1.2. Чехов как мыслитель: pro et contra

Обратимся сначала к двум позициям, которые задают полюса дихотомии «мыслитель / немыслитель» и, кроме того, являются хорошей иллюстрацией к образам «чистой дескрипции» и «слабоструктурированного материала» — позициям С.Н. Булгакова и Л. Шестова. Позиции были озвучены примерно в одно время: статья Булгакова под названием «Чехов как мыслитель»¹ появилась в печати всего на год раньше статьи Шестова «Творчество из ничего (А.П. Чехов)»². Много общего обнаруживают уже вводные части статей: оба автора начинают с упоминания о кончине писателя, которая, по их мнению, должна послужить началом нового этапа в осмыслении его творчества³. Далее оба делают несколько замечаний об «искусстве для (ради) искусства»⁴. Исходная точка их рассуждений о Чехове также оказывается общей: для обоих таковой становится утверждение, что герои Чехова совсем не являются героическими⁵. Однако из этой точки они приходят к прямо противоположным выводам.

Булгаков полагает, что хотя Чехов и изображает во всех видах бессилие человеческой души, но не оно является предметом его проповеди⁶. Изображаемое Чеховым он рассматривает как «антиидеал», за которым скрывается представление о противоположном, то есть идеале, а потому литературная деятельность Чехова кажется ему проникнутой «весьма своеобразным <...> идеализмом»⁷. «Настоящий и последовательный пессимизм не рассуждает и не критикует, это бессмысленно, раз все так непоправимо худо <...>», — замечает Булгаков. — «Наоборот, настроение Чехова <...> высшей степени жизнедеятельно»⁸. Таким образом, Булгаков признает за Чеховым наличие некоторого призыва, «позитивной программы». Многие исследователи писали о том, что Булгаков дал христианскую интерпретацию чеховского творчества⁹. Это так, но если мы желаем рассмотреть позицию Булгакова последовательно, то мы должны признать, что, во-первых, Булгаков находил у Чехова идеалы, и, во-вторых, считал эти идеалы христианскими по своей сути. Рассуждения о своеобразии идеалов не были бы возможны без самого факта их признания, поэтому первый шаг не менее важен, чем второй¹⁰.

У Шестова этот первый шаг отсутствует. Его слова, что Чехов «только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды»¹¹, получили широкую известность. Именно к «убийству надежд» (или, как отмечали интерпретаторы, иллюзий¹²) Шестов и сводит значение творчества Чехова. В отличие от Булгакова он не видит за чеховским «нет» никакого «да», то есть отрицает наличие у Чехова «позитивной программы». Одним из индикаторов отсутствия таковой становится для него чеховское «отвращение к мировоззрениям и идеям»¹³. «У Чехова «идеала» не было»¹⁴, — заключает он, — «<и>деализм во всех видах <...> вызывал <в писателе — О.Р.> чувство невыносимой горечи»¹⁵, и «в выборе между идеализмом и материализмом Чехов склонился на сторону последнего»¹⁶.

Философы пришли к противоположным заключениям. Точкой расхождения стало представление о наличии / отсутствии у Чехова какого-либо призыва, идеала, «позитивной программы». Булгаков увидел у Чехова идеал, Шестов — нет. Кто же прав? У статьи Булгакова есть несколько преимуществ. Во-первых, она основывается на более обширном материале, чем статья Шестова¹⁷, а, как известно, чем меньше материала, тем легче встроить его в свою концепцию. Сложно вписать в концепцию Шестова такие рассказы, как, например, «Рассказ старшего садовника» или «Студент». Во-вторых, статья Шестова содержит в себе некоторые противоречия: сначала Шестов пишет о чеховском отвращении к любым мировоззрениям и идеям, а потом сам же говорит о том, что писатель склонился к материализму. Если на это рассуждение посмотреть с точки зрения формальной логики, то получается одно из двух: либо Шестов не считал материализм причастным к миру идей и мировоззрений, либо чеховское «отвращение к идеям» на самом деле не носило столь тотального характера (сложно склониться к материализму при отрицании любых идей и мировоззрений). Но эти замечания носят частный характер и, конечно, не дают оснований для ранжирования позиций Булгакова и Шестова. В целом мы можем заметить лишь то, что эти позиции являются красивой иллюстрацией к образам «чистой дескрипции» и «слабоструктурированного материала». Каждый спроецировал на Чехова что-то своё, содержание проекций оказалось противоположным.

Обратимся к другим позициям. Кто ещё и на каких основаниях причислял Чехова к мыслителям? Близок к Булгакову в оценке чеховского творчества был Н.А. Бердяев. В своей статье он тоже ставит вопрос о чеховских идеалах. «Покойного великого писателя часто упрекали в том, что у него нет положительных идеалов, — замечает он, — но упрек этот мне всегда казался очень странным. Чехов великий художник и не обязан быть проповедником и обыкновенным моралистом, но он учил нас правде в потрясающей по своей простоте и искренности форме. <...> Трудно указать писателя более смелого в своей правдивости. Если он не преподавал нам готовых идеалов, то потому, что не мог довольствоваться малым, как многие другие»¹⁸. Особое внимание Бердяев уделяет анализу «Скучной истории». «Попытка заменить Бога наукой приводит к тоске безысходной <...>, — пишет он, указывая на причины состояния, постигшего старого профессора. — Тут Чехов поднимается над временной общественной обстановкой и говорит о той вековечной тоске, с которой нельзя справиться одним внешним переустройством жизни. <...> Нам особенно дорог этот глубокий идеализм Чехова, хотя и выраженный в отрицательной форме»¹⁹. В заключение Бердяев характеризует общую направленность творчества Чехова и говорит о его значении для русской литературы. «Тоска и томление по общественной правде и религиозному смыслу жизни, разлитая по всем художественным творениям Чехова, делают его продолжателем великих заветов русской литературы и создадут ему вечную память»²⁰, — резюмирует он свои размышления. Характеристика Бердяевым чеховского творчества, как мы видим, совпадает с трактовкой Булгакова в обоих ключевых моментах: в признании за Чеховым идеалов и в признании христианского содержания этих идеалов.

Представление Булгакова и Бердяева о наличии у Чехова идеалов разделял А.С. Глинка-Волжский. Свой очерк о писателе Глинка-Волжский начинает с утверждения, что русская литература всегда претендовала на то, чтобы «быть учительною»²¹ (курсив А.С. Глинки-Волжского — О.Р.) и освещать реальность с высоты определённого идеала. Однако, по мнению, Волжского, присущий русской литературе идеализм неоднороден. Он утверждает, что нужно различать два вида идеализма — оптимистический и пессимистический. Оба вида предполагают наличие идеалов, но расходятся в представлении о возможности их воплощения. Оптимистический идеализм считает такое воплощение возможным, пессимистический — нет²². Чехова Глинка-Волжский относит к представителям пессимистического идеализма, полагая, что его «лучшие произведения <...> глубоко проникнуты настроением безнадежного идеализма, признающего нравственную ценность идеала, но не находящего путей к его осуществлению в действительной жизни»²³.

Однако далее Волжский замечает, что Чехов иногда отступает от своего пессимистического идеализма и обращается в «страстного поклонника действительности»²⁴. Эти две тенденции постоянно переплетаются и перемежаются в творчестве Чехова, — заключает он²⁵. Волжский здесь широко использует понятия «идеал» и «действительность», которые, как мы увидим далее, были особенно значимы для Н.К. Михайловского²⁶ и его сторонников. В отличие от А.М. Скабичевского, о котором речь тоже ещё впереди, Волжский не считает, что в творчестве Чехова отсутствует обобщающая работа²⁷. Общей идей Чехова или, иными словами, той точкой, в которой сходятся «обобщающие лучи его творческой работы»²⁸, Волжский называет «власть действительности»²⁹. Чехов изображает эту действительность в самых различных проявлениях, чему Волжский приводит многочисленные подтверждения³⁰. Таким образом, Чехов предстаёт в его очерке как мыслитель, воспринимающий жизненные реалии сквозь призму определённых идеалов и в особой форме выводящий их в своих произведениях.

Продолжает ряд трактовок Чехова как мыслителя позиция Ф.Д. Батюшкова. Батюшков отмечает, что до некоторого времени Чехов казался лишь созерцателем жизни, но рассказы и повести среднего периода (такие как «Скучная история», «Палата № 6», «Ионыч», «Мужики», «Моя жизнь», «В овраге» и др.) «раскрывали все более и более мыслителя в художнике»³¹. Однако для Батюшкова «всякая художественность есть необходимо и акт философского мышления»³², а потому важнее указать не на то, что он относил Чехова к когорте мыслителей (границы художественного и философского оказываются здесь слишком размытыми), а на идеи, которые он находил в его творчестве. Батюшков полагает, что Чехов «куда-то нас вел»³³, и даже ставит его «во главе целого поколения молодых писателей»³⁴. Завет Чехова он видит в призыве «к неустанной культурной работе, <...> более упорядоченной, осмысленной жизни, при лучших формах общественности»³⁵. По его мнению, Чехову был присущ «динамический пантеизм»³⁶ («пантеистический трансформизм»³⁷), который «указывает на цель долженствования, на определяющее последовательное претворение того, что есть, в то, что желательно и должно быть»³⁸. О наличии идеалов здесь говорится прозрачно, и в целом позиция Батюшкова близка ко всем рассмотренным ранее. Разница состоит лишь в том, что, в отличие от Булгакова и Бердяева, Батюшков не давал христианской интерпретации идеалам и, в отличие от Глинки-Волжского, не отказывал Чехову в чаянии торжества идеала в реальной жизни, пусть и в отдалённой перспективе.

С определённостью писал о Чехове как мыслителе В.П. Альбов. Казалось бы, мнению скромного симферопольского педагога, коим по имеющимся данным является Альбов, нужно отвести не менее скромное место, однако на его статью обратил внимание сам писатель. «<Я> прочел статью Альбова — с большим удовольствием, — писал он Ф.Д. Батюшкову. — Раньше мне не приходилось читать Альбова, хотелось бы знать, кто он такой, начинающий ли писатель, или уже видавший виды» (11, 121). В упомянутой Чеховым статье Альбов указывает на то, что писателя довольно долго волновал вопрос о слабости идеального в человеческой душе³⁹. Он отмечает, что некоторые из персонажей Чехова стоят ниже границы, которая отделяет человека от животного⁴⁰, другие поднимаются выше неё, но, покоряясь жизненным обстоятельствам, снова опускаются вниз⁴¹. Однако в некоторый момент в творчестве Чехова, по мнению критика, совершается перелом⁴², и он перестаёт рассматривать жизнь под углом непрочности идеального в человеке. Причины этого перелома Альбов усматривает в нахождении писателем ответа на вопрос о смысле жизни. «<П>равда, справедливость, красота как элементы самой жизни и притом основные, главные — вот, наконец, ответ на вопрос — в чем смысл жизни, чем люди живы»⁴³, — формулирует критик чеховский ответ. И далее замечает, что «<п>о всей вероятности, для г-на Чехова этот новый взгляд, или, вернее, целая философия в зародыше, был настоящим открытием»⁴⁴. Альбов приводит примеры того, как проявилось это новое мировоззрение в поздних рассказах Чехова. В заключение он пишет, что Чехов — «оригинальнейший цветок в русской литературе и не менее оригинальный, глубокий мыслитель, и многому у него можно поучиться»⁴⁵. Если на начальном этапе идеальное представлялось Чехову как «неустойчивый налет на чисто животной основе»⁴⁶, то позднее оно уже предстает у него как «непреходящая реальность»⁴⁷ жизни. Позиция эта в целом также близка к рассмотренным нами ранее с той лишь разницей, что Альбов обращает внимание на идейную эволюцию Чехова.

Высокую оценку творчества писателя дал Д.Н. Овсянико-Куликовский в своих «Этюдах о творчестве А.П. Чехова». Эпитет, найденный им для Чехова, не оставляет сомнений в том, что он видел в нём не только талантливого писателя, но и мыслителя. Он называет его «художником, одаренн<ым> всеми прерогативами аристократа мысли»⁴⁸, определяя его литературное кредо как «художественное изучение современной ему жизни во всей ее скудости и во всем однообразии ее мелких, будничных, пошлых черт»⁴⁹. Он отмечает, что для того чтобы сказать новое слово о в общем-то не новой для русской литературы темы будничной пошлости Чехов должен был «обладать широким умственным кругозором и рациональностью мысли»⁵⁰. В творчестве Чехова он усматривает предвосхищение «грядущей демократии»⁵¹, выведение «идиллии и утопии крестьянского строя»⁵². В заключение он останавливается на значении «Вишневого сада» для русской литературы, рассматривая его как наследника литературы предшествующего периода и своеобразного итога её исканий⁵³. Начав статью с обрисовки общих механизмов художественного творчества⁵⁴, исследователь, как мы видим, пришёл в результате ко вполне конкретной интерпретации чеховских произведений — интерпретации социально-политического характера.

Некоторые философские трактовки творчества Чехова были изложены в письмах к нему. «Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений⁵⁵, — писал М. Горький Чехову в декабре 1898 года, — Ваши делают это»⁵⁶ (7, 679). Слово «мыслитель» здесь не звучит, однако Горький указывает на какую-то «инаковость» Чехова по сравнению с другими писателями, и, по-видимому, для определения этой «инаковости» наилучшим образом подходит слово «мыслитель». В «Литературных заметках» Горький формулирует свою позицию более отчётливо. Упомянув о том, что в адрес Чехова часто звучал упрёк в отсутствии мировоззрения (миросозерцания), Горький называет этот упрёк нелепым⁵⁷. Миросозерцание он рассматривает как «нечто необходимо свойственное человеку»⁵⁸, а в таком случае упрёк действительно теряет свою обоснованность. «У Чехова есть нечто больше, чем миросозерцание, — замечает Горький, — он овладел своим представлением о жизни и таким образом стал выше ее»⁵⁹.

Ещё раньше, в 1890 году, на философскую составляющую чеховских произведений обратил внимание В.А. Тихонов. В письме к Чехову от 8 марта 1890 года он писал: «Человек, постигнувший красоты «Святой ночи», может быть еще только поэтом <...>. Глубокий и тонкий наблюдатель поймет «Врагов» и «Ведьму» и мн<огое> другое. Созерцатель небесследно проедет по «Степи». Психолог и «На пути» и «Дома» проследит за каждым извивом души человеческой. Психопатолог перестрадает и «Тиф» и «Припадок». Прозорливец отметит «Иванова» как продукт нашего времени; но заглянуть в душу «Николая Степановича Такого-то» может только мыслитель-философ» (4, 392). В.А. Тихонов не формулирует ясно тех причин, которые побудили его после прочтения «Скучной истории» определить Чехова в мыслители, но если попытаться эксплицировать его критерий, то, по-видимому, им станет «проницательность», «понимание внутреннего мира человека». Критерий этот кажется слишком общим, что, впрочем, не представляется чем-то исключительным. Столь же общий критерий мы можем обнаружить, например, у В.В. Розанова.

В статье «Писатель-художник и партия» Розанов сравнивает Чехова с Сенкевичем. «Недавно я прочитал Сенкевича <...>, — пишет Розанов. — Все так обыкновенно! Не говорю о таланте: нет просто глаза наблюдателя, нет ума вдумчивого человека»⁶⁰. На фоне Сенкевича и подобных ему Чехов представляется Розанову «благородным, вдумчивым, талантливым лицом», однако к «гигантским фигурам» (таким как Гоголь, Толстой, Достоевский) он его не причисляет. Розанов обращает внимание на то, что Чехов творил в психологически сложной атмосфере. «Для своего воображения, для своего сердца, для своих дум, для своих общественных сомнений и тревог, для своей философии (курсив наш — О.Р.), что он получил от вас? — обращается Розанов к литераторам чеховской среды и чеховского времени»⁶¹. «А ведь философии было очень много у Чехова, — продолжает он далее, — прочтите хотя бы рассуждения о стоиках и стоицизме в «Палате № 6»»⁶². От Чехова требовали принадлежности к литературному направлению, и, по мнению Розанова, его «Остров Сахалин» является уступкой этому требованию, но уступкой вынужденной. «Чехов — мыслитель; он — лирик», — пишет Розанов, подчёркивая, насколько далёк был Чехов от литераторов с «направленским паспортом» (термин Розанова). Явного критерия «мыслителя» у Розанова нет (хотя есть упоминание о философии у Чехова), но для Розанова вообще не характерны строгие определения и критерии. Чехов — мыслитель, потому что он — наблюдательный, думающий, живой.

Близок к Розанову в оценке Чехова В.Л. Кигн (псевдоним — Дедлов). Хотя Кигн пишет о тридцатилетием Чехове, известном ещё преимущественно малыми рассказами и «Скучной историей», он уже замечает в нём ту оригинальность, о которой Розанов будет свидетельствовать после смерти писателя. Кигн отмечает психологизм Чехова, рассматривая его рассказы как «новое слово о человеческой душе»⁶³. Он также обращает внимание на глубокое понимание им русской действительности⁶⁴. Особенно ценит Кигн в Чехове то чувство личной свободы, которое, по его мнению, было совсем не характерно для беллетристов того времени⁶⁵, вынужденных подделываться под рамки того или иного направления для публикации своих произведений в периодических изданиях. «Г-н Чехов оригинален и потому умен», — пишет Кигн⁶⁶. И далее на многих примерах подтверждает тезис о том, что произведения Чехова являются плодом глубоких раздумий над русской жизнью. В частности, о «Скучной истории» он пишет, что «<к>аждая страничка приносит новую мысль, а если не новую, то оригинально, сжато и метко выраженную»⁶⁷. «Я не смешиваю этих мыслей и замечаний с художественной наблюдательностью, — пишет Кигн, — нет, это наблюдение ума»⁶⁸.

Особое внимание критик уделяет рассказу «На пути». Обращаясь к описанию жизненного пути главного героя, Кигн подчеркивает, что это описание свидетельствует о том, что «г-н Чехов думает о русской жизни»⁶⁹, и результаты его раздумий предстают в виде «общественных типов». «Все они нам знакомы, — пишет он о чеховских героях, — всех их мы встречали, все они нам близки <...>. Обо всех их мы нередко думали <...>, — но <до Чехова — О.Р.> не с кем было поговорить о них <...>»⁷⁰. Ещё одно достоинство Чехова он усматривает в том, что причины печального положения дел в русской действительности он усматривает не во внешних обстоятельствах, а в самом человеке. «До сих пор все беды наши приписывались внешним, не зависящим обстоятельствам, — замечает он. — Г-н Чехов смотрит на вещи глубже. Его не зависящие обстоятельства лежат внутри русского человека»⁷¹. Таким образом, Чехов для Кигна, безусловно, является мыслителем, «человек<ом>, решивши<м>ся смотреть на вещи прямо и говорить то, что думает, о том, что видит»⁷².

Однако не все критики, признающие в Чехове мыслителя, столь высоко оценивали ранний этап его творчества. Так, например, А.Л. Волынский, отдавая должное дарованию Чехова, считал, что писатель «глядит на вещи сквозь призму ума простого, ясного, но не сильного, не волнуемого идеями широкими, смелыми»⁷³. Далее это общее замечание конкретизируется в таких формулировках, как «ограниченный философский кругозор⁷⁴» и «скудость идей, замыслов»⁷⁵. Если Кигн высоко ценил чеховскую нюансировку, то Волынский, напротив, видит в ней недостаток⁷⁶, отсутствие четкой позиции. Заключение о негативном отношении Чехова к философии Волынский делает только на том основании, что в «Палате № 6» любитель философии (Рагин) оказывается сумасшедшим (причём определение главного героя в сумасшедшие есть, несомненно, плод интерпретации критика)⁷⁷. Но уже в другой статье, характеризуя зрелого Чехова, Волынский пишет совсем иное. «Какое яркое развитие таланта!» — восклицает он, отмечая, что писатель «стал глубокомысленным и при своей меланхолической простоте духовно-содержательным»⁷⁸. Так, например, о рассказе «По делам службы» он пишет, что «рассказ проникнут философией русской действительности <...> в едва уловимых законах ее долготерпеливого и многострадального существования»⁷⁹. Хотя Волынский и противопоставляет Чехова Толстому и Достоевскому, считая, что герои последних (в частности, Толстого) находят причины своих неправд и знают лекарство от них, а герои Чехова не обладают таким знанием, однако он, в отличие от многих других критиков, не считает, что в произведениях Чехова нет никакой правды («идеала»). Он подчёркивает, что Чехов стоит перед какой-то новой правдой, хотя, может быть, пока и сам не вполне понимает её. «Хороня своих героев, он уже как бы склоняется перед какой-то новой, сверхнормальной истиной», — резюмирует он свои размышления⁸⁰. Вывод, который формулирует Волынский по итогам обзора «маленькой трилогии» Чехова, уже не оставляет сомнений в том, что критик признал в писателе мыслителя. «Все эти очерки, — пишет он, — в гораздо большей степени принадлежат современной волне идейных настроений, чем разные тенденциозные писания с намерением приобщиться к этой волне»⁸¹.

Вопросу об «идейной эволюции» Чехова также уделил значительное внимание Н.К. Михайловский. В статьях Михайловского в тесной связи предстают два понятия, с которыми мы уже встречались в нашем обзоре — понятия идеала и действительности. Кратко сформулировать позицию критика можно следующим образом: если некто не отстаивает идеалы, значит он выступает за примирение с действительностью. Современному читателю такая логика может показаться непонятной: почему отсутствие идеала (а здесь всегда остаётся знак вопроса — его и в самом деле нет, или он не открылся конкретному читателю) интерпретируется как соглашательство с действительностью? Можно не иметь ни идеалов, ни расположения к действительности. Но для поколения шестидесятников, к которому принадлежал Михайловский, связь этих понятий была вполне привычной: слишком популярно было известное положение Гегеля о том, что всё действительное — разумно, а всё разумное — действительно. Не всегда положения гегелевской философии воспринимались русскими мыслителями адекватно (достаточно вспомнить, например, ошибочное понимание их В.Г. Белинским⁸²), но они были, что называется, «на слуху». Поэтому не представляет загадки, почему именно эти понятия оказались столь важны для критиков.

Михайловский рассматривает литературную деятельность как служение идеалам, и потому именно наличием идеалов определяется для него ценность того или иного произведения. «Как может быть талантлива идеализация отсутствия идеалов?»⁸³, — восклицает он в отношении чеховского «Иванова», и это восклицание лучшим образом свидетельствует о нем как о критике. «Г-н Чехов <...> не живет в своих произведениях, а так себе, гуляет мимо жизни и, гуляючи, ухватит то одно, то другое», — пишет Михайловский о раннем Чехове⁸⁴. Претензия эта, как замечает А.Д. Степанов, едва ли обоснована: Михайловскому не хватило в Чехове не социальной направленности, а императивности (то есть открытой проповеди / обличения)⁸⁵.

Однако уже в «Скучной истории» Михайловский замечает тоску Чехова по идее (точнее, тоску главного героя он расценивает как настроение самого писателя), благожелательно отзывается об этой перемене и советует автору «выработать свою собственную общую идею»⁸⁶ (или принять идеи «отцов»). В одной из последующих статей он отмечает, что неопределённая тоска выросла у Чехова в неприятие «плоской действительности»⁸⁷, и последняя теперь для него «не только смешна (как ранее — О.Р.), а и страшна, и ненавистна»⁸⁸. Таким образом, Михайловский придерживается мнения, что Чехов прошёл путь от «реабилитации действительности» до отстаивания идеалов (или, по крайней мере, необходимости идеалов)⁸⁹. Для него он, в сущности, уже является мыслителем на том основании, что у него есть понимание важности идей и сам он движется в направлении их обретения.

Выслушаем теперь сторонников противоположной позиции, то есть тех, кто не видел в Чехове мыслителя. Одним из таковых был М.А. Протопопов. Его оценка чеховского творчества во многом напоминает оценку Михайловского. Позиции двух критиков близки, но не тождественны. Самое важное различие заключается в том, что Протопопов не видит дистанции между ранним и поздним (или, точнее, «средним») Чеховым, которую заметил и высоко оценил Михайловский. Протопопов тоже пишет об эволюции Чехова (выделяет в его развитии три фазиса⁹⁰), но эта эволюция не связывается им с принципиальным изменением позиции в рамках дихотомии «действительность — идеалы». Позицию Чехова Протопопов находит в словах профессора из «Скучной истории», которыми последний призывает прекратить разговоры об измельчании⁹¹. Литература понимается критиком как «проповедь», содержание которой тяготеет к одному из полюсов указанной дихотомии, а речь героев — как способ передать авторскую позицию⁹². Поэтому, не найдя в речах профессора из «Скучной истории»⁹³ и рассуждениях Иванова из одноимённой пьесы⁹⁴ идеалов, Протопопов воспринимает чеховское творчество как «реабилитацию действительности»⁹⁵, а сам Чехов предстаёт в его статье как писатель, у которого «вовсе нет» миросозерцания⁹⁶, «писатель ищущий и не нашедший»⁹⁷.

Ещё одним критиком, не признававшим за Чеховым ни идеала, ни миросозерцания, был Е.А. Ляцкий. Довольно значительное место занимает в его статье спор с Чеховым относительно правдоподобности тех или иных картин (так, например, Ляцкий ставит под сомнение возможность того, чтобы люди, «читавшие Щедрина» могли бояться такого человека, как Беликов из «Человека в футляре»⁹⁸). «Истинным жанром» Чехова, по его убеждению, является «бытовой рассказ без всякой тенденции или, лучше сказать, претензии на философскую глубину смысла»⁹⁹. В отличие от прочих художников Чехову, на его взгляд, не удается «заставить читателя пофилософствовать»¹⁰⁰, да и сам он воспринимается критиком как не слишком философствующий писатель, ибо он «почти не коснулся тех мучительных вопросов общественной совести, которыми болели его могучие духом предшественники»¹⁰¹. Отмечая, что у Чехова «проигрывает «общая идея»»¹⁰², критик будто бы не видит, что свой вывод он строит как раз на несогласии с определённой идеей. Идея в данном случае принадлежит не Чехову, а его героине, но сам факт того, что Ляцкий полемизирует с её видением причины неустройства русской деревни¹⁰³, уже ставит под сомнение его выводы относительно того, что Чехову не удавалось побудить читателя к философским размышлениям. Как бы то ни было, Чехову он отводит роль бытописателя¹⁰⁴ и не более того.

Ту же роль отводит Чехову Д.С. Мережковский. «Он знает современный русский быт, как никто: но, кроме этого быта, ничего не знает и не хочет знать», — писал он о Чехове в одной из своих статей¹⁰⁵. В другой статье Мережковский, перечисляя громкие эпитеты (учитель, мудрец), которыми читатели и критики наделяли Чехова, вопрошает: «Учитель — чего?»¹⁰⁶. И сам же отвечает: «конечно, не властитель и не учитель»¹⁰⁷. Более того, Мережковский замечал в Чехове «равнодушие, даже как будто презрение к мировым вопросам»¹⁰⁸. В подтверждение этого он приводит одну из своих бесед с писателем, в ходе которой тот в ответ на рассуждения Мережковского о «слезинке замученного ребенка» якобы посоветовал ему непременно откушать у Тестова селянки да не забыть запить её водкой¹⁰⁹.

В своих произведениях Чехов, по мнению Мережковского, лишь описал неприглядную действительность, но не сказал ей «нет», как не сказал и никакого «да». Таким образом, единственный урок, который читатель может извлечь из Чехова — это «преодолеть» Чехова¹¹⁰, то есть стать лучше, чем его герои. К этому Мережковский и призывает читателей. В этом призыве есть, однако, и другая сторона: желая читателям «перерасти» чеховских героев, Мережковский желает им забыть о творце этих героев, хотя, казалось бы, побуждать к благоприятным изменениям способно не забвение о неприглядной действительности, а её образная репрезентация. Как бы мы не относились к призыву Мережковского, нужно констатировать, что для него, как и для Ляцкого, значение чеховского творчества сводится к описанию, точнее бытописанию.

Несколько иную трактовку чеховского творчества предлагает друг и соратник Мережковского П.П. Перцов. Об этой трактовке многое говорит уже название его статьи — «Изъяны творчества». Каковы же, по мнению критика, эти изъяны? Перцов начинает свою статью с двух легенд. Первая легенда, легенда о значимости мелочей, повествует о том, как мелочи, слагаясь в нечто большое, позволяют достичь результата. Вторая легенда, легенда о данаидиной бочке, иллюстрирует противоположное, то есть то, как мелочи могут воспрепятствовать достижению результата. Творчество Чехова, по мнению Перцова, напоминает данаидную бочку, поскольку его отдельные рассказы не складываются в целостную картину. «Несомненный, даже большой талант не есть ещё гарантия правильности и ясности миросозерцания <...>», — пишет Перцов, имея в виду талант Чехова. — «Если писатель сам не знает <...>, что бело и что черно, то это отсутствие устойчивого и определенного взгляда на вещи, отсутствие понимания (курсив П.П. Перцова — О.Р.) смысла изображаемых явлений неизбежно отразится и на его произведениях»¹¹¹. Таким образом, Чехов в статье Перцова предстаёт как писатель, не вполне ведающий, что творит. Замечания Перцова о ранних произведениях Чехова¹¹² напоминают известные слова Михайловского (тоже относящиеся к раннему периоду творчества писателя), что для Чехова «все едино — что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца»¹¹³; к этим словам апеллирует и сам Перцов¹¹⁴. Что касается более поздних произведений Чехова, таких как «Скучная история», «Иванов», «Дуэль» и «Палата № 6», то здесь критик, отдавая должное психологизму Чехова¹¹⁵, отмечает, что к тонкости описания душевных драм сводится всё значение этих произведений, а этого, по его мнению, совершенно не достаточно. Самым серьёзным недостатком Чехова он считает отсутствие понимания «общественного характера» изображаемого¹¹⁶. При этом, отрицая в Чехове понимание «общественного характера» изображённых им событий, критик даже не замечает, что вступает в спор именно с тем, что может быть результатом определённого понимания. Так, например, он не соглашается с тем, что герой «Скучной истории» Николай Степанович, всю жизнь свято веривший в науку, в конце жизни мог ощутить душевную пустоту. По его мнению, такой человек как Николай Степанович просто не мог прийти к такому итогу¹¹⁷. «Нет, воля ваша, г-н Чехов, — обращается он к писателю, — а уж что-нибудь одно: или Николай Степанович — выдающийся деятель науки <...>, или он блуждающий в пустыне сомнений и безверия нытик, <...>»¹¹⁸. Почему эти два этих амплуа не могут в какой-то момент жизни совпасть, Перцов не обсуждает. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» («Письмо к учёному соседу», 1, 14), — можно сказать о такой позиции словами одного из чеховских героев. В завершение критик подчёркивает, что он требует от Чехова не «проведения тех или иных воззрений»¹¹⁹, «не какой-либо определенной окраски в смысле гражданский убеждений»¹²⁰, а «только более глубокой и серьезной мысли»¹²¹. «Пусть г-н Чехов остается объективным художником, — резюмирует он, — но пусть он будет мыслящим (курсив П.П. Перцова — О.Р.) художником»¹²². Такая интерпретация творчества Чехова не позволяет увидеть в нём мыслителя.

Особенно интересна позиция А.М. Скабичевского¹²³. В отличие от многих критиков указанного ряда (то есть критиков, не считающих Чехова мыслителем), Скабичевский признавал за Чеховым наличие идеалов. В статье со знаковым названием «Есть ли у г-на А. Чехова идеалы?» он утверждает, что описания Чехова — это не просто описания, а «осмысленные» описания. Здесь Скабичевский оказывается «по сторону» Перцова, поскольку, в отличие от последнего, считает, что нельзя «случайно», без определенных идеалов написать то, что написал Чехов. Некоторые страницы чеховских произведений кажутся Скабичевскому проникнутыми «крайним идеализмом»¹²⁴, но такие страницы он называет «фальшивыми»¹²⁵. В отношении же прочих он замечает, что Чехов как истинный художник не формулирует своих идеалов теоретически, но из этого не следует, что их у него нет. Завершая свою статью обширной выдержкой из «Рассказа неизвестного человека», Скабичевский ставит вопрос: «неужели подобную сцену, которую можно смело поставить на одном ряду со всем, что только было лучшего в нашей литературе, мог создать писатель, не имеющий никаких идеалов?»¹²⁶. Вопрос этот в конце статьи обращается в риторический, но в целом позиция Скабичевского выражена ясно. Однако в другой статье он замечает, что «в произведениях г. Чехова нечего и искать каких-либо широких обобщений, типов или определенных идей. Это новая и небывалая до сей поры поэзия конкретных фактов и тех разнообразных настроений, какие эти факты вызывают»¹²⁷. Таким образом, Скабичевский признаёт за Чеховым идеалы, но не признаёт обобщений, а если это так, то, конечно, о Чехове как о мыслителе не может быть и речи.

Яснее всех выражает позицию этих критиков М.П. Неведомский. «Если бы я был на месте г-на Булгакова и писал бы статью на тему «Чехов как мыслитель», — пишет он о своём видении проблемы, — я бы ограничился пятью словами: Чехов совершенно не был мыслителем» (курсив М.П. Неведомского — О.Р.)¹²⁸. Этот «вердикт» он выносит на основании «атеоретичности» Чехова¹²⁹, его «недоверии к «теориям»»¹³⁰ и «определенно-враждебном» отношении к идеям¹³¹. Критерий отнесения к когорте мыслителей здесь тот же, что подспудно задавался Шестовым¹³² — отсутствие идей.

Отметим также, что не все писали об отсутствии у Чехова идеи со знаком «минус». Так, например, Маяковский, напротив, превозносил эту черту, называя Чехова «художником слова»¹³³. «Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влить в нее вино или помои — безразлично, — писал он в одной из статей. — Идей, сюжетов — нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной сетью. <...> Все произведения Чехова — это разрешение только словесных задач»¹³⁴. Вопрос о том, осталось ли в этой фразе что-то от Чехова, или всё было сказано Маяковским о самом себе — почти риторический, но и такое мнение достойно упоминания.

О том же писал Д.В. Философов с той лишь поправкой, что главное достижение Чехова видел он не в «разрешении словесных задач», а в умении жалеть. Русские писатели всегда претендовали на то, чтобы быть «учителями жизни»¹³⁵, — замечает Философов. Чехов же, по его мнению, «до самой смерти остался только художником. Он избегал высказываться по каким бы то ни было вопросам, занимавшим русское общество»¹³⁶. «И понятно, — резюмирует критик, — что никто не смотрит на Чехова как на учителя»¹³⁷. Философов здесь, как мы видим, входит в прямое противоречие с Батюшковым, считавшим Чехова учителем. Отчасти он противоречит и Мережковскому, поскольку последний, как уже было отмечено нами, не считал, что «никто не смотрит на Чехова как на учителя», а, напротив, обсуждал такие взгляды и подвергал их критике.

Высоко ценимый Чеховым Толстой также видел в нём только художника. Если Мережковский ничего не мог сказать о содержании учения Чехова, то Толстой выражал суть его учения в пяти словах: «Чехов учит, как соблазнять женщин»¹³⁸. И выносил такой «вердикт» совсем не потому, что с неприязнью относился к творчеству Чехова, а просто по той причине, что видел в нём не учителя, не пророка, а талантливого писателя.

Как «поэзию конкретных фактов», но фактов особого содержания, представляет творчество Чехова Н.Л. Шапир. В своей статье «Чехов как реалист-новатор» он указывает на психологические реалии, выведенные в произведениях Чехова¹³⁹. В изображении этих реалий Чехов, по мнению Шапира, был весьма объективен, и потому если мы и можем что-либо извлечь из его произведений, то это именно талантливое описание закономерностей душевного мира. Окружающая действительность, по мысли критика, играет для Чехова вспомогательную роль, а поиски чеховских размышлений о тех или иных сторонах этой действительности обречены на неудачу. Он подробно останавливается на трудностях, с которыми сопряжен поиск авторских размышлений¹⁴⁰. «<В> произведениях Чехова <...>, — пишет он, — 1) не дано никакого определённого мировоззрения, <...> 2) нет никакой определенной общественной тенденции. Основной струей творчества Чехова бесспорно надо признать объективизм»¹⁴¹. Более того, он заключает, что «субъективность Чехова может не только быть неуловима для читателя, но и не оформлена в сознании самого Чехова»¹⁴². Таким образом, Шапир даже не утверждает, что Чехов не является мыслителем. Он просто замечает, что его произведения об этом никак не свидетельствуют, ибо из них сложно эксплицировать авторскую позицию. Теоретическая подоплёка этой сложности уже была проанализирована нами в предыдущем пункте.

В нашем обзоре число критиков, признающих в Чехове мыслителя, оказалось примерно равным числу тех, кто видел в нём только художника. Важно, что авторы всех рассмотренных нами трактовок являются современниками Чехова и обладают одной и той же «оптикой восприятия»¹⁴³. Это позволяет нам отбросить гипотезу, что различие во взглядах на чеховское творчество объясняется спецификой социальных и эстетических норм времени жизни и творчества критиков¹⁴⁴. Обвинить одну из трактовок в излишней субъективности также не удастся, поскольку обе «субъективности» оказались довольно частотными. Успех нашего исследования, по-видимому, возможен только в том случае, если нам удастся показать подоплёку обеих позиций.

Конечно, обзор позиций можно продолжать далее, но в нашем случае это будет совершенно излишне, поскольку важно не столько то, что в Чехове видели или не видели мыслителя (то, что обе позиции имели место, мы уже показали), а то, какие обоснования при этом предлагались. Критики, не признающие в Чехове мыслителя, были более согласованы в своих критериях: все они отказывали Чехову в звании мыслителя на том основании, что не находили у него идей. Критики из противоположного лагеря были менее согласованы и выдвигали разные критерии: наличие идеалов (Булгаков, Бердяев, Глинка-Волжский), глубокое понимание действительности (Кигн), проницательность и тонкость (Тихонов), оригинальность (Розанов), причастность к «современной волне идейных настроений» (Волынский). Чтобы решить вопрос о том, был ли Чехов мыслителем, нужно выбрать одну из стратегий. Например, мы можем попытаться верифицировать критерии представителей первого лагеря, то есть показать, что Чехов был оригинальным, глубоко понимал действительность, имел идеалы и т. д. Но, во-первых, этих критериев больше, чем у представителей второго лагеря, и, во-вторых, они более расплывчаты (например, едва ли можно верифицировать или фальсифицировать представление об оригинальности Чехова). Итак, мы можем не согласиться либо с представителями первого лагеря, либо с представителями второго лагеря.

Очевидно, что самая выигрышная стратегия — попытаться подтвердить или опровергнуть главный аргумент представителей второго лагеря, то есть попытаться обнаружить у Чехова философские идеи. Эта стратегия имеет эвристические и содержательные преимущества. Эвристические преимущества состоят в том, что выгоднее искать наличие, чем утверждать отсутствие: для того, чтобы подтвердить отсутствие чего-либо (скажем, идеалов) нужно перебрать все элементы, в то время как обнаружить наличие можно гораздо раньше, например, перебрав половину элементов. Содержательные преимущества состоят в том, что, обнаруживая у Чехова идеи, мы можем говорить не только об их наличии, но и об их содержании, в то время как утверждение об отсутствии идеалов, проницательности и т. д. дало бы нам лишь чистое отрицание. Итак, в следующей главе мы попытаемся обнаружить в наследии Чехова философские идеи.

Примечания

1. Впервые материал, изложенный в статье, был представлен в виде публичной лекции. Первая публикация — в журнале «Новый путь»: См. Новый путь. 1904. № 10. С. 32—54. Далее ссылки даются по публикации: Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 537—565.

2. Впервые: Вестник жизни. 1905. № 3. С. 101—142. Далее ссылки даются по публикации: Шестов Л. Творчество из ничего (А.П. Чехов) // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 566—598.

3. См. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 538, Шестов Л. Указ. соч. С. 566.

4. См. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 540, Шестов Л. Указ. соч. С. 566—567.

5. См. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 544—547, 551. Шестов Л. Указ. соч. С. 584, 598.

6. См. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 544.

7. Там же.

8. Там же.

9. См., напр., Степанов А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 1000—1001; Сухих И.Н. Указ. соч. С. 333.

10. Примечательно, что почти дословно повторяет мысли Булгакова А.Л. Волынский, но последнего никогда не «подозревали» в христианской интерпретации. «Слово его, такое вдумчивое, такое благородное, — писал Волынский о Чехове, — передает конвульсию ветхого человека, из которого должен выйти новый человек». См. Волынский А.Л. Антон Чехов // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 355—367. С. 366. Кроме созвучия мыслей можно указать и на библейский образ ветхого человека, используемый Волынским.

11. Шестов Л. Указ. соч. С. 567.

12. См. Сухих И.Н. Указ. соч. С. 315.

13. Шестов Л. Указ. соч. С. 571, 582—583.

14. Там же. С. 584.

15. Там же. С. 590.

16. Там же. С. 594.

17. В статье Булгакова упоминаются: «Дом с мезонином» (у него — «Домик с мезонином»), «Три сестры», «На пути», «Скучная история», «Моя жизнь», «По делам службы», «Случай из практики», «Рассказ неизвестного человека», «Палата № 6», «Дуэль», «Крыжовник», «Иванов», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Ионыч», «В усадьбе», «Отец», «Припадок», «В овраге», «Студент», «Мужики», «Злоумышленник», «Остров Сахалин», «Новая дача», «Бабье царство». В статье Шестова — «Скучная история», «Иванов», «Чайка», «Палата № 6», «Черный монах», «Моя жизнь», «Ионыч», «Три года», «Учитель словесности».

18. Бердяев Н.А. Памяти Чехова // Киевские отклики. 1904. № 227. С. 2.

19. Там же.

20. Там же.

21. Глинка (Волжский) А.С. Собрание сочинений в трех книгах. Книга I: 1900—1905. М.: МОДЕСТ КОЛЕРОВ, 2005. С. 168.

22. Там же. С. 183—184.

23. Там же. С. 191.

24. Там же. С. 193.

25. Там же. С. 200.

26. Оценку творчества Чехова Михайловским Волжский анализирует очень подробно. Там же. С. 170—179.

27. Там же. С. 208, 210.

28. Там же. С. 211.

29. Там же. С. 212.

30. Там же. С. 213—222.

31. Батюшков Ф.Д. Предсмертный завет Антона П. Чехова // Мир Божий. 1904. № 8 (2 отд.). С. 1—12. С. 3.

32. Там же. С. 11.

33. Там же. С. 1.

34. Там же. С. 2.

35. Там же. С. 11.

36. Там же. С. 4.

37. Там же. С. 12.

38. Там же. С. 4.

39. См. Альбов В.П. Два момента в развитии Чехова // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 368—402. С. 387.

40. Там же. С. 374—376.

41. Там же. С. 377—379.

42. Там же. С. 389—390.

43. Там же. С. 392.

44. Там же.

45. Там же. С. 402.

46. Там же.

47. Там же.

48. См. Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 482—536. С. 526.

49. Там же. С. 490.

50. Там же. С. 524.

51. Там же. С. 526.

52. Там же. С. 529.

53. Там же. С. 536.

54. Там же. С. 482—486.

55. Справедливость замечания Горького подтверждается наличием интерпретаций, содержащих нетривиальные философские обобщения. См., напр., интересную статью, в которой проводятся параллели между «Тремя сёстрами», греческой трагедией и семантикой некоторых изображений эпохи античности: Taplin O. Greek Tragedy, Chekhov, and Being Remembered // Arion. 2006. Vol. 13.3. P. 51—65. Примечательно, что ранее на иных основаниях с греческими трагедиями сравнивалась проза Чехова. См. Clyman, Toby W., Gould, Carol S. The tragic vision in Chekhov's «Grief» // Russian Literature XXXI (1992). P. 273—282.

56. На эту особенность чеховских пьес обращал внимание также Андрей Белый. «Чехов, истончая реальность, неожиданно нападает на символы», — писал в одной из статей о Чехове. См. Белый А. Чехов // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 829—842. С. 838. Ср. также со строками рецензии на первую постановку пьесы «Три сестры»: «По своим тенденциям это философско-символическая пьеса — философская потому, что вся она написана для выражения авторского взгляда на жизнь и человеческие отношения, символическая потому, что многие сцены и фигуры обнимают нечто гораздо более широкое и общее, чем те рамки, в которые втиснул их автор» (9, 460). Все цитаты из ПСС Чехова приводятся по изданию: Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. М.: Наука, 1974—1983. В круглых скобках указывается номер тома писем и страница (при цитировании писем), название произведения, номер тома сочинений и страница (при цитировании произведений).

57. См. Горький М. Литературные заметки // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 327—331. С. 329.

58. Там же.

59. Там же.

60. См. Розанов В.В. Писатель-художник и партия // Новое время. 1904. № 10196 (21 июля).

61. Там же.

62. Там же.

63. Кигн (Дедлов) В.Л. Беседы о литературе // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 93—111. С. 93.

64. Там же.

65. Там же. С. 95—96.

66. Там же. С. 98.

67. Там же.

68. Там же. С. 99.

69. Там же. С. 101.

70. Там же. С. 102.

71. Там же. С. 105.

72. Там же. С. 110.

73. Волынский А.Л. Литературные заметки // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 216—229. С. 217.

74. Там же.

75. Там же.

76. Там же. С. 221.

77. Там же. С. 224—225.

78. Волынский А.Л. Антон Чехов // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 355—367. С. 355.

79. Там же. С. 362.

80. Там же. С. 366.

81. Там же. С. 360.

82. История русской философии: Учебник для вузов / Редкол.: М.А. Маслин и др. М.: Республика, 2001. С. 155, 166—167.

83. См. Михайловский Н.К. Об отцах и детях и г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 80—92. С. 86.

84. Там же. С. 85.

85. См. Степанов А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 976—1007. С. 980.

86. Михайловский Н.К. Указ. соч. С. 92.

87. См. Михайловский Н.К. Кое-что о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 332—354. С. 351.

88. Там же. С. 353.

89. Этот вывод появляется также в другой статьей Н.К. Михайловского. См. Михайловский Н.К. О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова // Русское богатство. 1902. № 2 (отд. 2). С. 162—179. С. 166—167.

90. См. Протопопов М.А. Жертва безвременья // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 112—143. С. 142.

91. Там же. С. 122. Впоследствии слова, на которые ссылается Протопопов, были исключены Чеховым. Там же. С. 1013.

92. Здесь, конечно, возникает вопрос об адекватности исследовательских приёмов. Этот вопрос тем более обоснован, что собственная позиция Чехова о соотношении авторского и неавторского в его произведениях выражена достаточно чётко. В письме от 20 октября 1902 года издатель сочинений Чехова А.Ф. Маркс спрашивал мнение писателя о представленной к изданию рукописи О.Г. Эттингера «Думы и мысли Антона Павловича Чехова». В письме к А.Ф. Марксу от 23 октября 1902 года Чехов писал: «если какое-либо действующее лицо в моем рассказе или пьесе говорит, например, что надо убивать или красть, то это вовсе не значит, что г. Эттингер имеет право выдавать меня за проповедника убийства и кражи» (11, 64).

93. См. Протопопов М.А. Указ. соч. С. 122.

94. Там же. С. 141.

95. Там же. С. 143.

96. Там же. С. 132.

97. Там же. С. 133.

98. См. Ляцкий Е.А. А.П. Чехов и его рассказы // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 425—481. С. 466.

99. Там же. С. 469.

100. Там же. С. 476.

101. Там же. С. 480.

102. Там же. С. 476.

103. Там же. С. 475—476.

104. Там же. С. 476.

105. См. Мережковский Д.С. Чехов и Горький // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 692—721. С. 697.

106. Мережковский Д.С. Брат человеческий // Чеховский юбилейный сборник. М.: Тип. И.Д. Сытина, 1910. С. 202—209. С. 208.

107. Там же.

108. Мережковский Д.С. Асфодели и ромашка // Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений. СПб.: Тип. И.Д. Сытина, 1914. Том 16. С. 41.

109. Там же. С. 40.

110. Мережковский Д.С. Брат человеческий // Чеховский юбилейный сборник. М.: Тип. И.Д. Сытина, 1910. С. 202—209. С. 209.

111. См. Перцов П.П. Изъяны творчества // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 180—215. С. 182.

112. Там же. С. 184.

113. См. Михайловский Н.К. Об отцах и детях и г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 80—92. С. 84.

114. См. Перцов П.П. Указ. соч. С. 185.

115. Там же. С. 196, 203.

116. Там же. С. 185.

117. Ср. с характеристикой своего героя самим Чеховым: «мой герой — и это одна из его главных черт — слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе» (3, 255).

118. Там же. С. 201.

119. Там же. С. 213.

120. Там же.

121. Там же.

122. Там же.

123. Отношение Чехова к Скабичевскому было выражено в нескольких письмах. В письме к К.С. Баранцевичу от 25 апреля 1888 года читаем: «Что сборник (речь идёт о сборнике в память В.М. Гаршина, издаваемом Баранцевичем — О.Р.) попадет в историю русской литературы, утешительного мало, ибо эту историю пишут те же гг. Аристарховы и Скабичевские, которые пишут плохие рецензии...» (2, 256). В письме к Ф.А. Червинскому от 2 июля 1891 года Чехов писал: «Я Скабичевского никогда не читаю. <...> Скабичевский и К^о — это мученики, взявшие на себя добровольно подвиг ходить по улицам и кричать: «Сапожник Иванов шьет сапоги дурно!» и «Столяр Семенов делает столы хорошо!» Кому это нужно?» (4, 245). См. также письма к К.С. Баранцевичу от 12 августа 1888 года, С.А. Андреевскому от 25 декабря 1891 года и А.С. Суворину от 24 февраля 1893 года.

124. См. Скабичевский А.М. Есть ли у г-на А. Чехова идеалы? // А.П. Чехов: pro et contra / Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 144—179. С. 145.

125. Там же.

126. Там же. С. 179.

127. Скабичевский А.М. Новые течения в современной литературе // Русская мысль. 1901. № 11 (2 отд.). С. 81—100. С. 99.

128. См. Неведомский М.П. Указ. соч. С. 815.

129. Там же.

130. Там же. С. 810.

131. Там же.

132. Неведомский в своей статье несколько раз упоминает о Шестове, однако, не считает себя его последователем. Там же. С. 788, 789, 817, 820.

133. См. Маяковский В.В. Два Чехова // А.П. Чехов: pro et contra/ Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 969—975. С. 975.

134. Там же. С. 974.

135. См. Философов Д.В. Липовый чай // А.П. Чехов: pro et contra/ Под ред. И.Н. Сухих. СПб.: РХГИ, 2002. С. 852—856. С. 852.

136. Там же.

137. Там же.

138. См. Маковицкий Д.П. У Толстого, 1904—1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. М.: Наука, 1979—1981. Кн. 1. С. 378. В примечании к этим словам сказано, что Толстой в них, по-видимому, имеет в виду рассказ «Дама с собачкой», которым он был недоволен. Там же. С. 527.

139. Шапир Н. Чехов как реалист-новатор // Вопросы философии и психологии. 1905. № 4. С. 487—553. С. 491—505, 519—525.

140. Шапир H. Чехов как реалист-новатор // Вопросы философии и психологии. 1905. № 5. С. 633—682. С. 655—658.

141. Там же. С. 663.

142. Там же. С. 666.

143. «Оптика восприятия» — термин рецептивной эстетики, означающий «смысловые и социальные нормы эпохи, истори<ю> становления вкуса и эстетического чувства как явлений культуры» и т. п. См. Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб.: Изд-во Д. Буланин, 1998. С. 8.

144. По тем же причинам все рассмотренные нами авторы — соотечественники Чехова. Но спор о Чехове как мыслителе велся не только отечественными интеллектуалами. См., напр., некоторые замечания о полемике зарубежных исследователей в кн.: Borny, Geoffrey. Interpreting Chekhov. Canberra: ANU E Press, 2006. P. 21—55.