Драма Чехова <Безотцовщина> (нередко она публиковалась и ставилась на сцене под другими заглавиями: <Пьеса без названия>, <Платонов>) — первое его драматургическое произведение, написанное, как считают исследователи, еще в Таганроге в 1878 г., т. е. восемнадцатилетним юношей, вступающим в литературу. Нередко время написания расширяют до 1881 г. В нашем сознании она прежде всего известна по блестящей экранизации Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино» с Александром Калягиным в главной роли. Этот фильм тем не менее своеобразный римейк ранней пьесы Чехова, ибо в нем остались лишь некоторые сюжетные линии, во многом ориентированные на позднюю драматургию Чехова.
Французский исследователь творчества Чехова Даниэль Жиллес справедливо замечал по поводу <Безотцовщины>: «<...> это кулисы, из-за которых чеховские типы выйдут на свет рампы в «Иванове», «Трех сестрах», «Вишневом саде»»1. С этим трудно не согласиться, но, в таком случае тем более важно разобраться в атмосфере этих «кулис» и особенно в том «типе», который определил природу чеховского героя. Далеко не случайно все театральные постановки этой пьесы шли под заглавием «Платонов».
Разумеется, исследователи правы, когда возводят фамилию этого героя к реальному прототипу — генералу Платонову, владельцу усадьбы недалеко от Таганрога2. Но чеховские герои, не претендуя на говорящие фамилии, имеют свою литературно-философскую генеалогию.
В <Безотцовщине> Платонов сравнивается с Чацким («Я изучаю на вас современных Чацких <...> Вы, господин Чацкий...» — 11, 50, — говорит Венгерович 2), с Гамлетом («<...> он на Гамлета похож» — 11, 70, — сообщает Мария Грекова), с героем еще не написанного, современного романа. «Платонов, по-моему, есть лучший выразитель современной неопределенности...» (11, 16), — резюмирует Глагольев 1, отвечая на вопрос Анны Петровны Войницевой: «Кто такой, что за человек, на ваш взгляд, этот Платонов? Герой или не герой?» (11, 16). Та же Анна Петровна, обращаясь уже непосредственно к нему, вопрошает: «Что вы строите из себя, Платонов? Разыгрываете героя какого романа? <...> Хандра, тоска, борьба страстей, любовь с предисловиями. <...> Что вы за архангел такой, что вам не живется, не дышится и не видится так, как обыкновенным смертным?» (11, 133). Все эти литературные ассоциации вполне справедливы, и даже сам Платонов признается: «Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни!» (11, 175).
Но при этом исследователями и комментаторами первой драмы Чехова, на мой взгляд, упущен еще один сколь очевидный, столь и не бесспорный подтекст номинации героя: его связь с известным философом Платоном, основоположником идеализма.
В тексте пьесы постоянно возникают слова-концепты «высокие материи», «идеи», «идеалы», а сам Платонов в сознании окружающих выступает, прежде всего, как «философ» и «мудрец». Вот несколько примеров.
Трилецкий: Вот он сидит, наш великий мудрец и философ! (11, 77); Философствуешь здесь? <...> Читай, философ! (11, 169).
Анна Петровна: Еще что скажешь, философ? <...> К чему же тут эта философия, политика? (11, 104); Сумей только не философствовать!.. <...> Мели теперь свою философию! (11, 106).
Венгерович 2 в припадке злобы называет Платонова «недоделанный мудрец» (11, 98). Фамилия героя органично и двусмысленно в тексте пьесы корреспондирует с именем древнегреческого философа: «платоническая любовь», «платоновские инстинкты», «платонически».
И сам Платонов, обращаясь к Войницеву, словно уже заняв нишу Платона, призывает: «Будь Сократом!» (11, 172).
Сама идея рождения «русских Платонов» уже давно носилась в воздухе. Еще Михаил Васильевич Ломоносов в «Оде на день восшествия Елисаветы Петровны 1747 года» говорил:
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать3.
Через полвека Николай Михайлович Карамзин в послании «К бедному поэту» (1796) завещает:
Или, Платонов воскрешая
И с ними ум свой изощряя,
Закон республикам давай
И землю в небо превращай4.
В пьесе Чехова героя зовут Михаил Васильевич, а его сына — Николай Михайлович. Платонов уже почти в конце пьесы, беспокоясь о его судьбе, горько замечает: «А ведь он, бедняга, тоже Платонов! Фамилию бы ему только переменить...» (11, 143). Чем герою не нравится его фамилия, трудно сказать, но не будет преувеличением предположить, что он ощущает в ней какую-то связь со своей судьбой философа и «недоделанного мудреца». Михаил Васильевич и Николай Михайлович Платоновы словно воскрешают память о заветах своих поэтических тезок.
История русского платонизма как философского течения достаточно подробно изучена5. Заметим только, что именно в эпоху создания пьесы один из виднейших представителей русского платонизма, философ, психолог В.Н. Карпов (1798—1867), выпускает вторым изданием свои переводы сочинений Платона в шести томах6. Первое, в двух томах, вышло еще в 1841—1842 гг. и получило высокую оценку В.Г. Белинского, который в рецензии писал: «Честь и слава человеку, скромно в тиши кабинета, наедине, совершающему свой труд, который был бы истинным подвигом для целого ученого общества! Неужели этот труд не поддержится публикою? — Страшно и подумать об этом...»7.
«Труд» Карпова был «поддержан», и идеи платонизма вошли в русское культурное и литературное сознание. Михаил Вайскопф в статье «Птица тройка и колесница души: Платон и Гоголь» наметил некоторые линии восприятия Платона в русской словесной культуре от любомудров до Н.В. Гоголя8. Добавим к этому не привлекший внимание исследователя один факт: номинацию героев литературных произведений именем греческого философа. Платон Михайлович Горич в «Горе от ума» А.С. Грибоедова, Михаил Платонович, превратившийся в Платона Михайловича, в «Сильфиде» В.Ф. Одоевского, Платон Михайлович Платонов во втором томе «Мертвых душ» Гоголя — три этапа русского литературного платонизма. Настойчивое повторение одного и того же отчества делает их духовными наследниками Михаила Ломоносова, мечтавшего о русских Платонах.
Если герой Грибоедова, в отличие от Чацкого, выражает смирение перед судьбой, отказ от идеалов молодости, постоянно твердя, как заклинание: «Да, брат, теперь не так...», «Теперь, брат, я не тот...»9, то превращение героя «Сильфиды» в «благоразумного человека» — это история борьбы с судьбой. Его письма и дневники — акт самосознания:
<...> любознательность, или, просто любопытство есть основная моя стихия, которая мешается во все мои дела, их перемешивает и мне жить мешает; мне от нее ввек не отделаться; все что-то манит, все что-то ждет вдали, душа рвется, страждет — и что же?10
Его прорыв в «другой мир, новый мир»11, встреча с сильфидой, увлечение каббалистикой, поэтический монолог о «душе души», о поэзии — за всем этим открывается пространство платоновских эйдосов, тот мир «идей» и космологии, которые формировали философию русского идеализма. В примечаниях к «Русским ночам» Одоевский не просто признается в своей любви к основоположнику идеализма: «Платон произвел на меня глубокое впечатление, до сих пор сохранившееся, как всякое сильное впечатление юности»12, но и формулирует суть его философии:
В Платоне я находил не один философский интерес; в его разговорах судьба той или другой идеи возбуждала во мне почти то же участие, что судьба того или другого человека в драме или в поэме <...> Продолжительное чтение Платона привело меня к мысли, что если задача жизни еще не решена человечеством, то потому только, что язык наш не передает вполне наших идей, так что слушающий никогда не слышит всего того, что ему говорят, а или больше, или меньше, или влево, или вправо Отсюда вытекало убеждение в необходимости и даже в возможности (!) привести все философские мнения к одному знаменателю13.
Судьба героя «Сильфиды», объявленного сумасшедшим и насильственно подвергнутого лечению бульонными ваннами, — драма русского идеализма и платонизма как жизненной позиции, противостоящей меркантилизму и прагматизму современного общества.
В этом отношении любопытен образ Платона Михайловича Платонова, героя второго тома «Мертвых душ» Гоголя. Этот красавец, «Ахиллес и Парис вместе»14, преуспевающий помещик, в отличие от своего брата Василия Платонова, страдает от скуки. «Поверите ли, — признается он Чичикову, — что иной раз я бы хотел, чтобы это было, чтобы была какая-нибудь тревога и волненье. Ну, хоть бы просто рассердил меня кто-нибудь. Но нет. Скучно, да и только. Вот и все»15. Слушая песню, «беспредельную, как Русь», от восприятия которой «Чичиков чувствовал, что он русский», Платонов думал: «Что хорошего в этой заунывной песне? От нее еще большая тоска находит на душу»16. Размышляя о судьбе русского человека, он приходит к неутешительным выводам:
<...> право, мне кажется, что будто русской человек какой-то пропащий человек. Хочешь все сделать — и ничего не можешь. Все думаешь: с завтрашнего дни начнешь новую жизнь. С завтрашнего дни сядешь на диэту — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами, и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, право. И так все17.
Его желание вырваться из этого мира, путешествовать по России — это вариант «охоты к перемене мест», развитие идеи русского странничества. К сожалению, в материалах и черновых редакциях дошедших до нас глав второго тома «Мертвых душ» этот образ не получил должного развития, но соотношение его с историей жизни Тентетникова позволяет говорить о «платоновском тексте» Гоголя.
Русская словесная культура в лице Грибоедова, Одоевского, Гоголя формировала антропологию платонизма как вариант экзистенциальной философии. Идеи Платона воспринимались как «поведенческий текст», как нравственное самостояние и выбор судьбы, потому что, по мнению И.В. Киреевского, «самый способ мышления Платона представляет более цельности в умственных движениях, более теплоты гармонии в умозрительной деятельности разума»18. Русские Платоны расширяли (в переводе с греч. Платон — широкоплечий, полный, широкий) саму сферу рефлексии, защищая ее от узости прагматического взгляда на жизнь. Мир идей они рассматривали как мир страстей и духовной деятельности, а любовь к прекрасному — как восхождение и полет души. Так, в своем монологе герой «Сильфиды» восклицает:
Мчитесь, мчитесь, быстрые кони по хрупкому снегу... Что? не крик ли битвы, не новая ли вражда между небом и землею?.. <...> Есть другой мир, новый мир...19
Не вдаваясь далее в историю русского литературного платонизма, наметим лишь некоторые возможные аспекты его осмысления в ранней драме Чехова <Безотцовщина>.
Следует сразу же констатировать: имя Платона, упоминание его произведений, тем более их чтение, почти отсутствуют в корпусе сочинений и писем Чехова. Поэтому речь будет идти об имплицитности включения идей древнегреческого философа в текст Чехова или, точнее говоря, об их рецепции чеховским героем. Думается, Чехов принципиально «запрятывает» в тексте своих произведений «платоновский текст», боясь обвинений в идеализме. Тем ощутимее он в подтексте его творчества.
Как в заглавии пьесы, так и в афише пьесы зримо заявлена тема «отцов» и «детей»: <Безотцовщина>; Глагольев 1 и Глагольев 2, Венгерович 1 и Венгерович 2. В пьесе содержится отсылка к известному роману Тургенева в ернической реплике старого Трилецкого: «Базаристей меня и человека не было... Материя! Штоф унд крафт! (11, 59). В самом сюжете пьесы постоянно будет возникать образ отца Платонова Василия Андреевича, о взаимоотношениях с которым герой выскажется вполне решительно: «<...> в последние три года мы были настоящими врагами. Я его не уважал, он считал меня пустым человеком, и... оба мы были правы» (11, 21).
Но на первый план в этой теме выходит именно «платоновский» подтекст, который не только будет выявлен в судьбе Платонова, но и зримо обозначит философское содержание его образа.
Идеалы и жизнь, герой и идеализм, борьба с идеалами за идеалы, идеалы нашего времени, соотношение идей и идеалов — таков спектр «философских вопросов» и «высоких материй», которые на разных уровнях проявляются в тексте пьесы.
Само действие чеховской пьесы напоминает структуру одного из самых известных платоновских диалогов «Пир», где в центре — рассуждения о природе красоты, любви как «вечном обладании благом» и «стремлении к бессмертию». Еще Одоевский в «Русских ночах», определяя природу платоновского идеализма, от имени своего героя Фауста говорил:
Словом, если мы имеем идею равенства, красоты, совершенного добра и проч. т. п. — то они существуют в нас сами собою, безусловно, и мы лишь как мерку прикладываем их к видимым предметам20.
В пьесе каждый из героев пытается увидеть жизнь этих идей в себе и окружающих.
Уже в самом начале действия, еще до появления главного героя, «романтик» Глагольев 1 заявляет: «Романтизм вещь не безусловно дурная. Вы изгнали романтизм... Хорошо сделали, но боюсь, что вы изгнали вместе с ним что-то другое...» (11, 16). Именно Глагольев 1 будет носителем тех идеалов прошлого, когда «были кружки, арзамасы», когда «любили женщин, как самые лучшие рыцари», «не стыдились хороших слез и не смеялись над ними...» (11, 12). Но идеалы этого героя не выдержат испытания жизнью. В конце пьесы, убегая с своим антагонистом, циником-сыном в Париж, этот романтик восклицает: «Полно играть комедию для самого себя, морочить себя идеалами! Нет больше ни веры, ни любви! Нет людей!» (11, 149).
Философия цинизма и бездумного наслаждения, прагматического расчета пронизывает общую атмосферу чеховского «Пира». Генеральша Войницева, носительница идей эпикуреизма, прямо заявляет:
Сумей только не философствовать!.. Живи! Все живет, все движется... Кругом жизнь... Давай же и мы жить! Завтра решать вопросы, а сегодня, в эту ночь, жить, жить... (11, 106).
«Молодой лекарь» Николай Трилецкий давно превратил свою профессию в ремесло, все подчинив бездумному наслаждению. Столь важное в идеалистической философии понятие «вкус» он цинически определяет как одно из «пяти чувств»:
Кто не умеет хорошо поесть, тот урод... Нравственный урод!.. <...> Ибо вкус занимает в природе такое же место, как слух и зрение, то есть входит в число пяти чувств, которые всецело относятся к облети, матушка моя, психологии (11, 9).
Филолог Серж Войницев весь изошел в философствовании и прожектах, в течение трех лет после окончания университета проживая чужие деньги.
Философствующие бездельники соседствуют с деятельными прагматиками. Их воплощением становятся богатый еврей Абрам Абрамович Венгерович и его сын, студент Исак Абрамович. Владелец шестидесяти трех кабаков, Венгерович 1, считающий себя «полезным гражданином» (11, 43) и подстрекающий конокрада и разбойника Осипа «искалечить» (11, 68) Платонова, и его сын, носящий золотую цепь, претендующий на «поэтическое чувство» (11, 99) и называющий поэтов «дармоедами, эгоистами» («Гете, как поэт, дал ли хоть одному немецкому пролетарию кусок хлеба?» — 11, 99), «высушенная душа» (11, 99), как его определяет Платонов, — на «пиру» последовательно развивают философию современного материализма и меркантилизма. Именно они видят в Платонове своего первейшего врага.
С ними входит в пьесу знаковый литературный текст — роман популярного в это время австро-венгерского писателя, еврея по национальности, Леопольда фон Захер-Мазоха (1836—1895) «Идеалы нашей юности» («Die Ideale unserer Zeit»), впервые переведенный на русский язык в 1877 г. Этот роман Платонов рекомендует прочитать своей жене Саше, которая добросовестно пытается это сделать. В текст пьесы вошли следующие слова из предисловия к роману:
Пора, наконец, снова возвестить о тех великих, вечных идеалах человечества, о тех бессмертных принципах свободы, которые были руководящими звездами наших отцов и которым мы изменили, к несчастью (11, 94).
Бедная Саша пропускает предисловие: «Не понимаю... Отчего это не пишут так, чтобы всем понятно было <...> «Захер Мазох»... Какая смешная фамилия!.. Мазох... Должно быть не русский...» (11, 94). Два Венгеровича, словно вобрав в себя двойную фамилию еврейского австро-венгра, по-своему развивают его философию.
Роман вряд ли мог привлечь особое внимание молодого Чехова своими художественными достоинствами: его сюжет изобилует всякого рода несообразностями, а истории героев — цепь неправдоподобных происшествий с элементами морализаторства. Но общая проблема идеального начала в литературе и жизни не могла пройти мимо внимания начинающего писателя. Само слово-понятие «идеалы» — одно из самых частотных в тексте произведения Захер-Мазоха. Начиная с первой главы с характерным заглавием «Трое умных молодых людей и старый дурак», в центре повествования — столкновение отцов и детей, а точнее, вечных гуманистических идеалов и преходящих ценностей. «Мыслитель, философ» граф Рива и его духовный ученик доктор философии, впоследствии журналист, Андор воплощают нравственные принципы, не подвластные времени:
<...> свет не может существовать без идеалов <...> Идеалы прошлого поколения парили в облаках, как видения, но тень их падала на бедную землю, и этого было достаточно, чтобы освятить ее. Идеалы эти носили странные названия, смешные, над которыми теперь так же смеются, как над тем, что они означают. Их звали — любовь, труд, истина, красота и свобода21.
В конце романа молодой Андор, прошедший через все испытания современной жизни, актуализирует эту проблему, вводя ее в область социальных отношений:
<...> где нет среднего сословия, где богатство и нищета резко и враждебно сталкиваются, происходят самые ужасные неустройства в обществе и в государстве. Это сейчас же предвещает упадок культуры, так как богатство и роскошь так же неблагоприятно отражаются на успехах цивилизации, как и нищета. Среднее благосостояние всегда было истинной атмосферой труда, успехов науки, изысканий...22
В речах «идеалистов» остро поставлена проблема взаимоотношения социального развития общества и культуры, нравственности.
Характерно, что состояние современной духовной жизни Германии постоянно соотносится в романе Захер-Мазоха с реалиями русской жизни. В этом отношении особое эстетическое и методологическое значение в романе приобретает гоголевская концепция «идеализирующего поэта». Дважды, сначала в «Предисловии», а затем в одной из центральных глав третьей части «Всевозможные фарисеи», автор цитирует «русского Гомера в прозе». Само это определение Гоголя, вероятно, свидетельствует о знании австрийским писателем материалов полемики вокруг «Мертвых душ», в ходе которой К.С. Аксаков сравнивал творца поэмы с Гомером23. Автор «Идеалов нашего времени» приводит большие цитаты из текста «Мертвых душ», посвященные судьбе писателя,
<...> дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!24
Как бы ни относился молодой Чехов к творению австрийского писателя (а известно, что он и впоследствии интересовался его произведениями, о чем свидетельствует письмо к брату Александру от 17 или 18 апреля 1883 г. — П. 1, 66, 345—346), проблема современного героя и принципов его изображения не могла не затронуть внимания автора <Безотцовщины>. Русская, гоголевская, прописка этой проблемы тем более активизировала этот интерес.
Обратившись в своей первой драме к типу современного идеалиста-платоника, Чехов попытался разобраться в противоречиях современного сознания, дать русский вариант «идеалов нашего времени». Как справедливо заметил Г.А. Бялый: «И над всем этим, вбирая в себя этот разнородный материал, развертывался социологический этюд в лицах, событиях, исповедях, монологах — своеобразный драматизированный критико-публицистический очерк на тему: «Что такое платоновщина?»»25.
Платонов — единственная живая душа на пиру мертвых, хотя он трезво оценивает свое состояние: «Я так долго гнил, моя душа так давно превратилась в скелет, что нет возможности воскресить меня! Закопать подальше, чтоб не заражал воздуха!» (11, 167). Метания, терзания, философские тирады, почти гамлетовские вопросы, больная совесть в 27 лет этого простого сельского учителя, в котором видели «второго Байрона» и который сам в себе ощущал «будущего министра каких-то дел и Христофора Колумба» (11, 33) — все это соотносится с миром платоновских идей-эйдосов как «колесниц души», как пещеры, ведущей к «верховному благу». Четыре любовных истории Платонова (характерно, что одна из его поклонниц носит фамилию Грекова) — любопытный материал для комментария о его восприятии идей платоновского «Пира». Если собрать воедино все рассуждения героев пьесы о женщине и соотнести их с судьбой Платонова, застреленного одной из его возлюбленных Софьей (носительницей идеи мудрости), то идеальный мир платоновского «Пира» обретет свою реальность в жизни современного героя.
«Был и смех сквозь слезы и слезы сквозь смех... Кто же меня осмеет? Когда? Смешно! Взяток не берет, не ворует, жены не бьет, мыслит порядочно, а... негодяй! Смешной негодяй! Необыкновенный негодяй!..» (11, 97); «<...> плохой, но добрый Михаил Васильевич!» (11, 126) — эти признания чеховского героя, отвечающего на вопрос: «Что у вас болит?» — «Платонов болит» (11, 177), — пролог к новому чеховскому герою, новый вариант «преждевременной староста души». А платоновский подтекст как поведенческий текст Платонова — истоки его философского содержания.
Монологи чеховского Платонова — крик отчаяния в мире, где «все мало-мальски честное, сносное молчит, мертвецки молчит, только смотрит...» (11, 44), где «честь в трубу вылетела!» (11, 44). «Чудак», «театрал», «моралист», «эстетик», «странный человек», «проповедник» — все эти характеристики героя передают, прежде всего, его дух сопротивления окружающей среде и драму фатальной зависимости от нее. Его идеализм сродни диалогам Платона, посвященным апологии Сократа, исповедующегося накануне своей казни. Он вслед за ним мог бы сказать:
<...> пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас <...> не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?26
Идеализм Платонова — глас вопиющего в пустыне, и это драма протестующего и обреченного на гибель сознания. Его идеализм можно определить как экзистенциальный, ибо за ним стоит выбор и поиск своего места в жизни и модели своего поведения.
Этот тип мятущегося сознания, обреченного на бездействие, тип провинциального философа, задавленного жизнью, получит развитие в последующих драмах Чехова. От Платонова тянутся нити к Иванову, Войницкому, героям «Трех сестер». Сама структура платоновских диалогов актуализировала в чеховской драматургии особый «хронотоп кризиса и жизненного перелома»27, когда обыденно-житейское бытовое время наполнялось подводным течением экзистенциальных смыслов. Чеховский Платонов накануне своей смерти не случайно вспоминает Гамлета, приходит к пониманию трагической судьбы царя Эдипа. В судьбах шекспировского Гамлета и героя древнегреческой трагедии чеховский герой прозревает трагизм своего существования: «Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни! Что будет, если я жить буду?» (11, 175); «Понимаю я царя Эдипа, выколовшего себе глаза! Как я низок и как глубоко познаю свою низость! <...> Я с ума схожу!» (11, 177).
Уже в первой юношеской драме Чехова формируется та философия поведенческого текста, которая впоследствии определит в его драмах пространство трагедии во внешне комедийных, почта водевильных ситуациях. «Горе от ума» в чеховской драматургии не столько «память жанра», сколько память национальной экзистенции. Мучительный выбор своего самостояния, метание между вечными идеалами и преходящими ценностями, любовь к людям («Всех людей люблю! Всех! Я и вас люблю... Люди были для меня дороже всего... — 11, 177) и несчастья, обиды, оскорбления, им невольно нанесенные («Разгромил, придушил женщин слабых, ни в чем не повинных... Не жалко было бы, если бы я их убил как-нибудь иначе, под напором чудовищных страстей, как-нибудь по-испански, а то убил так... глупо как-то, по-русски... <...> Никого не хотел обидеть, а всех обидел... Всех... — 11, 175, 177) — за всем этим Чехов прозревает своего «страдальца русской сознательной жизни» в новой исторической реальности.
Очень большая по объему28, с обилием мелодраматических эффектов, вызвавших резкую критику брата Александра, первая драма Чехова тем не менее, по словам того же брата, «истекает из незамутненной глубины внутреннего миросозерцания», а «дело идет о лучших порывах твоей души»29. В перспективе же творческой эволюции писателя <Безотцовщина>, или <Платонов>, или просто <Пьеса без названия> — зерно его концепции героя, носителя идей платоновской философии в их соотношении с реалиями и материей современной жизни. Игнорировать платоновскую закваску чеховских пьес — не значит ли обеднять их содержание и упрощать авторскую позицию?!
Примечания
1. Gillès Daniel. Tchéchov ou le spectateur désenchanté. Julliard, 1967. P. 81.
2. См.: 11, 397—398.
3. Ломоносов М.В. Избранные произведения. Л., 1986. С. 120. (Библиотека поэта). Любопытно, что Чехов дважды в объявлениях «О подписке на иллюстрированный литературный, художественный и юмористический журнал «Зритель»», на 1882 и 1883 гг., иронически обыгрывает этот текст оды Ломоносова. «Семь древних мудрецов, — пишет он, — Архимед, Платон и «быстрые разумом Невтоны» — не наши сотрудники» (18, 76, 78).
4. Карамзин Н.М. Избранные сочинения: в 2 т. М.; Л., 1964. Т. 2. С. 65.
5. См.: Абрамов А. Платонизм // Русская философия: Малый энцикл. словарь. М., 1975. С. 403—407.
6. Сочинения Платона, переведенные с греческого и объясненные проф. [В.Н.] Карповым. 2-е изд., испр. и доп. СПб.; М., 1863—1879.
7. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. М., 1955. Т. 6. С. 389—390.
8. Вайскопф Михаил. Птица тройка и колесница души: Работы 1978—2003 годов. М., 2003. С. 198—203.
9. Грибоедов А.С. Горе от ума. М., 1987. С. 79, 80. (Лит. памятники).
10. Одоевский В.Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1981. С. 115.
11. Там же. С. 121.
12. Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л., 1975. С. 191. (Лит. памятники).
13. Там же.
14. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1951. Т. 7. С. 178.
15. Там же.
16. Там же. С. 55.
17. Там же. С. 83—84.
18. Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984. С. 220.
19. Одоевский В.Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 2. С. 121.
20. Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 143.
21. Захер-Мазох Леопольд фон. Идеалы нашего времени = Die Ideale unserer Zeit: роман в 4 ч.; пер. с нем. СПб., 1890. С. 34. Роман появился на немецком языке в 1875 г.
22. Там же. С. 647.
23. См.: Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя «Похождение Чичикова, или Мертвые души. М., 1842.
24. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1951. Т. 6. С. 134. Ср.: Захер-Мазох. Идеалы нашего времени. С. 16, 466.
25. История русской драматургии: Вторая половина XIX — начало XX века (до 1917 г.). Л., 1987. С. 443.
26. Платон. Избранные диалоги. М., 1965. С. 291.
27. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 280.
28. 173 с.! Ср., напр., «Иванов» — 73 с.
29. Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С. 50—51.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |