Тема человека занимает у Чехова центральное место. Конечно, в этом вопросе произведения могут нам дать намного больше материала, чем письма, но и в последних есть весьма интересные наблюдения. Особенно следует отметить наблюдения Чехова над динамикой душевной жизни. В частности, очень тонко и достоверно он характеризует феномены, которые на языке психологии называются каузальной атрибуцией, то есть приписыванием причин1. «Когда человек <что-то — О.Р.> не понимает, то чувствует в себе разлад; причин этого разлада он ищет не в себе самом, как бы нужно было, а вне себя» (3, 216), — замечает он в одном из писем. Здесь говорится об одном из типов каузальной атрибуции (действительно, частом), а именно — внешней атрибуции, при которой человек склонен находить причины происходящего вовне.
В другом письме этот феномен иллюстрируется на конкретном примере. «Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим» (7, 167), — снова повторяет Чехов. Эти строки он пишет в связи со знаменитым делом Дрейфуса. Дело Дрейфуса взбудоражило общество в 1894 году, когда по обвинению в шпионаже был осужден капитан французского генштаба Альфред Дрейфус. Единственной уликой стороны обвинения было шпионское донесение («бордеро»), выкраденное у немецкого военного атташе французской разведкой. Следствие и суд по делу проходили при многочисленных нарушениях, что породило волну общественного недовольства. Совесть французов была взбудоражена, но, как отмечает Чехов, причины происходящего они искали не в себе, а во внешних обстоятельствах. «Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки <...>, — пишет Чехов, указывая на воображаемый характер этих причин. — Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть» (7, 167).
В письме к брату Николаю Чехов иллюстрирует другой интересный феномен. «<К>то мнит себя виноватым, — пишет он брату, — тот всегда ищет себе оправдания извне: пьяница ссылается на горе, Путята на цензуру, убегающий с Якиманки ради блуда ссылается на холод в зале, на насмешки и проч.» (1, 222). Чехов указывает на то, что человек, действуя из одних побуждений, склонен прикрывать их иными побуждениями. Первые на языке психологии называются мотивами, вторые — мотивировками. Для Николая (речь, в данном случае, о нём) мотивом является желание провести вечер с подругой, мотивировкой — холодный зал. Для пьяницы мотивировкой является горе, мотивом — желание выпить. Мотив отражает истинную мотивацию, мотивировка — то, как её осознаёт и манифестирует миру сам человек. «Брось я сейчас семью на произвол судьбы, я старался бы найти себе извинение в характере матери, в кровохаркании и проч.» (1, 222), — продолжает Чехов ряд возможных мотивировок. Поиск мотивировок — процесс отчасти сознательный, отчасти — бессознательный. Человек может искренне считать, что мотивы некоторого его действия были таковы, и лишь развитие ситуации может подсказать ему, что мотивы были иными. Но, как справедливо отмечает Чехов, порядочный человек в отличие от непорядочного, как правило, всё-таки осознаёт рассогласование в мотивах и мотивировках, хотя бы на уровне бытовых ситуаций. «А что ты чувствуешь себя на ложной почве, это тоже верно, иначе бы я не называл тебя порядочным человеком, — пишет он далее. — Пропадет порядочность, ну тогда другое дело: помиришься и перестанешь чувствовать ложь...» (1, 222).
Другой интересный пример с мотивировкой встречается в письме, в котором Чехов описывает обычаи прибайкальского населения. Он отмечает, что местные жители питаются только черемшой. Если спросить у них, почему они не едят ни мяса, ни рыбы, они оправдываются тем, что их сложно достать. Однако водку, которую, по свидетельству Чехова, было достать гораздо сложнее, можно было увидеть «даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно» (4, 114). «Русский человек большая свинья, — замечает Чехов относительно этого. — Нет, должно быть, пить водку гораздо интереснее, чем трудиться ловить рыбу в Байкале или разводить скот» (4, 114). Чехов здесь прямо указывает на то, что разговоры местных жителей о сложности добывания пищи есть ни что иное как отговорки, то есть мотивировки, маскирующие нежелание трудиться.
Довольно часто в качестве мотивировки выступает любимый философский предмет — идея. В мире философов идея не играет роль мотивировки никогда или почти никогда; она является для них материалом или продуктом, результатом труда. Иное дело — в мире людей. Это положение нам особенно пригодится в следующей главе, здесь же мы рассмотрим его в общих чертах. В письме к Суворину Чехов прямо указывает на то, что идея часто служит «прикрытием» или, по крайней мере, дериватом, то есть чем-то производным, зависимым. «Неужели Вы так цените вообще какие бы то ни было мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их, не в их происхождении и проч.? — обращается Чехов к Суворину, пытаясь пояснить замысел «Скучной истории». — Для меня, как автора, все эти мнения по своей сущности не имеют никакой цены. Дело не в сущности их; она переменчива и не нова. Вся суть в природе этих мнений, в их зависимости от внешних влияний и проч.» (3, 266). Читая «Скучную историю», Суворин, насколько можно понять из письма, особое внимание обращал на идеи профессора. Чехов же указывает на другую сторону: профессор стар и слаб, его идеи во многом есть порождение той ситуации, в которой он оказывается. Психологическое значение идеи здесь двоякое. Во-первых, она есть разновидность мотивировки: рассуждения героя «характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой» (3, 253), — отмечает Чехов в другом письме. Во-вторых, она есть способ канализации раздражения, и ценность её в данном случае та же самая (нулевая), меняется лишь психологическая роль. Если мотивировка «прикрывает», то длинные патетические рассуждения помогают «выпустить пар». Идея здесь (и вообще у Чехова) не выступает в главенствующей позиции, поскольку «не в мнениях вся суть, а в их природе» (3, 271).
Особенно хорошо это видно на примере замысла «Дуэли» и в самой повести. Фон Корен тонко подмечает, что Лаевский имеет очень «удобные» мнения, или, как сказали бы мы, мотивировки («Дуэль», 7, 370—371). Сам же Чехов в одном из писем относительно своего героя замечает следующее: «Ах, какой я начал рассказ! <...> Пишу на тему о любви. <...> Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение» (3, 78). Здесь отчётливо показано, что у героя идея является не двигателем поступка, а «прикрытием» поступка, попыткой прикрепить «идейную» основу к поведению, которое в основе своей безыдейно (импульсивно).
Затрагивает Чехов и психологический механизм, о котором мы упоминали в первой главе — механизм проекции. «Не верьте Вы, Бога ради, всем этим господам, <...> меряющим всех на свой аршин и приписывающим другим свои личные лисьи и барсучьи черты» (3, 265), — обращается он к Суворину, призывая его не верить слухам о том, что он стал прототипом героев его произведений. Приписывание другим собственных черт — это и есть проекция, то есть перенесение собственных личностных тенденций на внешний объект.
Иногда проекция проявляется в том, что человек приписывает другому человеку собственные мотивы. В частности, Чехов приводит следующую историю. Рассказав одному петербургскому литератору о том, что за лето его посетили такие-то знакомые, он столкнулся со следующей реакцией: «Напрасно вы думаете, что это хорошая реклама. Вы слишком ошибаетесь, если рассчитываете на них» (3, 266). Литератор объяснил чеховское гостеприимство желанием сделать себе рекламу, что, разумеется, обидело Чехова. Этой историей, как и предыдущим замечанием, он указывает Суворину, что иногда не следует всерьез рассматривать суждения людей, поскольку они судят «по себе» (так в обиходе говорят о проекции). Эта ситуация интересна, поскольку позволяет понять, что скрывается за фразой «судит по себе»: литератор видит в гостеприимстве Чехова мотивировку, мотив — в желании сделать рекламу. Но такое восприятие было бы невозможно, если бы сам литератор не руководствовался подобными мотивами в жизни (собственно, именно этим и определяется специфика восприятия). В целом же следует заметить, что наблюдения Чехова о том, что человек склонен объяснять случившееся внешними причинами (особенно это касается неудач), скрывать самые неблаговидные побуждения под благовидными предлогами, объяснять поступки ближнего на свой манер, являются очень тонкими и любопытными.
Интерес представляют и отдельные психологические обобщения. «<К>то вечно погружен в прозу, тот страстно тоскует по поэзии» (4, 273), — замечает он в одном из писем, обсуждая со знакомой литераторшей «правду жизни» и, в частности, указывая ей на то, что все знакомые ему гинекологи, по роду деятельности занимающиеся вещами прозаическими, относятся к женщине поэтически, с благоговением. В другом письме он замечает, что «<л>юди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто» (9, 173). Последними словами он пояснял О.Л. Книппер, как следует играть Машу в «Трёх сестрах».
Не менее ценны чеховские зарисовки отдельных психологических черт (типов). «На днях неудачно застрелился аристократ офицер, жених одной знакомой нам барышни, — пишет Чехов А.Н. Плещееву. — Отец этого жениха, генерал, не идет в больницу навестить сына и не пойдет до тех пор, пока не узнает, как свет отнесся к самоубийству его сына...» (3, 20). Этим примером Чехов иллюстрирует суждение о том, что «<л>ожь — тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая» (3, 20). Психологи выразились бы иначе, сказав, что речь здесь идёт не о лжи, а о крайнем конформизме, то есть о предельной зависимости от мнения других людей (так называемый «конформный тип»).
Описание другого типа находим в письме к Суворину, в котором Чехов даёт интересную характеристику редактора «Осколков». «Это добродушный и безвредный человек, но буржуа до мозга костей, — пишет Чехов о Лейкине. — Он если приходит куда или говорит что-нибудь, то непременно с задней мыслью. Каждое свое слово он говорит строго обдуманно и каждое ваше слово, как бы оно ни было случайно сказано, мотает себе на ус в полной уверенности, что ему, Лейкину, это так нужно, иначе книги его не пойдут, враги восторжествуют, друзья покинут, кредитка прогонит... Лисица каждую минуту боится за свою шкуру, так и он <...> В своих письмах ко мне он меня предостерегает, пугает, советует, открывает мне тайны... Несчастный хромой мученик! Мог бы покойно прожить до самой смерти, но какой-то бес мешает...» (3, 55—56). Лейкин видит за всеми словами и действиями других людей скрытые мотивы, что характерно для параноидных типов. Им же свойственно считать, что они обладают некой «сакральной» или уникальной информацией, и потому они «предостерегают, пугают, советуют, открывают тайны». Лейкин (в описании Чехова) таков, каково его представление о других людях: подозревая окружающих в попытке использовать все, в том числе и «нейтральные» ситуации для своих скрытых целей, он сам пытается использовать их для своих текущих и будущих целей. Таким образом, здесь мы встречаемся с особой субъективной значимостью нейтральных ситуаций, которые наделяются личностным смыслом, а также с проекцией, о которой писали выше. Здесь же можно привести замечания о психологии каторжников (4, 87), о народной психологии (4, 263), но ограничимся сказанным и перейдем к более теоретическим вопросам.
В разных письмах Чехов говорит о несовершенстве и ограниченности человека. «Человеческая природа несовершенна» (2, 11), — замечает он в письме к М.В. Киселевой от 14 января 1887 года. «У человека слишком недостаточно ума и совести, чтобы понять сегодняшний день и угадать, что будет завтра, и слишком мало хладнокровия, чтобы судить себя и других...» (2, 309), — пишет он в другом письме. Человеческие дела «несовершенны и не свободны от пятен» (4, 18), — замечает он в третьем. К.И. Чуковский обращал внимание на то, что у Чехова нет совершенных героев, для всех них характерен «баланс» плюсов и минусов2. Это представление об ограниченности человека во многом определило чеховскую этику, о чём пойдёт речь далее.
Чехов также затрагивает вопрос о взаимосвязи телесного и душевного в человеке. Сообщая Суворину о посещении мастерской Левитана, Чехов замечает, что Левитан «лучший русский пейзажист», но пишет он «уже не молодо, а бравурно» (6, 15). Причину этого писатель находит в том, что Левитана «истаскали бабы» (6, 15). «Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался, — замечает он. — Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день» (6, 15). По сути, здесь указывается на то, что пресыщение тела становится препятствием для действия души, то есть для проявления творческих способностей. Об этом идёт речь и в другом письме, в котором Чехов замечает, что «для писания <...> нужно прежде всего избегать сытости» (7, 106). Ещё раньше упоминание о взаимосвязи души и тела появляется в связи с замечаниями о мероприятиях по «облаве на педерастию» (3, 192). «Молодец Питер, старается! — пишет Чехов об этих инициативах. — Где нет чистоты душ, там не ищите ее у тел» (3, 192).
От взаимосвязи телесного и душевного перейдём к вопросу об их иерархии. Что же, по мнению Чехова, есть собственно человеческое в человеке? Об этом узнаём из его замечаний к роману Золя «Доктор Паскаль». Как и в случае с «Учеником» Бурже, Чехов здесь не соглашается с замыслом романа. В частности, его не удовлетворило то, что Золя вывел в романе любовную связь престарелого доктора со своей племянницей. «И что за дичь: разве половая способность есть признак настоящей жизни, здоровья? Разве человек только тот, кто употребляет? — восклицает он в письме к Суворину. — Все мыслители в 40 лет были уже импотентами, а дикари в 90 лет держат по 90 жен» (5, 244). Чехов здесь ясно говорит о том, что человек не сводится к своей телесной (в частности, половой) составляющей. Об этом он говорит и в другом своём письме. «Половая сфера, конечно, играет важную роль на сем свете, но ведь не всё от нее зависит, далеко не всё; и далеко не везде она имеет решающее значение» (9, 23), — пишет Чехов, комментируя рукопись суворинского «Вопроса». Чехов как доктор уделял большое внимание телесной стороне человека, никогда не игнорировал и не принижал её. Но телесное в человеке он считал не самым важным. С пониманием того, что же есть собственно человеческое в человеке, тесно связана чеховская этика.
Примечания
1. Разумеется, речь идёт не об объективных причинно-следственных связях, а о психологическом восприятии происходящего. Подробнее об атрибуции см.: Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. 2-е изд. СПб.: Питер; М.: Смысл, 2003. С. 615—667.
2. См. Чуковский К.И. О Чехове: Человек и мастер. 4-е изд. М.: Русский путь, 2008. С. 145.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |