Для того чтобы ясно и отчетливо осознать все значение Чехова в нашей культуре, представим себе на минуту, будто его никогда не было. Это значит, что пришлось бы вырезать из нашего сознания всю дореволюционную губернскую Россию с чиновниками и дьячками, судебными следователями и мужиками, художниками и околоточными надзирателями, купчинами и купчиками, гласными городской думы и сапожными подмастерьями, провинциальными актерами и офицерами пехотных полков, клоунами и учителями, ялтинскими проводниками и дамочками, не знающими, куда себя девать, гимназистами, студентами, земскими врачами, городскими докторами и так далее, и так далее, и так далее. Это значило бы вычеркнуть из литературы и всю чеховскую школу от Куприна до Шмелева. Иначе говоря, ушли бы все краски, изображающие «Россию, страну казенную» с проблесками ярких мечтаний о грядущем, возникавшими в умах самых красивых людей того времени. Можно ли все это вычеркнуть? А если бы и можно, то как тогда понять то великое, что свершилось в октябре 1917 года?
Литература — всегда история. Говорит ли она о делах давно минувших дней или о животрепещущих явлениях сегодняшней, сейчасной жизни, она не просто летопись, а именно история, так как создает образ времени, образ, по которому будут воспринимать эпоху будущие поколения. Там, где нет такого образа, нет литературы. Но там нет и истории. Хроника дает лишь представление о событиях, но для того, чтобы понять время, необходимо искусство, ибо только искусство способно заставить нас жить в этом времени, дышать воздухом его, содрогаться от его ужасов и ликовать от побед.
Вы спрашиваете: что дал Антон Павлович мне как человеку? Это и дал. Он для меня как бы открыватель целого материка с огромным населением, причем материк этот — моя родина определенного исторического периода.
Но сказать о Чехове только это, значило бы свести разговор если не к школьной, то уж, во всяком случае, к узкоакадемической мерке. Однажды сидел я в одном доме за чашкой чаю и беседовал с хозяевами о том о сем. Из соседней комнаты вышел в сопровождении бабушки мальчик лет четырнадцати с книжкой под мышкой и прошел в комнату рядом. Когда за ним закрылась дверь, бабушка умиленно сказала: «Пошел читать Чехова. Впервые в жизни». И тут все мы, не сговариваясь, воскликнули в один голос: «Какой счастливый!» Значение Чехова — естественное, непосредственное, стихийное значение — в том счастье, какое он дает читателю своим чудесным даром рассказчика. Какое наслаждение раскрыть Чехова на верхней полке вагона дальнего следования! Или что может быть приятнее, когда тебе, прикованному к больничной койке, приносят вместе с виноградом и джемом читанный и перечитанный томик Чехова? Критики и литературоведы в своей оценке писательского величия сплошь и рядом забывают об этой маленькой особенности, в которой с редкой силой проявился огромный чеховский талант. (Кстати сказать, этой черты, свойственной далеко не всякому большому писателю, не мог понять Писарев, когда упрекал Белинского в исключительном пристрастии к Пушкину: Писарев требовал от Пушкина гражданской темы «в лоб» и, не найдя этого «лба», отказался признать в творчестве гениального поэта хоть какую-либо ценность.)
Для наших беллетристов Антон Павлович наряду с Максимом Горьким — один из самых близких учителей. Мне как поэту, конечно, пришлось общаться с другими именами, однако Чехов оказал на мою работу очень тонкое, но существенное воздействие как драматург. Дело в том, что Чехов в драматургии скорее поэт, чем прозаик. Именно поэтому до Художественного театра режиссеры не знали, как его ставить, актеры — как играть: Чехов не укладывался в традицию бытового спектакля, хотя все детали быта были им тщательно и даже щепетильно соблюдены, недаром сам же автор приходил в отчаяние от того, что его герои невозможно много едят. Но суть драматургии Чехова не в быте, а в атмосфере той жизни, которую он изображал. Реализм Чехова нужно искать здесь. Именно поэтому в чеховских пьесах такую огромную роль играет «подтекст», как это с абсолютной ясностью доказали Станиславский и Немирович-Данченко. Но ведь «подтекст» — это и есть лирика, а лирика принадлежит поэзии. Отдавая дань всему тому, чем мы, русские драматические поэты, обязаны Шекспиру и Пушкину, сегодня немыслимо представить себе трагедию в стихах вне учета великого опыта Чехова как создателя нового театра.
Примечания
Сельвинский Илья Львович (справку об авторе см. выше в разделе «За что мы любим Чехова»).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |