знаем, не просто сакральное число (в христианстве символизирует Святую Троицу), это древнейший символ круга. А круг, в свою очередь, символизирует время. «Бытие и время представляют собой нечто тождественное — это то, что не вызывает сомнений от Аристотеля до Гегеля. Круг — наиболее удачная фигура для объяснения этого тождества. Время часто изображают в виде круга», — пишет современный философ»4. В заглавии чеховской повести уже представлена целостность времени и бытия. События (внешние и внутренние) в жизни героев развертываются в линейном времени: первый год, второй год, третий год. И в то же время автор дает образ циклического времени, вечного повторения и возвращения. Так в чем же смысл такого совмещения?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проследить за жизнью героев, которые проживают эти три года. Повесть начинается с логической неувязки: «Было еще темно, но кое-где в домах уже засветились огни и в конце улицы из-за казармы стала подниматься бледная луна» (9, 70). «Еще» вместо «уже», «но» вместо «и» создают ощущение абсурда. Онтологический абсурд соотносится с душевным смятением героя, неясностью жизни.
Лаптев влюблен в Юлию Сергеевну, его мучает ревность, он считает себя некрасивым и т. д. Лаптев занимает центральное положение в системе персонажей, повествование в основном выдержано «в духе и тоне героя», но повесть Чехова полицентрична. Юлия Сергеевна, доктор Белавин, Панауров, Нина Федоровна, ее дети, отец и брат героя, приказчики, Рассудина, Ярцев, Костя Кочевой, слуга Петр, вечный студент Киш и другие имеют свою историю во времени рода, семьи, во времени человеческой жизни.
И во всех этих историях есть элемент абсурда, нелепости. Панауров «очень доволен собой и совсем не думает о том, что ему уже 50 лет» (9, 14). Брат Лаптева, будучи купцом, мечтает «о ленте через плечо» и о «тайном советнике», он «держится с учителем, как начальник» (9, 56). Киш рассказывает содержание повести, и никто не может понять, «о чем это он рассказывает» (9, 55). Отец Лаптева — самодур, Рассудина нелепа в одежде и в поступках. Неуместна телеграмма, которую после смерти Нины Федоровны посылает герою доктор Белавин. Когда Лаптев после смерти отца стал разбираться в делах, оказалось, что «из книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было понять» (9, 87).
Из перечисленных деталей складывается образ темного, не проясненного для сознания человека, мира. Тема любви, таким образом, соседствует у Чехова с темой смысла жизни, познания мира.
Однако не эти темы главные для автора, речь идет не о концепции любви или прозрении героя. Чехова интересует человек в потоке времени, «здесь-бытие» по М. Хайдеггеру. Фраза «было еще темно, но кое-где в домах засветились уже огни», помимо языкового казуса, имеет глубокий метафизический смысл: тьма уступает свету, хаос преобразуется в космос. Именно время становится для Чехова признаком бытийности, подлинности и оправданности существования. Какие виды и формы времени важны для автора?
Возраст персонажей. Лаптеву 34 года, Юлии Сергеевне 21, Панаурову 50 лет, Нине Федоровне 37 лет, Жозефине Иосифовне Милан «лет 35» (9, 29), ее дочерям 3 года и 5 лет, Саше 10, Лиде 5 лет, Федору Степановичу 80 лет, старшему приказчику Початкину «лет 50» (9, 33), Рассудиной «уже 30 лет» (9, 40), Ярцеву 37 лет, лакей Петр «мужик средних лет» (9, 49). и т. д. Во времени человеческой жизни фиксируются периоды: детство (Саша и Лида, дочери Панаурова от второго брака, детство в воспоминаниях Лаптева, детство Кости Кочевого), молодость (жена Лаптева, Киш, Кочевой), зрелость (Лаптев, Ярцев, Рассудина), старость (Панауров, Федор Степанович, Початкин, доктор Белавин). Возраст становится, с одной стороны, знаком уникальности индивидуального опыта, а с другой — его универсальности. «Лаптеву было неприятно, что его жена, молодая женщина, которой нет еще 22 лет, так серьезно и холодно рассуждает о любви» (9, 55).
Однако сам Лаптев признавался в письме к Косте Кочевому: «Но, милый Костя, пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь» (9, 16). Отцу Лаптева 80 лет, он считает свой опыт женитьбы единственно верным: «Когда я женился, мне больше сорока было, а я в ногах у отца валялся и совета просил. Нынче уже этого нету» (9, 32). Для него в акте женитьбы главное — благословение родителей. Лаптев раскрывает иную сторону брака отца и матери: социальное и возрастное неравенство: «Отец женился на моей матери, когда ему было 45 лет, а ей только 17» (9, 39).
Но герой не замечает, что сам повторяет путь отца, женившись на молодой девушке без взаимной любви. Есть в повести и эпизодический персонаж Григорий Тимофеевич, ему «уже шестой десяток пошел, а он грудных детей имеет» (9, 33). Тем не менее мотив неравной любви не акцентируется автором, он дан в потоке жизни как ее часть. Казалось бы, возраст отца Лаптева указывает на его патриархальность, сын принадлежит к другому поколению, но в конце повести герой видит свое будущее и оно напоминает настоящее отца: «мало-помалу войдет в роль главы торговой фирмы, начнет тупеть, стариться и, в конце концов, умрет» (9, 90).
Бытовое время. Оно лежит в основе фабулы — это и есть те три года из жизни героев, о которых говорится в заглавии. События (любовь Лаптева к Юлии Сергеевне и женитьба на ней, смерть сестры, смерть дочери, болезнь брата, новое чувство жены к мужу), как всегда у Чехова, растворяются в потоке быта, в бытовом времени. Бытовое время — время «бывания», по М.М. Бахтину5, то, что бывает часто, повторяется. В провинциальном городе мимо дома, где живет герой, «каждое утро и вечер прогоняют большое стадо» (9, 7), Лаптев и Панауров «молча проводили целые вечера» (9, 13), «церемония с поцелуями и реверансами» девочек «повторялась каждый вечер» (9, 13).
В доме доктора Белавина ничего не меняется, как не меняется он сам. Мы видим его «полным, красным», «в длинном ниже колен сюртуке» (9, 8), напевающим «Ру-ру-ру-ру». Автор закрепляет за персонажем жест: доктор ходит из угла в угол, «засунув руки в карманы» (9, 8). Этот жест повторяется трижды. В первый раз, когда Лаптев провожал Юлию Сергеевну, во второй раз, когда героиня сообщила отцу о предложении героя, в третий раз, когда дочь приехала навестить отца. Жест индивидуален и случаен, он закреплен за доктором, но главная его функция не характерологическая. Жест свидетельствует о неизменности быта героя, об однородности его существования во времени.
Порядки в «амбаре» тоже не меняются: Лаптев вспоминает время, «<...> когда его секли и держали на постной пище; он знал, что и теперь мальчиков секут и до крови разбивают им носы, и что когда эти мальчики вырастут, то сами тоже будут бить» (9, 33). Признаки бытового времени в амбаре — статичность, неизменность, традиционность. «Каждый праздник служащие обязаны были ходить к ранней обедне и становиться в церкви так, чтобы их всех видел хозяин», Лаптев «после полугодового отсутствия не видел перемен к лучшему» (9, 35). В поведении отца тоже ничего не изменилось: «Это хвастовство, этот авторитетный подавляющий тон Лаптев слышал и 10, и 15, и 20 лет назад» (9, 55). В Москве жизнь Лаптевых «текла обыкновенно, изо дня в день, не обещая ничего особенного» (9, 66).
Бытовое время циклично и на первый взгляд равно дурной бесконечности. Однако это впечатление обманчиво. «Где нет хода времени, там нет и момента времени в полном и существенном значении этого слова», — отмечал М.М. Бахтин6. Ход времени представлен у Чехова широко и разнообразно. Это и смена времени суток, и смена времени года, и праздники. Это и многочисленные повторы, в которых в сходном выявляется иное.
В начале повести мы видим героя сидящим на лавочке в ожидании Юлии Сергеевны. В конце повести уже Юлия Сергеевна сидит, ожидая мужа, «под старым широким тополем» (9, 90). В данном случае повторяется ситуация ожидания, она наполнена личными переживаниями персонажей и в то же время экзистенциально типична. Время любви (и бремя любви) — это ожидание. Только в начале повести герой любил, а героиня не любила, в конце же роли поменялись. Э.А. Полоцкая указала и на другую, похожую ситуацию: в начале повести Лаптев после всенощной провожает Юлию Сергеевну домой и слышит шепот и «сдержанный смех» (9, 8); в конце повести герой летней ночью слышит за забором шепот и звук поцелуя7. Внешне ситуация для героя повторяется, но его эмоциональное состояние — нет. В первом случае «шепот невидимок» и запах липы и сена «раздражали» (9, 5) Лаптева: «Ему вдруг страстно захотелось обнять свою спутницу, осыпать поцелуями ее лицо, руки, плечи, зарыдать, упасть к ее ногам, рассказать, как он долго ждал ее» (9, 8). Во втором случае — «волновали»: «<...> ему казалось, что он сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не вернется» (9, 90). Психологическая зависимость от Юлии Сергеевны сменяется жаждой свободы.
В повести огромное количество окликающих друг друга в пространстве сюжета ситуаций, деталей. О зонтике писали неоднократно; но здесь важно отметить, что бытовая деталь становится символом времени: «Зонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка была из простой, белой кости, дешевая» (9, 15). Сам зонтик за три года не изменился, изменилось отношение к нему: для героини он стал ценностью, а для героя перестал быть ею.
Историческое время. Герой Чехова — частный человек, не политик, не идеолог и не общественный деятель. Автор создает образ современной ему культурной жизни, но современность Чехова лишена злободневности.
Персонажи повести живут в Москве, ходят в театр и на выставки, слушают Антона Рубинштейна, находятся в курсе общественных ожиданий. Они спорят, говорят о декадентах, о бессмертии души, они предчувствуют грядущие перемены. «Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать», — говорит Ярцев (9, 75). Э.А. Полоцкая в «Комментариях» к повести заметила: «В повести отразились события культурной жизни Москвы и Петербурга тех лет, когда оформлялся замысел произведения» (9, 456). У Чехова речь идет не о мастерстве Рубинштейна или о достоинствах картины Исаака Левитана «Тихая обитель». Персонажи пытаются выйти за рамки повседневности, они стремятся к жизни, насыщенной событиями. Но и культура может стать бытом:
Зима протекала невесело. Везде в Москве играли в карты, но если вместо этого придумывали какое-нибудь другое развлечение, например пели, читали, рисовали, то выходило еще скучнее. И оттого, что в Москве было мало талантливых людей и на всех вечерах участвовали все одни и те же певцы и чтецы, само наслаждение искусством мало-помалу приелось и превратилось для многих в скучную, однообразную обязанность (9, 78).
В данном случае приметы конкретно-исторического времени, «декаденты» например, легко могут быть заменены другими. Дело в том, что любой человек, живущий в иное время, проходит путь Лаптева: от увлечения к пресыщению, от очарования к разочарованию. Это может быть не опера, а прыжки с парашютом или что-нибудь иное. И в теме любви социально-типичная для русской литературы ситуация неравного брака переосмысляется, и автор выдвигает в центр экзистенциальные переживания героя. У Чехова, в отличие от Достоевского, историческое время периферийно.
Но это не означает, что в образе времени в произведениях Чехова нет места историческому прошлому. «Современность, взятая вне своего отношения к прошлому и будущему, утрачивает свое единство, рассыпается на единичные явления и вещи, становится абстрактным конгломератом их», — писал М.М. Бахтин8. Пророчество Ярцева «Москва — это город, которому придется еще много страдать» (9, 70) и его сон, в котором мы видим картину набега половцев, соединяют прошлое, настоящее, будущее. В пространстве сюжета случайная, казалось бы, деталь — пожар на Пресне — перекликается с пожаром в видении Ярцева в историческом прошлом и с абстрактными, гипотетическими «страданиями» Москвы в будущем.
Экзистенциальное время. Экзистенциальное время, на наш взгляд, является основной формой времени в повести Чехова. Сложным образом оно соотносится с бытовым, природно-циклическим, историческим временем, с хронотопом провинциального города и столицы, с хронотопом дома. В самом общем значении экзистенциальное время — это время человеческой жизни, но рассмотренной не извне, а изнутри. М.М. Бахтин заметил: «С точки зрения физико-математической время и пространство жизни человека суть лишь ничтожные отрезки <...> но изнутри человеческой жизни они обретают единственно ценностный центр»9. «Изнутри» означает не только позицию героя, но и позицию автора, и позицию читателя; в обобщающем смысле — позицию человека.
Рождение, смерть, одиночество, смысл и бессмыслица жизни определяют границы экзистенциального времени. Психологическое время, субъективное переживание героем времени, тоже становится частью экзистенциального времени10. И указание на возраст персонажей не случайно с точки зрения экзистенциальной проблематики. Н.Я. Берковский обратил внимание на роль стариков у Чехова: «Старики и старцы, «геронты», наподобие тех, что выводились на античной сцене, должны указать, как давно уже началась жизнь, какой окружены молодые, насколько эта жизнь старше их самих, как нелегка будет предстоящая борьба с нею»11.
В этом смысле дети — это те, кто наследует землю, будущее принадлежит им. Но в повести Чехова нет счастливого детства. Один из важнейших этико-аксиологических мотивов в повести — сиротство. Мать Лаптева умирает, когда он был ребенком, отец «учил» мальчика розгами. Умирает сестра Лаптева и оставляет сиротами Сашу и Лиду при живом отце. Позиция Панаурова в жизни — гедонизм. Он, получив назначение в губернский город, бросает на произвол судьбы и детей, рожденных в гражданском браке. Костя Кочевой был взят в дом Лаптевых после смерти отца, пьющего чиновника. Живет с отцом, без матери, Юлия Белавина. Мотив сиротства лишен у Чехова социальной окраски, это общее состояние жизни, некий мировой беспорядок. Сиротство становится знаком экзистенциального неблагополучия, одиночества человека в мире. Смерть от дифтерита Оли, дочери Юлии Сергеевны и Лаптева, довершает общую, безрадостную картину жизни.
Однако в чеховской концепции существования есть место и счастью, и надеждам, и мечте. У Чехова счастье и несчастье не зависят от материального положения, социального статуса, возраста, состояния здоровья человека. Единственной детерминантой становится время в екклесиастической традиции: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом» (3:1)12. В начале повествования Лаптев вспоминал «длинные московские разговоры о том, «что без любви жить можно, что страстная любовь есть психоз», но когда «услышал знакомый голос, сердце его сильно забилось» (9, 7). В финале повести на даче в Бутове уже Юлия Сергеевна объясняется в любви, а у героя «было такое чувство, как будто он был женат на ней уже лет десять, и хотелось ему завтракать» (9, 91). И Лаптев заметил, «с каким восторгом смотрел ей навстречу Ярцев, как это ее новое, прекрасное выражение отражалось на его лице, тоже грустном и восхищенном» (9, 91). У каждого из персонажей свое время любить: у Лаптева, у Юлии Сергеевны, у Ярцева. У Чехова и его героев «экзистенциально-ценностное отношение ко времени», и оно «ощущается как независимое от пространства»13.
С позиции экзистенциального времени нет принципиальной разницы между жизнью в провинции и в столице. Любопытно, что Чехов снял подзаголовки «Повесть из московской жизни» и «Сцены из семейной жизни». И то и другое в повести дано, но дано имплицитно и не является главным в ценностно-эстетическом значении. Тем не менее социально-культурное отличие столицы от провинции у Чехова, конечно же, сохраняется. Юлия Сергеевна «одевается по-московски» (9, 16), цилиндр и оранжевые перчатки Панаурова «около серых заборов, жалких трехоконных домиков и кустов крапивы» производят и «странное, и грустное впечатление» на Лаптева (9, 15). В провинциальном городе 28 докторов, но не один не взялся сделать операцию, «пришлось выписывать хирурга из Москвы» (9, 14).
Однако Лаптев был счастлив, по его словам, «один раз в жизни» именно в провинции, «когда сидел ночью <...> под зонтиком» (9, 86). Состояние счастья или несчастья экзистенциально-временно, а не экзистенциально-пространственно. Передвижение в пространстве ничего не меняет в мире Чехова. После смерти ребенка «Лаптевы бежали из своей сокольницкой дачи в город» (9, 72), но драму герои несут в себе, и «Лаптеву было уже неприятно оставаться подолгу дома» (9, 72). Из Москвы Лаптев уезжает за границу, т. е. снова бежит. В тексте об этой поездке говорится в двух главах: в XIV («В последнее время он собирался ехать за границу, чтобы познакомиться там с устройством ночлежных приютов, и эта мысль теперь развлекала его» — 9, 72) и в XV («Он успел уже побывать за границей и теперь отдыхал от поездки и рассчитывал с наступлением весны опять поехать в Англию, где ему очень понравилось» — 9, 77).
Но весной заболеет брат, Лаптеву придется взять на себя все дела, и в Англию он не поедет. Эпизод с заграничной поездкой не имеет сюжетного значения, автор даже не сообщает, что конкретно понравилось герою в Англии, как он изменился и т. д. Этот эпизод — граница во времени человеческой жизни и только. Юлии Сергеевне после ссоры с мужем «неудержимо захотелось домой на родину» (9, 60), «отдохнуть от семейной жизни» (9, 60), в провинции она хотела пробыть до Пасхи, но через день вернулась в Москву.
В произведениях Чехова, начиная с повести «Скучная история» (1889), большое значение имеют такие слова, как «тогда», «прежде», «всегда», «теперь», «уже». Эти слова становятся знаками состояний персонажей, маркерами изменений во времени, свидетельствуют о подлинности существования, реальности времени бытия. Во время Всенощной в провинциальной церкви героине кажется, «будто произошла какая-то перемена и в церкви, и в ней самой»: «Прежде она любила, когда во Всенощной читали канон и певчие пели ирмосы <...> теперь же она ждала только, когда кончится служба» (9, 64). Лаптев был неприятно удивлен тем, что Рассудина сошлась с Ярцевым, удивлен ее тоном и равнодушными глазами. В сцене в кабинете Ярцева он понял, «что он уже чужой для нее» (9, 76).
Знаком свершившихся с ней изменений становится жест — рукопожатие. Когда Лаптев в первый раз после женитьбы встретил любовницу на концерте, она «крепко и порывисто пожала ему руку» (9, 40). После смерти ребенка Рассудина пришла просить за бедных студентов и при встрече «рванула его за руку» (9, 73). В сцене же в кабинете Ярцева она обратилась к герою, «не подавая ему руки» (9, 76). Лаптев «вышел, не пожав ей руки» (9, 76). Но герою было «досадно и на себя, что чувство его к жене было уже совсем не то, что раньше» (9, 76).
После смерти ребенка Юлия Сергеевна уходила во флигель «плакать у Кости» (9, 72). Потом «Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель плакать» (9, 77). После женитьбы она любила кататься на лошадях, ходить по магазинам. «В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а оставалась дома» (9, 77—78).
Изменения касаются не только основных персонажей, но и второстепенных. Вначале мы узнаем о Кише, что он вечный студент. Потом узнаем, что «Киш, наконец, вышел из университета» (9, 78). Зачем все это автору? Зачем нужно читателю знать об этом?
Представляется, что для автора богатство характеров, неординарность языка, вариативность судеб, то, что называется «романным многоголосием», не самоцель. Главное — выявление движения времени, не отражение жизни в традиционно-«реалистическом» понимании (типические характеры в типических обстоятельствах), а воспроизведение самой бытийности. Бытие становится главным сюжетным событием. Поэтому главный сюжетный мотив повести — не любовный, главный — обретение героем экзистенциального опыта (знания).
«Как они выросли! — думал он. — И сколько перемен за эти три года... Но ведь придется, быть может, жить еще тринадцать, тридцать лет... Что-то еще ожидает нас в будущем! Поживем — увидим!» (9, 91).
Герой видит,
как по аллее тихо шла его жена, направляясь к даче. Она о чем-то думала и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина (9, 91).
Повесть заканчивается повтором:
Лаптев следил за ним невольно и думал о том, что, быть может, придется жить еще тринадцать, тридцать лет... И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем? И думал: «Поживем увидим» (9, 91).
Новое знание герой обретает, проживая свою жизнь, истина не в мире, а в герое. Мир — хаос, мир — абсурд, о котором говорилось в первом предложении текста, перестает быть таковым. «Поживем — увидим» героя — это мужество перед лицом жизни, готовность к нравственному усилию, ответственному бытию. У Чехова акцент сделан на «нас», а не на «меня». «Мы» включает и девочек-сирот, и Юлию Сергеевну, и Ярцева, и отца, и брата, и Костю Кочевого и др.
Лаптев воспринимал дом на Пятницкой и амбар как тюрьму. Делами он тяготился, но болезнь брата и слепота отца вынудили его провести ревизию. Лунной ночью ему кажется, «что он сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не вернется; сердце сладко сжалось у него от предчувствия свободы» (9, 90). Он думает, что ему мешают уйти «привычка к неволе, к рабскому состоянию» (9, 90). Но автор мудрее героя: свобода уйти — это эгоистическая свобода. Лаптев взваливает на себя не миллионы, а бремя ответственности за близких, за тех самых мальчишек, которых секли в амбаре («Он запрещал сечь мальчиков и глумиться над покупателями» — 9, 87). Лаптев остается, как останется Мисаил Полознев, сестры Прозоровы и многие другие герои Чехова.
Примечательна символика суточного цикла: время действия в начале повести — летний вечер, в конце — летний полдень. Когда влюбленный Лаптев ждал Юлию Сергеевну из церкви, «из-за казармы стала подниматься бледная луна» (9, 7). Также при свете луны «после счетов» (9, 89) Лаптев мечтал уйти на волю. Лунный свет — зыбкий, таинственный, ночной.
При свете солнца, в летний полдень, герой готов жить дальше. Конец возвращает читателя к началу. Но это движение по спирали, а не по кругу. Это время — жить.
Примечания
1. См., например: Полоцкая Э.А. «Три года»: От романа к повести // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 13—35; Семанова М.Л. Художественное время. Повесть «Три года», рассказы «Ионыч», «Невеста» // Семанова М.Л. Чехов — художник. М., 1976. С. 153—186. Это едва ли не единственное специальное исследование структуры времени в повести Чехова. Чаще всего «Три года» упоминаются в ряду других произведений в избранном автором аспекте (А.П. Чудаков, В.Б. Катаев, И.Н. Сухих, А.Д. Степанов, Э.С. Афанасьев, А.В. Кубасов и др.).
2. Курдюмов М. (Каллаш М.) Сердце смятенное: О творчестве А.П. Чехова. 1904—1934. Paris, 1934. С. 29.
3. Плеханова И.И. Человек времени в прозе А. Чехова («Степь» и «Скучная история») // Философия А.П. Чехова. Иркутск, 2008. С. 133.
4. Керимов Т.Х. Поэтика времени. М., 2005. С. 20.
5. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 392. См. также: Сухих И.Н. Проблемы поэтики Чехова. СПб., 2007. С. 285.
6. Бахтин М.М. Указ. соч. С. 296.
7. Полоцкая Э.А. Указ. соч. С. 30.
8. Бахтин М.М. Указ. соч. С. 296.
9. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 9.
10. О психологическом времени см.: Горячева М.О. Мотив психологического времени в драматургии А.П. Чехова // О поэтике А.П. Чехова. Иркутск, 1993. С. 192—206.
11. Берковский Н.Я. Чехов — повествователь и драматург // Берковский Н.Я. О русской литературе. Л., 1985. С. 217.
12. М. Сендерович указала и на влияние экзистенциальной философии С. Кьеркегора. См.: Сендерович М. Чехов и Киркегор // Anton P. Čechov. Philosophie und Religion in Leben und Werk. München, 1997. P. 29—45.
13. См.: Плеханова И.И. Указ. соч. С. 134.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |