Как известно, «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» составляют «маленькую трилогию»; при журнальной публикации они печатались под римскими цифрами. Но чем задано композиционное единство? Очевидно, не общими героями: каждая из историй может быть рассказана отдельно (и в позднейших изданиях нумерация снята, — это сделал уже сам автор при подготовке марксовского издания). Разумеется, задуманное единство от этого не исчезло. Попробуем его реконструировать.
«Человек в футляре»
Человек в футляре — очевидно, в гробу: об этом сказано прямо (С. X, 52). И, по евангельскому речению, мертвый хватает живого: «этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город!» (С. X, 44) (в городе, к слову, пятьдесят тысяч человек).
И теперь обратим внимание на масштаб влияния. После легко представимого: «Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты» (то есть не в пост, а вообще) и далее расширяющего: «Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего» — отметим смену формы глагола, резко переводящую в настоящее: «Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте...» (здесь и далее курсив мой — Э.Щ.) (С. X, 44).
И тут же — сходный момент: «Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой:
— Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели...» (С. X, 53).
Почему не «подчинялись», а подчинились (как когда с людьми что-то несомненное произошло) — ведь источника уже нет? И отчего Буркин уверенно (дважды) произносит: «Сколько их еще будет!»?
«И как бы в честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами» (С. X, 52). Кто — все? «Обе гимназии (надо думать, мужская и женская — Э.Щ.) и семинария».
Мгновенный общий план: все, кто призван нести свет, — вылитый герой. Если же свет, который в нас, тьма — какова тьма? Для этого и бродит в финале во тьме Мавра: «туп, туп...», упомянутая в начале «жена старосты, женщина здоровая и неглупая», которая «во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам выходила на улицу» (С. X, 42) — «закольцовывая» рассказ. Какое слово произносит герой, восхищаясь преподаваемым древним языком? «Антропос» — он учит быть человеком.
Но каким образом подобную власть имеет «тревожный, робкий, мнительный» и пр. человек, боящийся мнения окружающих, так что не позволяет себе питаться по вкусу и держит прислугу, которой боится, лишь бы не подавать повода для пересудов (для усиления контраста под конец мы увидим рассказчика: «Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с черной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки» (С. X, 53))?
Заметим, все свои суждения герой произносит открыто — на собраниях, при чтении газеты — и ни намека, чтобы на кого-то составил донос. Ходит в гости к коллегам (и сидит, «и молчит, как будто что-то высматривает»), хотя, как упоминает рассказчик, «очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что считал своею товарищескою обязанностью» (не сходно с «фискалом»). И когда «кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и все говорил, как бы чего не вышло» (волнение, не злорадство). Когда же заходят разговоры о женитьбе, и герой, поддавшись, начинает размышлять об этом (все чаще, очевидно, через силу, появляясь в публичных местах, гуляя с Варенькой — «быть может, думал, что это так нужно в его положении») и говорит, что, думая о новых обязательствах (кстати, помним ли мы, что он не старик — «давно за сорок»?), не спит все ночи — рассказывает «со слабой кривой улыбочкой», — почему, если прежде нам представили его со «сладенькой улыбочкой», и мы готовы видеть в нем лицемера? Похоже на предынфарктное состояние; то есть он правда ломает голову над вопросом о предстоящей ответственности.
Перед нами человек, который ведет себя, как гражданин (преодолевая в том числе природную робость), — только с искаженными представлениями.
Вот почему страшно, что умирает — человек (тут авторский взгляд отличается от позиции рассказчика, мимоходом замечающего, что «хоронить таких людей... это большое удовольствие»).
И когда умирает, потрясенный, что стал посмешищем (вероятно, брат и сестра Коваленки — рецепция, условно, гоголевской смеховой стихии, с инверсией роли «панночки» как источника жизни — «новой Венеры» — отнять только калоши и зонтик; брату же принадлежит авторство карикатуры), то последняя сознательная мысль, что прикажут подать в отставку, — о том, что уменьшатся доходы или все-таки, что будешь отставлен от воспитания юношества и возможности исполнять гражданский долг?
Рассказ завершается оборванным монологом в «гамлетовских» тонах Ивана Ивановича (развернется он в следующей части) и тем, что тот долго не спит под свою трубочку.
«Крыжовник»
В самом начале мы встречаемся со странной фразой, которая, на наш взгляд, выступает одной из скрытых композиционных связок целого.
Герои идут около села Мироносицкого из первой части, любуются окрестностями и думают, как велика и прекрасна эта страна. Один из них собирается рассказать историю — и тут начинается сильный дождь. «Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с умилением» (С. X, 55).
Вот вопрос. Мы знаем, что взгляд животного описывается как «умильный». Но «умиленный» — это ведь, как выражается один из героев, совсем из другой оперы. Что же, автор не знал/не замечал этой разницы?
Оставим объяснение для конца.
Герои решают укрыться у помещика Алехина (потом он расскажет третью историю трилогии). Следует на первый взгляд избыточная, чуть не на страницу, сцена в купальне. Алехин намылился — вода стала коричневой: «Да, признаюсь... — проговорил Иван Иваныч значительно, глядя на его голову». Тот конфузится, повторяет, что с весны не мылся; намыливается еще раз, вода становится фиолетовой. Описывается, как Иван Иванович, наслаждаясь, плавает, переплывает на другой берег, о чем-то говорит с мужиками и т. д. (С. X, 57). На наш взгляд, автор решает здесь две задачи: во-первых, у нас не возникнет мысли, что красивая Пелагея, которую видели, может быть в телесных отношениях с «коричнево-фиолетовым» барином; во-вторых, подготавливается история Ивана Ивановича о брате (они из подобных же мужиков).
Сам рассказ хорошо структурируется двумя символическими значениями крыжовника: креста (в конце в спальне мы увидим распятие, но — важно — из слоновой кости) и — из сонника — незрелого крыжовника как неудачи в делах.
Брат (с самого начала упомянуто — кроткий, добрый человек) постепенно выносил мечту: о собственных доме, щах и т. д. Живет нищенски, по ходу уморивши жену, на которой женился с той же целью накопить и ни на минуту не подумавши, что виноват в ее смерти; следом начинает высматривать имение и наконец покупает далекое от того, что мечталось, как небо и земля: с переводом долга, двумя заводами рядом, от которых вода в речке цвета кофе; выписывает для посадки кусты крыжовника и — «зажил помещиком».
Рассказчик, посетивший имение (которое носит странное название Чумбароклова Пустошь, Гималайское тож; если прочесть «тож», дважды повторенное, как отсылку к некрасовскому перечню семи сел «Неурожайка тож», можно интерпретировать его как «чемоданное» Чума + Барин + Рок + Лов), обнаруживает, что к дому не проехать — осознанно или нет, хозяин замкнулся в подобии тех же трех аршин земли, что нужны мертвому, не человеку, — и при этом «впал в свинство»: на свинью похожи и собака, и девка, которые встречаются рассказчику, и сам хозяин.
Приносят первый «свой» крыжовник — на который тот со смехом, а потом молча, со слезами смотрит минуту (сколько отдано!) — жесткий и кислый; но для хозяина, несшего «свой крест» (вот для чего во всех планах имения, которые чертит на протяжении жизни, непременно присутствует крыжовник), — вкуснее нет; и когда рассказчик, оставшийся на ночь, слышит через стену, как брат подходит к тарелке на столе и берет по ягоде, — очевидно, это не притворство.
Тут и происходит переворот в рассказчике, для которого становится ясно, что счастье, такое вот, куплено за счет всех тех, кто пошел «на удобрение» его и остался за кулисами. «Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания...» — далее знаменитое место про «человека с молоточком» (С. X, 62).
Рассказчик видит, что сам был из таких же счастливых и говорил их словами; а теперь понимает, что ждать и терпеть нечего, только сил для борьбы уже нет, и просит Павла Константиновича (символика имен легко читается), пока молод, силен, бодр — делать добро. Но, — отмечает автор, — «с жалкой, просящею улыбкой, как будто просил лично для себя» (С. X, 64).
История заканчивается; немного помолчав, герои расходятся спать; и теперь уже Буркин долго не может заснуть от запаха трубочки, скажем так, накуренной мыслями Ивана Иваныча еще с прежней части и вкупе с дождем стучащей в окно тем самым молоточком. Здесь же можно предложить объяснение фамилии героя первого рассказа, которая в сочетании с этой нотой (тяжкий дух) в евангельском контексте может отсылать к «гробам повапленным».
«О любви»
Рассказ начинается сообщением об очень вкусном завтраке; появляется и повар, малопривлекательной внешности, в которого, как оказывается, влюблена «красивая Пелагея». Поскольку он пьяница и буйного нрава, она не хочет за него замуж, но соглашается «жить так»; ему же набожность не позволяет жить так, и он, напившись, даже пытается бить ее (для последующего заметим, автор почему-то несколько раз повторяет устойчивое сочетание «красивая Пелагея», и зададимся вопросом, откуда у «мурла» повара такой тонкий вкус — от природы?)
Следует история Алехина, который приехал в имение, кончив университет (вероятно, медицинский факультет — что маркирует замечание «Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай»; подобным образом kolossalische Skandal, возможно, отмечает специальность Буркина в первом рассказе), судя по сказанному, после смерти отца. Обнаружив, что на имении большой долг, задолжал же отец отчасти потому, что много тратил на его образование, решил не уезжать и работать, пока не выплатит его (то есть по чувству долга). Оказавшись в силу малой плодородности земли перед выбором: использовать труд наемных (почти то же, что крепостных, замечает Алехин) или работать самому, — выбирает второе. Дальнейшие усилия наладить хозяйство хорошо передаются значащей деталью, что хозяин иногда от усталости засыпал в санях — отсылающей к известной пословице.
В один из нечастых наездов в город, связанных с гражданскими обязательствами, он знакомится с супружеской парой Лугановичей. После заседания суда (еще странная деталь: сказано о «знаменитом деле поджигателей» и тут же «разбирательство продолжалось два дня» — какое-то несоответствие: разве так выглядят знаменитые дела?) он по приглашению Лугановича идет к нему домой обедать. И вот тут, где герой, как сказано, говорил взволнованно, ему было тяжело: «признали шайку», и, на его взгляд (то есть непрофессиональный, но умный и непристрастный), совсем неосновательно; а Анна Алексеевна, супруга Лугановича, «все покачивала головой и говорила мужу: — Дмитрий, как же так?»; тот же, по описанию, «добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек попал под суд, то, значит, он виноват, и что выражать сомнение в правильности приговора можно не иначе, как в законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не в частном разговоре» (С. X, 69) — мы можем реконструировать связь.
По настоянию жены, человека неравнодушного и явно ведущего в паре, супруг «выразил сомнение» в правильно оформленном документе; к вопросу было привлечено внимание общественности, возможно, приглашен известный адвокат, дело пересмотрено, и, должно быть, подсудимые оправданы (подобные случаи достаточно известны в тогдашней России) — что в результате и сделало его «знаменитым».
Между героем и Анной Алексеевной возникает взаимная симпатия и, хотя на следующий день ему пришлось уехать к себе и до осени некогда было даже подумать о городе, «воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе» (С. X, 69). Поздняя осень, спектакль с благотворительной целью — и снова при встрече «неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости».
Герой становится своим человеком в доме, приходит без доклада, может оставаться в отсутствие хозяев; со временем и дети с приходом Павла Константиновича вешаются ему на шею с радостными криками и т. п. Оба героя таят свое чувство даже от себя, как поясняет рассказчик, думая об одном: могут ли позволить себе разрушить счастье других и могут ли сами дать что-то тому, кого любят. Отметим при этом две детали.
«Не понимали, что делалось в моей душе, — говорит Алехин, — и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые, и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее» (С. X, 73). Дети, как правило, чувствуют фальшь. И через мимоходом оброненное рассказчиком замечание о реакции детей автор дает возможность их глазами увидеть внутренний облик героя.
Рассказывая, как муж и жена проявляют озабоченность его стесненными обстоятельствами (в эпизоде начала знакомства упомянуто, что по некоторым мелочам — как оба вместе варили кофе, как понимали друг друга с полуслова — герой мог заключить, что живут они мирно, благополучно, рады гостю — иначе говоря, образуют настоящее «мы»), рассказчик замечает: «Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с серьезным лицом говорил:
— Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас.
И уши краснели у него от волнения. А случалось, что точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко мне с красными ушами и говорил:
— Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или лампу» (С. X, 71).
Странно: каким образом обрисованный душевно спокойным человеком Луганович приходит в волнение из-за такого пустяка?
Но обратим внимание на подбор предметов: очевидно, это женская рука. Это с ее красными ушами подходит к герою Луганович; автор же может так показать через абсолютную прозрачность супругов друг для друга абсолютную чистоту чувства героини.
Время идет; со временем у героини при посторонних возникает странное раздражение против рассказчика (мы видим тут, в сочетании со сказанным перед этим «мы молчали и все молчали», реакцию на вторжение в пространство полной близости двух кого-то еще — быть может, даже мужа и детей, которых иногда «не хотелось видеть»?).
Наконец, Анну Алексеевну провожают на вокзале; в последний момент герой вбегает в поезд с корзинкой, которую та чуть не забыла; их взгляды встречаются — «душевные силы оставили нас обоих»: оба в слезах, следует признание...
И дальше — снова несколько штрихов к масштабу события.
«Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже шел». И дальше?.. «Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой станции сидел тут и плакал». То есть — сколько? — четверть, полчаса?.. «Потом пошел к себе в Софьино пешком...» (С. X, 74) — и что? Перестал плакать? Сколько шел, столько и плакал. Слезливый ли человек Алехин? Очевидно, нет. Вот масштаб события.
И дальше он оттенен еще одной деталью.
Буркин и Иван Иванович выходят на балкон с прекрасным видом; уже перестал дождь; они любуются картиной и при этом жалеют, «что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи» (С. X, 74).
Насколько хорошее представление о науке имеют преподаватель гимназии и «пошедший по ученой части» (то есть ставший ветеринаром) Иван Иваныч, мысля науку, требующую полной отдачи всех сил, как что-то приятное? Примерно так относится и восприятие ими события, описанного Алехиным, к истинному его масштабу.
Но о чем же в итоге рассказ? Неужели, что, если пришло чувство, не следует соблюдать обязательств перед другими, как можно было бы прочесть, оставайся рассказ самостоятельным целым, а не частью трилогии? И тут мы вернемся, как обещали, к композиционной связке из второй части. Приведем соответствующее место полностью.
«Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зеленые ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.
<...> Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошел дождь. И минут через пять лил уже сильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с умилением» (С. X, 55).
Собака — друг человека и в то же время — часть природы. Страна услышала мысли двоих своих сыновей и умилилась.
Могут не сложиться личные обстоятельства, — что же, все кончено? Да нет — можно любить свой край, прекрасный, как возлюбленная (тем более, обстоятельства — вещь ненадежная: вот и у героя несколько штрихов-оговорок: о «деле прошлом», «протяжный голос, который казался мне столь прекрасным»). Можно видеть также в замечании рассказчика, что внешность женщины, с которой чувствовал близость, вызывала в памяти виденное в альбоме у матери в спальне — намек на их происхождение от близких родственников (влеченье, род недуга); сродни подобному сходству Пелагеи и Никанора: объясняется ее выдающаяся красота, случающаяся при смешении кровей и тонкий кулинарный вкус «мурла»: оба могут оказаться потомками того же барина.
Сведем сказанное к итогу.
Человек в футляре — мир мертвых, ожидающий воскресения (подчеркнуто названием Мироносицкого, отсылающим к евангельскому сюжету). Крыжовник — введение идеи креста, но взятого только для себя. О любви — расширение ее на родину и далее: вся тварь ожидает откровения сынов Божьих. Помимо «линейных» сюжетных связок, вроде не спящих в промежутке между первой и второй частью героев, используются также задающие смену масштаба события, маркированные как допущенные языковые погрешности, которые должны привлечь внимание читателя и через иное прочтение перевести восприятие истории как банального в измерение кардинального события. Благодаря им и открывается смысловое единство трилогии.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |