Борис Смирнов

Самое грустное для меня — я мало играл Чехова. Я не сыграл ни «Дядю Ваню», ни «Вишневый сад»; ни «Три сестры». Только — «Медведь» и «Иванов».

Но, может быть, я ошибаюсь, мне кажется, я сыграл две лучшие чеховские роли. С одной стороны, комедия, с другой — трагедия, и в обоих — огромный накал страстей, требующий полной отдачи.

Чехов и — накал страстей?! Да, во всяком случае, мне как актеру он открылся таким, и таким я его люблю.

Поэтому меня неотвязно преследует мысль, что, увлекаясь кружевной разработкой психологии в его пьесах, мы забываем о другой их стороне. В этом необыкновенном докторе, враче, я бы сказал враче души человеческой, меня поражает точность воспроизведения страстей. А раз — точность, значит и — сочность. Пленяясь тонкостью, мы часто уходим от того, что Чехов, как Шекспир, не меньше, ставит героя в сложнейшие, чрезвычайно драматические ситуации. Ставит и следит, как протекает болезнь, если позволено процесс борьбы человека с обстоятельствами сравнивать с болезнью. Но только Чехов не любит атмосферы больницы. Ритм жизни больницы — ужасен! Все доктора терпеть не могут больных, которые жалуются, ноют, медленно изводя окружающих. И Чехов, как истинный доктор, любил больных мужественных.

Таков, например, Иванов. Главное не то, что он страдает, а то, что он не хочет страдать и не хочет, чтобы его жалели. А его все жалеют — и Сарра, и Лебедев, и Шурочка. Ему нужно другое — понимание, но ведь его, этого понимания, ни у кого нет!

Борьба Иванова с собой и с окружающими, как всегда у Чехова, — борьба драматическая, трудная. Действительно, сколько в этой пьесе гнева, радости, потрясений, страстей!

Для меня, например, очень важна ремарка, это моя «режиссура». В «Иванове» такие ремарки: «задыхаясь», «хватая себя за голову» и т. д. и т. п. Это на полутонах не сыграешь!

Я очень верю Иванову, он не говорит ни одного слова зря и ничего не преувеличивает. Поэтому я представляю себе буквально, что значит: «день и ночь болит моя совесть». Я чувствую это физически. Ужас — день и ночь! «У меня спина треснула», — и я понимаю, какой это кошмар.

«Я умираю от стыда», — говорит он, и это, пожалуй, самое постоянное и самое страшное состояние Иванова, человека бесконечно совестливого. Вот эти чувства — стыда и совести — очень чеховские по своей природе. Мне, вообще, кажется, что часто словами Иванова говорит Чехов — самый деликатнейший и совестливейший человек.

Чеховские образы — как айсберги: на поверхности — немного, а внизу — огромное ледовое хозяйство. Иванова можно принять за неврастеника, и ничего не будет ошибочнее. Не до неврастении доводит его конфликт с действительностью, а до трезвого, сурового суда над собой, над своей беспомощностью, над своим безволием.

Что же делает Чехов виной Иванова, его трагической виной?

Когда я отвечаю себе на этот вопрос, Чехов в моем воображении сразу шагает в сегодняшний день. Иванов расстрелял себя за то, что потерял мировоззрение. Нельзя жить без мировоззрения! Будущее спросит с тех, кто жил, не ощущая цели в жизни, жил без идеалов и без борьбы.

Когда я играл «Иванова», были некоторые зрители, которые уходили со спектакля и говорили: «Что он все плачется, работать надо, на целину бы его послать!» Меня это очень огорчает: ну можно ли относиться к людям и их страданиям так неуважительно, так неинтеллигентно?

Чехов всегда пишет о больших категориях, которые требуют внимания и уважения.

Немирович-Данченко сказал, что первый акт «Иванова» — элегия. Но — какая элегия! Это шаляпинская по мощи элегия. И, конечно же, Чехов, как Шекспир, требует актеров страстных, темпераментных, влюбленных в жизнь.

Сам ведь он был именно такой.

Женой выбрал не кого иного, а Книппер, — женщину неугомонную, зажигательную.

И шампанского перед смертью попросил...

Примечания

Смирнов Борис Александрович (1908—1982) — актер, с 1955 г. — во МХАТе, играл главную роль в спектакле «Иванов» (1955) Московского театра им. Пушкина.