Чехов и Достоевский сейчас, как никогда, востребованы общественно и нравственно. Но Бога изучают часто по Достоевскому, о чем предупреждал Чехов. На первый взгляд, Достоевский и Чехов далеки друг от друга. Однако близость у них почти мистическая: кажется, что между ними происходит постоянный диалог.
У Чехова в «Записных книжках»: «Чтобы умно поступать, одного ума мало (Достоевский)» (С. XVII, 164). Это часто изображал в своих произведениях Чехов. Он родился за год до отмены крепостного права и умер за год до первой русской революции. Это были годы бесконечной борьбы — общественной, политической, экономической, социальной, идейной, мир пророчеств и самых разнообразных рецептов по спасению человечества. Идеи в России попадали будто в плавильный котел: консерватизм, либерализм, революционность, позитивизм, славянофильство, народничество в самых разных оттенках и красках. Каждый писатель был исследователем если не законов, то коренных типов жизни.
Впоследствии Чехов изобразит в «Вишневом саде» иронически Петю Трофимова, недоучившегося студента, который не кончил университета, но знает, куда всем следует идти за счастьем, хотя не может вымыть своих грязных калош. Он призывает молодую наследницу имения с вишневым садом Аню «бросить ключи от хозяйства в колодец и уходить», «быть свободной, как ветер» — и от своего наследства, и от своего долга. Он говорит высокопарно и напыщенно: «Человечество идет к высшей цели, к высшему счастью, какое возможно на земле, и я в первых рядах. Дойду, или укажу другим путь, как дойти» (С. XIII, 244).
Бывший учитель утонувшего, возможно, по его недосмотру, сына Раневской, он не постеснялся опять явиться в это имение и увлечь Аню, в которой он убил любовь к вишневому саду. В нем он видит только прежних владельцев-крепостников и потому призывает «искупить наше прошлое, покончить с ним» (С. XIII, 228). Оставаясь недоучившимся студентом и в грязных калошах.
Образ калош как некий символ идет от Достоевского. В раннем «Романе в девяти письмах» (1847) в обмене письмами между двумя мошенничающими проходит образ калош: «Что же касается до ваших калош, будто бы забытых у нас во время последнего посещения, то с сожалением уведомляю вас, что их нигде не найду. Покамест их ищут, но если их совсем не найдут, тогда я вам куплю новые». И далее: «Завтра вы получите калоши новые, я ничего не привык таскать по чужим карманам» [Достоевский 1988: 305]. Калоши надевал чиновник, чтобы идти в присутствие. Вспомним «Человека в футляре». Грязные калоши у Пети Трофимова означали, что и в чиновниках он служить не способен.
В «Записках из подполья» Достоевский писал: «Вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти». «После дважды двух уже, разумеется, ничего не останется не только делать, но даже и узнавать» [Достоевский 1973: V, 118—119].
В письме к С.П. Дягилеву 30 декабря 1902 г. Чехов ответит Достоевскому: «Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит все дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирали... Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, еще десятки тысяч лет для того, чтобы в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога, то есть не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре» (П. XI, 106).
Врач Чехов верит в силу и необходимость познания. Если герои Достоевского постоянно надрываются над проблемой атеизма, то у Чехова вера в Бога стоит неподвижно — как солнце, и все его произведения находятся внутри «христианской цивилизации», о которой он пишет в некрологе путешественнику Н.М. Пржевальскому: «Непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие... их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу... Подвижники нужны как солнце» (С. XVI, 236—237). Чехов ценит и цели, и знания, и веру в науку.
Комментируя по просьбе автора присланную ему лекцию о Достоевском, Чехов пишет 29 октября 1898 г. Я.С. Мерперту, просит его «дать легкий и очень короткий историко-литературный обзор того времени, когда начал и жил г. Достоевский, надо указать, что он начал при таких-то и таких-то обстоятельствах, в царствование Николая I, в царствование Белинского и Пушкина (последний ведь имел на него громадное, подавляющее влияние). И вот эти имена — Белинский, Пушкин, Некрасов, по-моему, более выразительны, как даты, чем цифры, которые обыкновенно туго воспринимаются вниманием слушателей и остаются немыми» (П. VII, 315).
Достоевский умер, когда Чехову исполнился 21 год и он учился в университете. Друг от друга их отделяли два рукопожатия (образ принадлежит В.Я. Лакшину, сейчас он стал общеупотребительным). Их соединял поэт, петрашевец, переводчик, критик А.Н. Плещеев.
Алексей Николаевич Плещеев (1825—1893) в юности дружил с Достоевским и вместе с ним входил в кружок М.В. Петрашевского. Плещеев происходил из древнего боярского рода: предок его был родной брат митрополита Алексия, который воспитывал малолетнего московского князя Димитрия Ивановича Донского, рано оставшегося без родителей. По существу он долгие годы правил Московским княжеством. Ныне его гробница находится в Москве в Богоявленском Елоховском соборе.
В 1849 г. кружок Петрашевского был разгромлен, и Плещеев вместе с Достоевским и другими приговорен к смертной казни, замененной ссылкой рядовым солдатом в Оренбургскую губернию. Вернулся он из ссылки в 1859 г., восстановил свое дворянство, долгие годы работал секретарем редакции «Отечественных записок», а после их закрытия стал редактором беллетристического отдела «Северного вестника», где восторженно принял «Степь» Чехова.
В кружке Петрашевского увлекались идеями французского утопического социализма Сен-Симона и Фурье. Однако молодой Плещеев стал приверженцем учения евангельского социалиста, католического аббата Фелисите Роберта Ламенне и перевел на русский язык его труд «Слова верующего» (1834), который до сих пор остается неопубликованным. Ламенне призывал: люди должны вспомнить, что они братья между собою, что они дети одного отца и одной матери. В «Белых ночах» Достоевского о братстве говорит даже героиня Настенька. Но Ламенне спорил с Фурье и Сен-Симоном, считая их планы преобразования общества ведущими к новому рабству. Ламенне уверял: нет надежды, что люди в пределах справедливости забудут самих себя, чтобы думать лишь об общем благе.
Плещеев в своей повести иронически изображает героя-мечтателя, который, однако, не избегает соблазна «практичности, тоже стремящейся, конечно, к общему благу, но никогда, однако ж, не до такой степени, чтобы упустить из виду свои личные выгоды» [Плещеев 1986: 258].
Можно предположить, что знаменитые слова Чехова из «Записной книжки» об общем благе являются его откликом на слова Ламенне, ставшие ему известными через Плещеева: «Желание служить общему благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья; если же оно проистекает не отсюда, а из теоретических или иных соображений, то оно не то» (С. XVII, 8). «Теоретические соображения» — это проповедь аббата Ламенне.
Достоевский посвятил Плещееву свою повесть «Белые ночи» (1847), где изображен тип мечтателя. Известны 60 писем Чехова к Плещееву, и переписка эта особенная: письма Чехова представляют собой практически «дневник писателя», подобный тому, что вел Достоевский.
Именно в письме к Плещееву от 4 октября 1888 г. Чехов высказывает свое кредо: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы быть им. Я ненавижу насилие и ложь во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи... Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к молодежи. Форму и ярлык я считаю предрассудком» (П. III, 11). И в следующем письме через пять дней, отвечая на упреки Плещеева, что он в повести «Именины» не видит «никакого направления» — «в принципиальном отношении тут нет ничего ни против либерализма, ни против консерватизма» [Переписка А.П. Чехова 1996: 487], — Чехов отвечает подробно: «Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой» (П. III, 19).
Обращает на себя внимание, что именно в переписке с Плещеевым Чехов дает и исторические оценки. Вот он пишет ему 11 февраля 1889 г.: «Островский был у меня вчера. Говорили о Вас; я его порадовал, сказав, что Вы здоровы и бодры. Толковали о литературе и политике. Интересный человек. Спорили между прочим о социализме. Он хвалит брошюру Тихомирова «Отчего я перестал быть социалистом», но не прощает автору его неискренности. Ему не нравится, что Тихомиров свое прошлое называет «логической ошибкой», а не грехом, не преступлением. Я же доказывал, что нет там греха и преступления, где нет злой воли, где деятельность, добрая или злая — это все равно, является результатом глубокого убеждения и веры» (П. III, 151).
Но ведь Чехов со своим гостем спорил не только о брошюре Тихомирова, но и о социалистических убеждениях, прошлом Плещеева и Достоевского, которое привело их на каторгу и в ссылку в Сибирь. Призывая брата Александра 25 декабря 1887 г. сходить к Плещееву, он назвал его: «Это хороший старец. Славное прошлое, вдовье настоящее...» (П. II, 162).
Достоевский также постоянно вспоминается Чеховым. 23 февраля 1888 г. он пишет И.Л. Леонтьеву (Щеглову): «Прежде всего мне кажется, что Вас нельзя сравнивать ни с Гоголем, ни с Толстым, ни с Достоевским, как это делают все Ваши рецензенты» (П. II, 204). 5 марта 1889 г. А.С. Суворину: «Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий» (П. III, 169).
В сентябре 1894 г. из Милана Чехов пишет сестре Маше, как «был в оперетке, видел в итальянском переводе «Преступление и наказание» Достоевского, вспоминал наших актеров» (П. V, 321). 27 июля 1896 г. Чехов с досадой написал Суворину о его рассказе: «Похоже, будто это писали Вы, начитавшись Достоевского. Очевидно, в ту пору, когда Вы писали этот рассказ, манера Достоевского была в большем фаворе, чем манера Толстого» (П. VI, 165).
Забавно выглядит цитата из «Бедных людей» Достоевского: «Там степь, там степь, как моя ладонь голая. Там ходит баба бесчувственная да мужик необразованный» [Достоевский 1973: I, 107]. Можно не верить в совпадения, но ведь Чехов написал «Степь», «Бабы» и «Мужики». Почти анекдот.
Так случилось, что Достоевский и Чехов — это два писателя в русской литературе, которые изобразили царскую каторгу. Достоевский был судим и отправлен туда за свои социалистические убеждения. Чехов добровольно собрался и поехал на остров Сахалин — место каторги, чтобы представить обществу ее научное описание: статистический, медицинский, этнографический, бытовой, географический анализ поражает своей точностью и глубиной в его книге «Остров Сахалин» (1890—1895). Это поистине научное и всестороннее исследование. Однако на вопрос, почему и зачем совершил далекое и небезопасное путешествие в столь гиблое место молодой и уже популярный писатель, до сих пор мы не можем дать однозначного ответа. Он, как всегда, своих потаенных причин не открыл.
До сих пор при обсуждении мотивов поездки Чехова на Сахалин не возникала личность Марии Константиновны Цебриковой (1835—1917). Известный литературный критик в журнале Н.А. Некрасова «Отечественные записки» (например, статья «Наши бабушки» о героинях романа Толстого «Война и мир»), публицист, деятельница женского движения, редактор журнала о воспитании детей, прозаик, Цебрикова была тесно связана с молодежью, активно участвовала в работе Красного Креста, и к ней потоком шли письма из мест заключения, из ссылки и тюрем. Вместе с Достоевским она была одной из немногих, кто понял всю опасность революционности «бесов» и личности С.Г. Нечаева. Сотрудничала она и в «Северном вестнике», где печатался Чехов.
В конце 1889 г. Цебрикова совершила отчаянный шаг: она написала письмо царю Александру III и отправила ему вместе с составленной из писем заключенных брошюрой «Каторга и ссылка». Напечатала она свое письмо царю и брошюру за границей в полной тайне, перевезла экземпляры на себе и отправила их в редакции газет и журналов, в канцелярию царя, наследнику за один день. Была арестована, в редакциях газет и журналов, куда были ею посланы письмо царю и брошюра «Каторга и ссылка», сделаны обыски. Александр III прочитал и письмо, и брошюру, которая вызвала в нем особый гнев. Над фамилией автора он начертал: «Ей-то что за дело?». Цебрикову выслали без суда на север в Яренск, навсегда запретив проживание в обеих столицах. Впоследствии ей разрешили поселиться в Смоленской губернии под надзором полиции.
История эта наделала много шума. Цебриковой и ее поступком восхищался Лев Толстой, который очень ценил ее рассказы для народа. Знал ли Чехов об этом? Разумеется, знал. Можно предположить с большой долей вероятности, что и решение ехать на Сахалин возникло у него не без влияния двух этих поразительных документов времени — письма Цебриковой к царю и ее брошюры «Каторга и ссылка». Они как бы послужили катализатором для зревших в нем намерений.
Уже 20 января 1890 г. он пишет письмо начальнику главного управления тюрем при Министерстве внутренних дел М.Н. Галкину-Враскому, где просит о содействии в посещении «с научной и литературной целями» острова Сахалина (П. IV, 10). Виделся он с ним и лично, утвердив свой маршрут (П. IV, 14).
23 февраля 1890 г. Чехов пишет А.С. Суворину: «Если найдется у Вас статья Цебриковой, то не присылайте. Такие статьи знаний не дают и отнимают только время; нужны факты. Вообще говоря, на Руси страшная бедность по части фактов и страшное богатство всякого рода рассуждений» (П. IV, 24). Однако в примечаниях к этому письму ошибочно указано, что «вероятно, имеется в виду брошюра Цебриковой «Каторга и ссылка» (Женева, 1889)» (П. IV, 389). «Статья Цебриковой» — это, конечно же, ее письмо к Александру III, которое вообще не упоминается. В брошюре «Каторга и ссылка» фактов было изобилие, да и статьей ее нельзя было назвать. Цебрикова бросила вызов не только царю, но и русскому обществу: кто отзовется? Призыв ее — «будить совесть» — не оставил равнодушным Чехова. Видимо, он привез письмо к Александру III на Сахалин, потому что вскоре по возвращении с Сахалина в Москву Чехов получил, видимо, с оказией письмо от знакомого по Александровску-на-Сахалине Д.А. Булгаревича, в котором тот сообщал: «Только что прочел письмо Цебриковой и нахожу, что там масса горьких истин. Но замечательно, между прочим, как я охолопствовался! Мне даже как-то жутко и страшно становится, когда я прочитываю некоторые места письма, в которых особенно ярко выступают все безобразия обыденной жизни» [Кайдаш-Лакшина 2005: 376].
По дороге на Сахалин Чехов отправлял из Сибири очерки в «Новое время». VII очерк от 18 мая выдает знакомство Чехова с работой Цебриковой «Каторга и ссылка» и ее письмом к царю. Чехов пишет: «Как это ни грустно и ни странно, мы не имеем даже права решать модного вопроса о том, что пригоднее для России тюрьма или ссылка, так как мы совершенно не знаем, что такое тюрьма и что такое ссылка. Взгляните вы на нашу литературу по части тюрьмы и ссылки: что за нищенство! Две-три статейки, два-три имени, а там — хоть шаром покати, точно в России нет ни тюрьмы, ни ссылки, ни каторги» (С. XIV, 26). Но ведь это про Цебрикову — и «модный вопрос», и «два-три имени», и «каторга и ссылка»!
Весь очерк написан словно в дополнение, а иногда и возражение Цебриковой. Так, она с надеждой писала об интеллигенции. Чехов же отмечает: «Кроме Ноздревых, нередко встречаются среди интеллигентных «несчастных» люди глубоко испорченные, безнравственные, откровенно подлые» (С. XIV, 26).
Цебрикова призывала молодежь России не бросаться в безрассудную революционную борьбу, которая только калечила им жизни, а заниматься культурной работой. Чехов в студенческие годы не участвовал в революционных молодежных кружках. Своей поездкой на Сахалин он как бы доказывал себе и всем, что нужно сначала стать образованным человеком и потом, не страшась Сибири, отправляться туда не в арестантской телеге, а человеком знающим и умеющим, способным принести пользу обществу своими знаниями.
Чехов проторил в русском обществе новый, особый путь, но, к сожалению, он оказался слишком трудным для большинства. В письмах с дороги к Плещееву он давал понять бывшему петрашевцу, что современная молодежь не боится Сибири, как и они.
В письме к Суворину 9 марта 1890 г., отстаивая необходимость своей поездки на Сахалин, Чехов пишет, что «прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов». Далее в письме Чехов описывает «грандиозные студенческие беспорядки» в московской Петровской академии и университете, приводит все восемь пунктов требований студентов, насмешливо иронизируя по их поводу. Это соединение в одном письме отстаивания поездки на Сахалин и насмешки над студенческими волнениями как раз и выдает потаенную мысль Чехова о неуважении к подобным бунтам «студиозов, окруженных Гекторами и Ахиллами на конях» (П. IV, 32—33). Конечно, Суворин не понял этого тайного сопряжения, но оно очевидно.
На Сахалине Чехов вспоминает Достоевского: «Общество засело на Сахалине так же крепко, как Фома в селе Степанчикове, и неумолимо оно, как Фома» (С. XIV, 137). Речь идет о «Селе Степанчикове и его обитателях». «Записки из Мертвого дома» постоянно присутствуют в «Острове Сахалине». Чехов пишет: «В новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, — господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани, а высших умиляют своею интеллигентностью и даже либерализмом. Но, как бы то ни было, «Мертвого дома» уже нет» (С. XIV, 320). Однако, высказав столь резкую оценку интеллигенции, Чехов тут же признает, что «где многочисленная интеллигенция, там неизбежно существует общественное мнение, которое создает нравственный контроль» (С. XIV, 321). В черновиках сохранилось это место: «Теперь об интеллигенции. Во времена «доисторические» [когда был еще жив «Мертвый дом»], то есть почти до конца семидесятых годов интеллигенцию, управляющую и работавшую в канцеляриях, на Сахалине составляли [почти исключительно] люди... о которых трудно сказать что-нибудь хорошее... к которым меньше всего... подходит название интеллигенции» (С. XIV, 653).
Достоевский создает в «Записках из Мертвого дома» типы и характеры, Чехов в «Острове Сахалине» раскладывает все научно, естественно-испытательски по полкам разных знаний. Но обоих интересуют источники зла. В своем первом очерке «Из Сибири», рассказывая о бесчеловечии, с которым обращаются с гонимыми по этапу, скованными попарно наручниками, Чехов с болью свидетельствует: они «навсегда утратили все тепло, какое имели, и осталось у них в жизни только одно: водка, девка, девка, водка... На этом свете они уже не люди, а звери, а по мнению деда, моего возницы, и на том свете им будет худо: пойдут за грехи в ад» (С. XIV, 10). У Достоевского в «Мертвом доме»: «Я видел раз в Тобольске одну знаменитость... одного бывшего атамана разбойников. Тот был дикий зверь вполне» [Достоевский 1973: III, 255]. И еще у Достоевского: «Это было чудовище, нравственный Квазимодо. Лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек в обществе» [Достоевский 1973: III, 275]. Это признание звериного в человеке роднит обоих писателей.
В «Острове Сахалине» Чехов пишет о старике Терехове: он «произвел на меня впечатление настоящего злодея... По рассказам арестантов, этот старик убил на своем веку 60 человек» (С. XIV, 132). Но вместе с тем врач Чехов отмечает: «Вместе с закоренелыми, неисправимыми злодеями и извергами живут под одною крышей случайные преступники, «несчастные», невинно осужденные (С. XIV, 324), «пакостники», вредящие «только из любви к искусству» (С. XIV, 162). В черновиках добавлено: «нравственные уроды» (С. XIV, 666). Среди «дворян и вообще привилегированных <...> попадаются также пройдохи и нахалы, вконец испорченные, одержимые moralinsanity (душевной невменяемостью)» (С. XIV, 243). Таким образом, у Чехова есть «звери», «злодеи», «изверги», «нравственные уроды», существует «душевная невменяемость».
Вернувшись с Сахалина, Чехов в декабре 1892 г. пишет в «Новое время» заметку «От какой болезни умер Ирод?». Как известно, этот царь Иудеи, узнав от волхвов о рождении Христа, приказал убить всех мальчиков до двух лет, четырнадцать тысяч младенцев. Он стал нарицательным именем вселенского злодея — по словам Чехова, «ненасытный кровопийца» (С. XVI, 259). Нет сомнения, что тема эта пришла к Чехову после сахалинских размышлений о природе человеческого зла. Кроме того, она соотносится с упоминавшимся письмом к Суворину, где Чехов в рассуждениях о Сахалине восклицал: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски» (П. IV, 32). Так Сахалин становится образом Ирода.
Для Достоевского каторга — это ад. В «Записках из Мертвого дома» в сцене бани: «Это был уже не жар, это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу... Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».
В послесахалинском рассказе «Бабы» (1891) у Чехова зло предстает как некая радиация: ею заражено почти все. Тут нет злодеев, но зло излучается в мир изо всех пор: невестка Варвара уговаривает Софью отравить свекра и готова расправиться с ненавистным мужем, Матвей Саввич рассказывает, как обольстил мужнюю жену Машеньку, а потом отрекся от нее и в суде свидетельствовал, что она отравила мужа, хотя суд сомневался, и она умерла по дороге на каторгу. Варвара ненавидит мужа и кричит свекрови: «Стану я на вас, иродов, работать». Матвей Саввич взял сына Машеньки на воспитание, но жестоко обращается с ним, и у мальчика на «лице выражение ужаса, точно боясь, чтобы его не ударили сзади» (С. VII, 352).
Матвей Саввич — это разновидность Фомы Опискина из «Села Степанчикова» Достоевского, виртуозный лицемер. Страдания сиротки Кузьки в рассказе заставляют вспомнить тему детских страданий в «Братьях Карамазовых». Это новое изображение зла — провозвестие наступающих новых времен. В «Дневнике писателя» Достоевский содрогается, что ребенку ручку кипятком ошпарили. В повести «В овраге» Чехова Аксинья плеснула кипятком в ребеночка Липы, потому что свекор завещал мальчику село, и он умер. После поминок Аксинья выгнала Липу из дома. Она прибрала все к рукам, а потом перестала кормить свекра, также выгнав его из дома. «Аксинья вытягивала шею, как змея из молодой ржи, и улыбалась наивно и загадочно» (С. X, 167). Но ведь это образ дьявола (змей в раю), и он пострашнее бесов («Бесы») и черта с Иваном Карамазовым.
В «Черном монахе» (1894) Чехов показывает манию величия магистра, опьяненного своим избранничеством. Черный монах льстиво уверяет Коврина, что вся его «жизнь носит на себе божественную, небесную печать», что он «служитель высшему началу», без которого «человечество было бы ничтожно» (С. VIII, 242), не вспоминая при этом Христа и инквизицию, как черт с Иваном Карамазовым. Но ничтожество учености магистра Чехов показывает маленькой деталью, когда Коврин в сердцах кричит своей жене: «Да, конечно, я — Ирод, а ты и твой папенька — египетские младенцы» (С. VIII, 253). Однако Ирод избил младенцев не в Египте, а в Вифлееме Иудейском.
Свидание Ивана Карамазова с чертом осталось лично для него безнаказанным, а вот Коврин после свидания с черным монахом сходит с ума, создатель удивительного сада Песоцкий (на песке!) умирает, жена Таня проклинает Коврина, и он погибает. Ни наука магистра Коврина, ни творение человеческих рук — сад Песоцкого не вынесли яда сатанизма.
Достоевский считал, что спасение человечества в церкви, в вере в Бога, в любви к Христу. Чехов же, подобно оптинским старцам, призывает каждого иметь милосердие к своим близким и «рассуждение». Именно свобода рассуждения была свойственна оптинским старцам. Достоевский и Чехов будто поделили две заповеди христианства: любовь к Богу и любовь к ближнему своему.
В рассказе «Архиерей» (1902) Чехов показывает священнослужителя высокого сана, к которому приехала мать, много лет не видевшая сына, с внучкой, его племянницей, девочкой восьми лет. За обедом мать рассказывает архиерею, что у этой девочки только что умер внезапно отец, священник, и теперь его сестре, жене умершего, «хоть по миру ступай». Однако на эти слова архиерей никак не реагирует и задает матери другой вопрос. Идет предпасхальная неделя, и архиерей совершает службы, но делает это почти машинально, потому что чувствует себя больным. Он вернулся домой, лег в постель, и к нему самовольно вошла девочка, его племянница. Слезы текли у нее по щекам, и она сказала «горько плача: — Ваше преосвященство... дядечка, мы с мамашей остались несчастными... Дайте нам немножечко денег... будьте такие добрые... голубчик!». Он тоже прослезился, но ответил девочке: «Вот наступит Светлое Христово Воскресенье, тогда потолкуем... Я помогу» (С. X, 197).
Архиерей отложил деланье добра, его рука не вынула немедленно денег, чтобы помочь своим близким, он равнодушен к ним. Вместо быстрой помощи — «тогда потолкуем». Он скончался накануне Пасхи и мать свою с племянницей оставил нищими. Мать жила потом у зятя-дьякона, вечерами выходила встречать корову (примета бедности), и никто не верил ей, что сын у нее был архиереем.
Церковь сама по себе не может изменить людей — как бы говорит Чехов, и это уже послание XX веку. В «Легенде о великом инквизиторе» тот открыто встает на сторону Сатаны. Чехова же больше всего волнуют вопросы человечности. «Противиться злу нельзя, а противиться добру можно» (С. XVII, 58), — отмечает Чехов в записных книжках, и это ответ его главному постулату церкви (а заодно и Льву Толстому). Проблема человечности, зверя в человеке, наступающего со всех сторон зла, «во всем разлитого таинственного Зла» (Тютчев) и как остаться в нем человеком — это решает Чехов.
Самым большим антагонистом Достоевского Чехов выступает в изображении женщин. Достоевский в юности увлекался идеями женской эмансипации, сочинениями Жорж Санд. Варенька в «Бедных людях», Катерина в «Хозяйке», Настенька в «Белых ночах», Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании», Аглая Епанчина и Настасья Филипповна в «Идиоте», Грушенька и Катерина Ивановна в «Братьях Карамазовых» — глубокие и сильные характеры. Чехов представил целую галерею отрицательных женских характеров как итог женской эмансипации. Достоевский в своей Пушкинской речи на открытии памятника Пушкину в июне 1880 г. провозгласил Татьяну Ларину в «Евгении Онегине» «типом положительной красоты, это апофеоза русской женщины» [Достоевский 1973: III, 140].
Чехов почти открыто избирает схему сюжета «Онегина» в «Дяде Ване», где девушка выходит замуж за старика, и прямо спорит с Достоевским. Он провозглашал: «Красота спасет мир!». Однако образом Елены Андреевны Чехов утверждает, что красота ее не только не спасает мира, но не спасает и ее собственной жизни и счастья.
Астров говорит свой знаменитый монолог «В человеке все должно быть прекрасно» как парафраз слов Достоевского «мир спасет красота» и сразу переходит к Елене Андреевне: «Она прекрасна, спору нет... Но ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас всех своей красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... А праздная жизнь не может быть чистою» (С. XIII, 83). То есть паразитизм уничтожает красоту. А самой Елене Андреевне Астров говорит: «Куда бы ни ступили Вы и Ваш муж, всюду Вы вносите разрушение» (С. XIII, 85). Разрушители — это проблема XX в. и слово нашего времени. Вспоминается и описание Аксиньи из повести «В овраге»: «При волшебном свете луны какое это было красивое, какое гордое животное» (С. X, 165). Зверь... Как и Татьяна Ларина, Елена Андреевна не даст воли своему чувству к Астрову, не изменит мужу, но не может служить типом «положительной красоты».
Тузенбах в «Трех сестрах» говорит Ирине накануне дуэли и своей смерти: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» (С. XIII, 181). Может быть, мир может спасти красота природы? Красота жизни?
Аркадина в «Чайке» — самовлюбленная актриса, думающая лишь о своих успехах, нарядах и любовнике Тригорине. Сына она держит в деревне, ни на что не дает ему денег, и он кончает с собой — не только от любовной неудачи, но и от безвыходности жизни, которую устроила ему мать.
Раневская в «Вишневом саде» промотала, будто мужчина, свое родовое имение в Париже с любовником, куда уехала на пять лет, оставив двенадцатилетнюю дочь на холостого брата. Имение заложено, и бабушка прислала внучке Ане деньги для его выкупа. Схватив эти деньги, Раневская вновь уезжает в Париж к любовнику, который ей изменял, но позвал вновь. Дочь Аня осталась без крыши над головой и без копейки денег.
Лакей Раневской Яша столь же циничен, как и его хозяйка. Лакей Смердяков в «Братьях Карамазовых» — убийца. Яша ненавидит старого слугу Фирса и лжет, будто отправил его в больницу. Фирса заколачивают в покинутом доме, обрекая его на смерть. Никто не понимает, что Яша убил Фирса.
Наконец, самая страшная и холодная героиня Чехова — Наташа в «Трех сестрах». Она приходит в дом Прозоровых и становится женой Андрея, постепенно превратив его в полного раба. Хозяйки дома — сестры, но происходит их выселение. Наташа хочет выгнать из дома старую няньку, чтобы она даром хлеба не ела, срубить еловую аллею, спилить старый клен. Тут нет ни «наполеонства» Раскольникова, ни парадоксов Ивана Карамазова, ни жестокости Смердякова, но жизнь погибает на глазах. Наташа — разрушительница, Соленый — убийца. Он не террорист, но спокойно убьет на дуэли человека, цитируя стихи Лермонтова, убьет из ревнивой досады, просто так.
Чехов не видит в герое мучений совести, исканий Бога, метаний между Ним и чертом, как показывает Достоевский. Обыденность зла изображена Чеховым беспощадно [Кайдаш-Лакшина 2010].
Какой же женский образ привлекателен для Чехова? Это Соня из «Дяди Вани», и недаром она носит имя Сони Мармеладовой из романа Достоевского «Преступление и наказание». Обе милосердны, хотя Соня Мармеладова читает Евангелие, а Соня, дочь профессора Серебрякова, ведет счета на крупу и постное масло. Она утешает дядю Ваню, который страдает, что из него «мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский» (С. XIII, 102): «Что же делать, надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно... Мы отдохнем!». Соня становится на колени перед дядей Ваней и кладет голову на его руки: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир...» (С. XIII, 115—116).
Апостол Павел говорил: «Остерегайтесь производящих разделения и соблазны... ибо такие люди служат... своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных». В это верил и Чехов — оптинский старец в русской литературе.
Литература
1. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Т. 1. Л., 1988.
2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973.
3. Плещеев А.Н. Житейские сцены. М., 1986. Цитаты из Ламенне даются по кн.: Лебедев Ю.В. Православная традиция в русской литературе XIX века. Кострома. 2010. С. 319.
4. Переписка А.П. Чехова в трех томах. М., Наследие. 1996. С. 487.
5. Кайдаш-Лакшина С.Н. Судьбы великих русских женщин. М., 2005. Там же. С. 275.
6. Кайдаш-Лакшина С.Н. О Чехове. О Лакшине. О женщинах. М., 2010. Статьи «О еловых аллеях и об Антихристе», «Профессор Серебряков. Истоки образа и мифы», «О вишневом саде и «Вишневом саде».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |