Чехов писал свои рассказы, повести и драмы о жизни1. Совсем не об абстрактной жизни, а о жизни реальных людей в реальной стране2. Попробуем проследить, какова была судьба идеи в его реалистичных описаниях. Начнём с одного частного вопроса — с рецепции идеи. Бердяев в своей «веховской» статье отмечал, что создатели философских учений не узнали бы своих детищ в России, ибо «и научный позитивизм, и экономический материализм, и эмпириокритицизм, и неокантианство, и ницшеанство» были у нас искажены и приспособлены «к домашним условиям»3. У Чехова это видно ещё лучше, поскольку Бердяев в своей статье писал только об интеллигенции, а Чехов писал о людях вообще. Вот идёт съезд естествоиспытателей в Филадельфии, и референт зачитывает доклад, посвящённый памяти Дарвина. В этом докладе референт заявляет, что «он вполне соглашается с Дарвином» («Съезд естествоиспытателей в Филадельфии», 2, 130). «Виновата во всем обезьяна», ибо «не будь обезьяны, не было бы людей, а где нет людей, там нет и преступников» («Съезд естествоиспытателей в Филадельфии», 2, 130). Это весьма оригинальная интерпретация учения Дарвина, и пусть в данном случае очевиден шуточный тон и контекст рассказа, но автор «подсмотрел» у жизни правду: идея, отправившись в мир людей, начинает жить собственной жизнью.
Примеров этому можно привести множество. Вот захмелевший Алексей Иванович Романсов, герой рассказа «Разговор человека с собакой», рассуждает о человеке как венце творения и случайно становится объектом интереса дворовой собаки. «Так, стало быть, ты социалист?» («Разговор человека с собакой», 3, 188), — обращается он к собаке, дерзнувшей укусить «венец творения». Конечно, таким социализм может быть только во хмелю. Вот свистуны из одноименного рассказа, которые и без хмеля находятся на том же уровне восприятия славянофильских идей. «Преклоняюсь <...> Учусь у них! Учусь!» («Свистуны», 4, 109), — восклицает помещик Восмёркин, расхваливая своих крестьян и всячески подчёркивая свою причастность к славянофильству. А выспавшись и приказав подать себе зельтерской, он кричит лакею, чтобы крестьяне собирались и водили для них зрелищные хороводы, прибавляя: «Да чтоб скорей! Живо у меня!» («Свистуны», 4, 111). Герой рассказа «На пути» совсем не «свистун», он искренне и глубоко верит в свои идеи, но меняет их как перчатки, и сам же свидетельствует о том, что дело не в идеях, а в «необыкновенной способности верить», сделавшей его жизнь «непрерывным рядом верований и увлечений» («На пути», 5, 468). Персонаж «Вишнёвого сада» Симеонов-Пищик, всю жизнь озабоченный проблемой добывания денег для отдачи долгов, следующим образом воспринимает учение Ницше: «Ницше... философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно» («Вишневый сад», 13, 230). Конечно, Ницше не сводится к этому и учение его состоит не в этом, но герой воспринимает то, что ему удобнее воспринимать.
Но, пожалуй, никакое искажение не отражено в произведениях Чехова столь подробно, как искажение христианского учения. В рассказе «Убийство» формальной причиной расправы Якова с братом становится просьба последнего о постном масле («Убийство», 9, 152—153). Герой, убеждённый в своей глубокой вере, очевидным образом нарушает ценностную иерархию исповедуемой им религии, поскольку убийство есть один из самых тяжких грехов, прямое нарушение шестой заповеди декалога, в то время как мера личного воздержания не подвергается жёсткой регламентации со стороны церкви. Глубоко верующий Фёдор Степанович на слова невестки о том, что в Евангелии говорится прощать всех, отвечает: «В нашем деле нельзя прощать. Если будешь всех прощать, то через три года в трубу вылетишь» («Три года», 9, 84). Богомолка из «Бабьего царства» не верит в существование греха и не понимает, что это. «Никакого греха нет! — говорит она, сидя за праздничным столом. — Всё это богомолки выдумали, чтобы простой народ морочить. Я вот тоже везде говорю — грех да грех, а сама и не знаю, почему грех» («Бабье царство», 8, 293).
Прямо ставит вопрос о судьбе учений и об их интерпретации герой «Дуэли» фон Корен. В частности, он рассуждает о различных трактовках христианства. «Самое стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний — это, конечно, учение Христа, но посмотрите, как даже оно различно понимается! — говорит он дьякону. — Одни учат, чтобы мы любили всех ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных: первых они разрешают убивать на войне, вторых изолировать или казнить, а третьим запрещают вступление в брак. Другие толкователи учат любить всех ближних без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь — отдавайте; если кретины идут войной на физически и умственно здоровых — подставляйте головы» («Дуэль», 7, 430—431). «Поэтому никогда не ставьте вопроса, как вы говорите, на философскую, или так называемую христианскую почву, — резюмирует он, — этим вы только отдаляетесь от решения вопроса» («Дуэль», 7, 430). Был ли согласен Чехов со своим героем, неизвестно. Но то, что в его произведениях учения интерпретируются самым причудливым образом, и, как правило, в самом удобном для героя варианте — факт. Таким образом, идея никогда не свободна от психологии того, кто её воспринимает, и это одна из сторон чеховского психологизма.
Но есть и другой интересный момент. У Чехова ни один элемент, будь то идея, установка, мнение или что-то ещё, никогда не занимает фиксированного положения. Все эти элементы играют совершенно разную роль в субъективных мирах его героев. Для одного героя идея — цель, для другого — средство, для третьего — мотивировка. А.Д. Степанов писал о роли знака у Чехова4. Нас же более интересует роль и положение идеи. Она часто выполняет инструментальную функцию. Спектр средств у чеховских героев вообще довольно разнообразен. Для получения желаемого в ход идут законы («Юристка», «Староста»), похвалы и комплементы («Симулянты», «В пансионе»), намёки («Гость»), неприятные для окружающих действия (игра на контрабасе) («Контрабас и флейта»), угрозы («Пересолил»), мнимое свидание («На даче»), художественные полотна («Попрыгунья», 8, 24) и даже постороннее лицо («Месть»).
Но нам бы особенно хотелось остановиться на одном средстве, которое лучше всего демонстрирует новаторство и оригинальность Чехова. В рассказе «Недоброе дело» старик-странник просит церковного сторожа подсказать ему путь и проводить его. Сторож колеблется, но сострадание в нём побеждает, и он идёт провожать прохожего. Но странник оказывается разбойником, который отводит сторожа от храма для того, чтобы его подельник успел ограбить храм. Так чьи-то порядочность и милосердие становятся средством для злодеяния.
Зададимся вопросом о том, какое место занимали порядочность и милосердие в русской литературе? Традиционно они выступали как идеалы. Чехов же идёт дальше: он понимает, что то, что для одного является идеалом, то другой использует как средство. И теперь становится ясно, почему Чехов не абсолютизирует идею, как не абсолютизирует и никакие другие элементы. А.П. Чудаков указал на адогматичность Чехова5, нам же, по-видимому, удалось найти ей объяснение. Во-первых, как мы уже показали ранее, идеи живут той жизнью, которую для них задумал автор, только в третьем мире Поппера6. В мире людей их неминуемо ожидает искажение. Во-вторых, то, что для идейного автора является целью, для его читателя может стать средством. При таком понимании жизни постановка идеи в центр творчества едва ли возможна.
Но можно ли найти что-либо иное для изменения мира к лучшему (а к этому, как считается, и призван писатель), кроме идеи? По-видимому, да, если понимать её ограниченность. Именно в этом пункте Чехов далее всего отходит от Толстого. Толстой боится, что читатель не поймёт язык художественных образов, потому пишет послесловие к «Войне и миру». Чехов понимает, что его идею (даже если таковая будет), могут истолковать неверно, и поэтому пишет в своей записной книжке: «Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть...» (Записная книжка I, 17, 90). Язык образов влияет на человека гораздо сильнее, чем абстрактная идея, в том и состоит сила искусства.
Из того, что Чехов отказывается от абсолютизации идеи, не следует, что он принципиально атеоретичен. Представление о том, что ни одна идея не всесильна и не самодостаточна, является, условно говоря, идеей второго ранга7. При таком понимании роли идеи не возможна иная поэтика. И наоборот: только при таком понимании идеи (и шире — мира) такая поэтика становится возможной. Но в этом случае получается, что Чехов как мыслитель — не в идеях и императивах. Тогда — в чем же? Продолжим наши поиски.
Примечания
1. Реалистичность этих описаний была оценена весьма высоко. Подтверждением этого, в частности, является сам факт наличия целого труда, посвящённого попытке реконструировать жизнь отдельных российских сословий на основании чеховских произведений. «Все без исключения сюжеты Чехова взяты из жизни современной ему России, — читаем мы в этом труде, — и в описании картин российской жизни писатель весьма реалистичен» (перевод наш — О.Р.). См. Bruford W.H. Chekhov and his Russia. London: Routledge & Kegan Paul. 1971. P. 20.
2. Так, например, отвечая жене на запрос о переводе «Вишнёвого сада» на французский язык, он писал: «<Д>ля чего переводить мою пьесу на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения и только будут скучать» (11, 284). Чехов угадал судьбу своих пьес лишь отчасти. Их любят во всём мире, хотя иногда и замечают, что читать их гораздо менее интересно, чем смотреть. Но, и в этом Чехов не ошибся, иностранные читатели понимают, что эти пьесы именно о русской жизни. «Эти пьесы включают в себя одни из лучших портретов России и тончайших интерпретаций русской национальной культуры» (перевод наш — О.Р.). См. Phelps W.L. Essays on Russian novelists. New York: The Macmillan Company, 1911. P. 234—247. P. 237.
3. См. Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 33—56. С. 43.
4. Степанов А.Д. Знак // А.П. Чехов. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 273—274.
5. См. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М.: Наука, 1971. С. 246.
6. См. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983. С. 439—455.
7. Дадим традиционное определение ранга рефлексии: «индивид или автомат имеет k-ый ранг рефлексии, если он считает, что все остальные известные ему участники коллектива имеют ранг рефлексии, равный k-1, и он может привести соответствующие рассуждения». См. Варшавский В.И., Поспелов Д.А. Оркестр играет без дирижера: размышления об эволюции некоторых технических систем и управлении ими. М.: Наука. Главная редакция физико-математической литературы, 1984. С. 96. Под вторым рангом мы понимаем здесь несколько иное: не содержание какой-либо идеи, а идею о самой идее.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |