В литературоведческих исследованиях, затрагивающих проблему рецепции образа Чехова в русской поэзии, сложились устойчивые понятия «чеховский текст» и «чеховский миф» [см.: Бондарев 2008; Тропкина, Рябцева, 2004; Тропкина 2010]. Исследователь В.А. Старикова отмечает: «Стихи о А.П. Чехове — явление уникальное и изумительное. Ни об одном из русских писателей, кроме А.С. Пушкина, не было создано столько стихов, сколько о Чехове» [Старикова 2004: 50].
В диссертационном исследовании А.Г. Бондарева рассматривается чеховский миф в современной поэзии и отмечается, что «чеховский текст в рубежную эпоху стал одним из самых продуктивных в современной литературе» [Бондарев 2008: 3]. Одной из устойчивых тенденций рецепции образа Чехова становится мифологизация его образа.
Прежде всего, знаменательно, что рецепция чеховского текста эволюционирует как один из компонентов рецепции классического наследства в целом. В.Я. Звиняцковский пишет: «Говоря о русской классике, следует иметь в виду еще и тот биографический миф, который складывается в культуре вокруг каждого из «хрестоматийных» авторов, а также и «хрестоматию» в целом — как большой и даже единый в себе миф» [Звиняцковский 2009: 124].
Поэты апеллируют к фактам биографии Чехова и к мифологизированному представлению о его личности. Одна из устойчивых тенденций отмечена в исследовании А.Г. Бондарева: «Чеховский миф в интеллигентском сознании представляет собой две противоположные сюжетные стратегии: сакрализации и карнавализации чеховского образа». В русской поэзии XXI века устойчивые тенденции чеховского текста получают дальнейшее развитие [Бондарев 2008: 3].
В чеховской биографии предметом поэтической рефлексии становится поездка доктора Чехова на Сахалин, однако в стихотворении поэта XXI в. обращение к этому факту обретает новые обертоны. Пример тому — финальная строфа стихотворения С. Кековой «Хорошо мне в этой жизни краткой»:
А потом, как в абсурдистской пьесе,
сыпать в чай прозрачный сахарин
и нестись на всех парах в экспрессе
с Чеховым на остров Сахалин[Кекова 2009: 66].
В этих строках можно видеть развитие тенденции к карнавализации чеховского мифа, отчасти обозначенной прямым указанием на деконструкцию классической традиции, на апелляцию к абсурдистской пьесе. Предпринятая Чеховым в 1890 г. поездка на Сахалин, которая была трудной и мучительной и рассматривалась как проявление гуманистического подвижничества писателя, в стихотворении поэта заменяется путешествием «на всех парах в экспрессе», само указание на скорость и комфорт такого путешествия являются полемическими по отношению к классической традиции чеховского мифа с его тенденцией к сакрализации образа писателя.
Своего рода обобщением и рефлексией чеховского мифа можно назвать стихотворение Б. Ахмадулиной «Вишневый садъ», датированное февралем 2006 г. В нем поэт создает своего рода синтезированный образ биографического мифа Чехова и творчества писателя. Сад как сакральный центр в творчестве Чехова в стихотворении Ахмадулиной двоится: это декорация к спектаклю о чеховской пьесе и историческая реальность, которая предсказана текстом писателя. Драматизм ситуации предопределен и неотвратим:
Был изначально обречен союз:
мысль и соцветья зримых декораций[Ахмадулина 2006: 39].
Знаменательно, что в стихотворении тема цветущего вишневого сада вытесняется, временем действия становится февраль:
В окне моем расцвел вишневый сад —
белейший семицветный день февральский
Сад — самоцветный самовластный день.
Сомкнувши веки, что в окне я вижу?[Ахмадулина 2006: 39]
Цветущий сад становится метафорой белого от снега дня, мотив театральной декорации в финале стихотворения оборачивается трагическим мотивом подлинной смерти.
В стихотворении И. Кабыш, впервые опубликованном в 2010 году, мотивы и образы стихотворения Ахмадулиной находят прямое продолжение и развитие:
Как в России-то нынче бело! —
двор что чеховская декорация:
завело, залило, замело:
место дикое, дикая нация
[Кабыш 2010: 202].
У И. Кабыш декорация чеховской пьесы также оказывается смещенной во времени года: она отнесена не к весне, а к зимнему времени, и в целостном контексте стихотворения это время конкретизируется, напрямую связывается с вневременным мотивом евангельской образности и одновременно через блоковскую реминисценцию включается в исторический контекст:
Что за тени в терновых венцах?
Что за время: кончина ли? роды ли?[Кабыш 2010: 202].
Эти строки стихотворения И. Кабыш напрямую соотносятся с контекстом русской поэзии 1917—1921 гг., когда время умирания мира и рождения нового прочитывается в нерасторжимом единстве. В стихотворении И. Кабыш прямые реминисценции чеховской пьесы («раскромсали именье на дачи») включены в библейский контекст:
Дом проели мы на леденцах,
за похлебку имение продали[Кабыш 2010: 202].
Образ Чехова в стихотворении И. Кабыш становится предметом не деконструкции, но сакрализации, имеющей новый смысл: писатель оказывается не столько носителем нравственного императива, сколько автором сбывшегося пророчества:
И, не нужные днесь никому,
мы, как Фирс, заколочены заживо,
позабытые Богом в дому
во саду, где порубки не зажили[Кабыш 2010: 202].
Обращение к чеховскому тексту — рассказу «Черный монах» — возникает в поэзии А. Кушнера. Само обращение к чужому слову — органическая черта поэтического творчества этого поэта, что было отмечено в обширном ряде работ, посвященных его творчеству — «недаром Кушнер сам назвал себя недавно в «Новом мире» (правда, как бы выражая мнение другого поэта) «любимцем ленинградских литературоведов» [Визель 1996: 4]. Сошлемся на суждение, которое представляется нам одним из ключевых в интерпретации поэзии Кушнера и содержится в статье И.А. Макаровой «Трансформация «чужого слова» в поэзии А. Кушнера (К вопросу о целостности художественного произведения)»: «По мысли Кушнера, поэтические достижения иных эпох должны присутствовать в сегодняшних стихах не только в скрытом виде традиции, но могут войти чужим образом, словом или строчкой» [Макарова 1995: 187]. В ряду многочисленных культурных реминисценций Кушнера, его явных и скрытых литературных цитат «чеховский пласт» занимает особое место. Важно отметить, что в творческом сознании Кушнера Чехов входит в «short-лист» его пристрастий, и это отмечено в статьях и интервью поэта:
«Однажды Евгений Рейн попросил студентов своего семинара составить список из десяти поэтов XX века, значимых для них лично и, по их представлению, для всего столетия, в порядке убывания «значимости». А я попрошу вас назвать десять своих самых близких, «провиденциальных» собеседников во все времена без всякого порядка. К кому из них вы можете обратиться всегда?
— Пушкин, Пруст, Баратынский, Тютчев, Толстой, Фет, Чехов, Анненский, Мандельштам, французские эссеисты XVI—XVII веков» [Кушнер 1997: 75].
Кушнеру близок не только чеховский текст, но и творческая позиция автора — не случайны его слова: «Мягкость — сестра таланта, — скажем, перефразировав Чехова, то есть человечность, отходчивость, впечатлительность, доверчивость, отзывчивость (о, не всемирная, а самая что ни на есть будничная, непосредственно-живая), а без этих свойств великий человек и не сделал бы того, что он сделал, — не надо путать художника с «пламенным революционером» [Кушнер 1994: 59], а также ироническое замечание: «Не люблю расхожих представлений о ком бы то ни было: о поэте, профессоре (вспомните чеховскую «Скучную историю»), священнике (рассказ «Архиерей»), сановнике («Рассказ неизвестного человека»), следователе («По делам службы»). Я потому и беру здесь в союзники Чехова, что он умел опровергать ходячие мнения и шаблоны» [Кушнер 1997: 77].
Именно чеховский текст, наряду с некрасовским, становится для Кушнера ключевым в стихотворении «Слово «нервный» сравнительно поздно...», которое впервые было напечатано в его сборнике стихов «Голос» в 1978 г. В стихотворении Кушнера отсылка к чеховскому слову прямо декларирована — автор апеллирует к читательской памяти: «Если помните... ветер в полях...». Стихотворение насыщено непосредственными ссылками на текст рассказа «Черный монах»:
Коврин, Таня, в саду дымовая
Горечь, слезы и черный монах[Кушнер 2006: 21].
В стихотворении Кушнера чеховские мотивы предстают в парадигме противостояния обывательского, мещанского и возвышенного:
Эту нервность, и бледность, и пыл,
Что неведомы сильным и сытым,
Позже в женщинах Чехов ценил[Кушнер 2006: 21].
И это напрямую соотносится с текстом рассказа «Черный монах», где о Коврине говорится: «Искренно, в глубине души, свою женитьбу на Тане он считал теперь ошибкой, был доволен, что окончательно разошелся с ней, и воспоминание об этой женщине, которая в конце концов обратилась в ходячие живые мощи, и в которой, как кажется, все уже умерло, кроме больших, пристально вглядывающихся, умных глаз, воспоминание о ней возбуждало в нем одну только жалость и досаду на себя» (С. VIII, 254).
Продолжение и развитие чеховской темы у Кушнера — стихотворение «Спорили, кто бы рискнул гладиаторский бой...». В иронических размышлениях поэта каждый из русских писателей-классиков репрезентируется через набор устойчивых штампов представлений о них в сознании читателя:
Может быть, Чехов? Ведь ездил же на Сахалин!
Опытность — доблесть прозаика. Сколько ангин
Вылечил, колик, в холерной работал больнице.
Но в Колизей не пошел бы! Смотреть, как один
Душит другого, а главное, оба — убийцы?[Кушнер 2013].
Однако при всей ироничности стихотворных строк Кушнера образы писателей-классиков не становятся в стихотворении предметом развенчания и деконструкции.
Таким образом, в русской поэзии XXI тенденция к десакрализации и карнавализации образа Чехова в известном смысле преодолевается, для современной поэзии характерна апелляция к жизни и творчеству писателя как носителя бесспорного нравственного авторитета.
Литература
1. Ахмадулина Б. Вишневый садъ // Знамя. 2006. № 3. С. 39.
2. Бондарев А.Г. Чеховский миф в современной поэзии. Автореф. дисс. канд. филол. наук. Красноярск. 2008.
3. Визель М. «И Муза громких слов стыдится». Двенадцатикнижие Александра Кушнера // Литературная газета. 1996. № 30. С. 4.
4. Звиняцковский В.Я. Миф Чехова и миф о Чехове. Лекция по чеховедению // Нева. 2009. № 12. С. 122—147.
5. Кабыш И. Из дневника // Дружба народов. 2010. № 1. С. 201—202.
6. Кекова С. Ангелы этого мира. Стихи // Новый мир. 2009. № 6. С. 65—67.
7. Кушнер А. Стихи для меня — образ жизни... // Вопросы литературы. 1997. № 3. С. 72—79.
8. Кушнер А. Средь детей ничтожных мира. Заметки на полях // Новый мир. 1994. № 10. С. 53—57.
9. Кушнер А. Стихотворения. Л., 1986.
10. Кушнер А. Большое зеркало // Знамя. 2013. № 5. URL: http://magazines.russ.ru/znamia/2013/5/k1.html
11. Макарова И.А. Трансформация «чужого слова» в поэзии А. Кушнера (К вопросу о целостности художественного произведения) // Макарова И.А. Очерки истории русской литературы XX века. СПб., 1995. С. 187—199.
12. Старикова В.А. Поэтический венок А.П. Чехову: 1904 год // Творчество А.П. Чехова: Межвуз. сб. науч. тр. Таганрог, 2004. С. 50—59.
13. Тропкина Н.Е. Чехов и чеховские образы в русской поэзии последней трети XX — начала XXI в. // Чехов и мировая литература XX века. Монография. Волгоград, 2010. С. 126—140.
14. Тропкина Н.Е., Рябцева Н.Е. Чеховские мотивы и образы в русской поэзии конца XX века // Творчество А.П. Чехова. Межвуз. сб. науч. тр. Таганрог, 2004. С. 86—90.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |