Тема жизни-страданий — одна из важнейших в творчестве А.П. Чехова. П.Н. Долженков показал, что такое освещение жизни писателем порождало ассоциации с тюрьмой и адом [Долженков 2003: 142—161]. Цель нашей работы — проанализировать изображение жизни-страданий в повести «Моя жизнь». Материал позволяет увидеть в ней показ жизни через призму представлений об аде. Что делает жизнь адом, каковы характеристики жизни-ада в изображении А.П. Чехова, какие единицы в повести способствуют воплощению темы ада, — вот вопросы, которые требуют разрешения в связи с поставленной нами целью.
Лексема ад в повести используется всего два раза: в словах Степана, характеризующего грязную жизнь в деревне, с мужиками («поживешь с ними, так словно в аду» (С. IX, 274)), и в шутливой реплике доктора Благово, ответившего на слова Редьки о том, что ему, доктору, не будет «царства небесного»: «Надо же быть кому-нибудь и в аду» (С. IX, 274). В словах Степана слово ад — привлекаемый компонент сравнения, выражающий оценку жизни. В реплике доктора лексема ад употреблена в прямом значении. Атеист Благово бесстрашно произносит то, что верующий Редька не называет прямо, быть может, не только по причине своего почтительного отношения к доктору и своей деликатности, но и в силу устремленности истинно верующего к будущей жизни в Боге. Для доктора, конечно, и ад, и царство небесное — вымысел, и шутка его выражает снисходительно-добродушное отношение грамотного, ученого человека к простому, необразованному маляру. Но слова доктора приобретают очень большую выразительность и соответственно глубокий смысл. Реплика Благово заостряет на себе внимание в связи с тем, что далее сразу следует описание странного состояния Мисаила, которое явно подается как его реакция на слова доктора: герой заново переживает свое посещение бойни и объяснение с губернатором по поводу его образа жизни. Странность происходящего требует объяснения, и герой думает о переутомлении нервов. Но, конечно, значение этого «объяснения» лишь в том, чтобы активизировать мысль читателя, заставить его объяснить странность ощущений героя не так, как это делает он сам. «Странность» происходящего — знак мистики, с которой связано упоминание об аде, а непонятное состояние Мисаила показывает, что слово, лишенное реальной предметной соотнесенности в шутке Благово, на самом деле ее имеет. Реально существующим референтом слова ад становится не загробное пространство, а два места в городе — бойня и дом губернатора.
Бойня как место мучений и убийства легко ассоциируется с адом. К этим ассоциациям подталкивает и ее описание. Бойня находится за кладбищем, здесь отвратительный запах («несло удушливой вонью», «пахло трупами и навозом»), ужасные звуки («непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья»), грязь, кровь, потемки («снег уже перемешался с грязью, и мне в потемках казалось, что я хожу по лужам крови») (С. IX, 233). В доме губернатора не было ничего страшного, губернатор говорил с Мисаилом «тихо, почтительно», глядя «совсем не строго» (С. IX, 233—234). Однако связь событий в реальности и в сне-переживании героя сразу после упоминания ада показывает, что происходящее у губернатора имеет к аду непосредственное отношение. Семантику ада поддерживают слова Прокофия Мисаилу: «Вас у губернатора, должно, наказывать будут...» (С. IX, 233). Прокофий и губернатор, таким образом, — «реально» видимые представители ада. При этом с образом Прокофия, имеющего непосредственное отношение к бойне, связаны действительно зрительно страшные картины: сама бойня и рынок, где он «в белом, обрызганном кровью фартуке», орудует своим страшным топором. Образ губернатора, его дом, «тихая» сцена объяснения становится «лицевой» стороной ада, прикрывающей невидимые ужасы.
К аду и его представителям стягиваются многие персонажи повести: отец, доктор, Маша Должикова, инженер, Ажогина-мать, Чепракова. Смысл такого сопоставления в том, что чтобы через призму ада оценить формы общественной жизни, которые связаны с этими героями. При этом формы жизни имеют в повести определенные образные воплощения: строительные (дом, лестница, кухня, железная дорога), пространственно-природные (течение, полет, грязная дорога, огонь), социальные (театр). Образы героев, характеристика их жизни соответствует тем признакам, которые непосредственно связаны с адом и его представителями.
Общественная жизнь, охраняемая архитектором, имеет отчетливый образ строения, дома. Отец говорит также о неком руководящем для людей их круга принципе жизни, воплощенном в образе «святого огня». Образ жизни-строения представлен в словах Мисаила, в сцене спора с доктором о прогрессе: «Если вы не заставляете своих ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на рабстве, разве это не прогресс?» (С. IX, 221). Общественная жизнь со всеми ее законами и установленными отношениями выглядит как результат деятельности людей, искусственное сооружение, с рабством в качестве фундамента. Рабство узаконивал архитектор, предписывая рабам и варварам необходимость физического труда которому он противопоставлял «святой огонь»: «...этот труд есть отличительное свойство раба и варвара, между тем как огонь дан в удел лишь немногим!». Святой огонь — это метафора, обозначающая «дух божий», божественное начало в человеке (то, что «в высочайшей степени отличает тебя от осла или от гада и приближает к божеству!»). Сопоставляемый (дух божий) и сопоставляющий (огонь) компоненты метафоры находятся в разных пространственных континуумах. Метафоре, конечно, свойственно преодолевать разницу между мирами и через образы дольнего мира изображать духовные сущности мира горнего, на чем, собственно, строились библейские притчи и аллегории. Но у А.П. Чехова метафора архитектора заостряет пространственное несоответствие компонентов. Связь огня с низом, с землей или даже с подземельем, показывает сочетание соответствующего имени с глаголом добывать («Этот огонь добывался тысячи лет лучшими из людей» (С. IX, 193).
Отец Мисаила живет в ложном мире своих представлений, обожествляя себя: «Отец обожал себя» (С. IX, 194). Его профессия намекает на то, что он выполняет роль демиурга вселенной. «Божественным» ассоциациями обрастает и слово отец. Вселенная архитектора — город, где он строит дома. Но в этих домах «сживают со света матерей, дочерей, мучают детей» (С. IX, 278). Таким образом, дома архитектора — это место мучений, страданий и смерти, что естественно ассоциируется с адом. Архитектор — «организующий центр» «адского города» [Степанов 2005]. Ложные представления отца, его дома заставляют увидеть в его образе прямую связь с дьявольским началом, а в «святом огне» — добываемое из подземелья пламя ада.
В сцене последней встречи Мисаила с отцом имеется инструментовка на слово черт, акцентированная корневым повтором (чертить — чертеж) и двукратным повтором глагола чертить: «Отец уже сидел за столом и чертил план дачи... Я, войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж» (С. IX, 276); «Бедная моя мать! <...> Бедная сестра! Нужно одурять себя водкой, картами, сплетнями, надо подличать, ханжить или десятки лет чертить и чертить, чтобы не замечать всего ужаса, который прячется в этих домах» (С. IX, 278). В словах Мисаила содержится обобщенная характеристика жизни всего города, происходящей в домах архитектора. Не все грехи могут быть приписаны отцу, его очевидный грех — последний (чертить и чертить), который собственно грехом не является. Но здесь проглядывает небуквальный смысл, обобщающий все грехи в одном постоянном действии, неком «творении чертовщины». Отец, строитель домов города, обвинен именно в этом «творении чертовщины».
С образом «святого огня» связаны некоторые словесные единицы, «высвечивающие» поведение и эмоции героев. Вот, например, описание госпожи Чепраковой: «Жизнь в ней едва теплилась, теплилось и сознание, что она — барыня-помещица, имевшая когда-то своих крепостных, что она — генеральша, которую прислуга обязана величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали в ней на мгновение, то она говорила сыну:
— Жан, ты не так держишь нож!» (С. IX, 210)
В основе изображения жизненных сил Чепраковой лежит обычный троп «жизнь теплилась», мотивированный метонимически (живое тело теплое). Однако глагол теплиться соотносится как со словом жизнь, так и со словом сознание. Жизнь Чепраковой связана с осознанием своего дворянства. Тропеический образ жизни развивается, появляется глагол вспыхивать, вызывая непосредственные представления об огне. Своеобразие образа, однако, определено сочетанием глагола не с существительным жизнь, а со словами жалкие остатки, что поддерживает безжизненный портрет Чепраковой. Одна из деталей ее образа — «запах трупа» — соответствует запаху бойни.
Определенный ассоциативный смысл приобретает замечание Чепраковой сыну — «Жан, ты не так держишь нож!», следующее после вспышек «святого огня» дворянского сознания бывшей помещицы. Оно ведет к образу Николки, помощнику рыночного палача Прокофия («возле него за прилавком стоял Николка с разбойничьим лицом, держа в руке окровавленный нож» (С. IX, 271).
Законы адского строения жизни предписывают людям высшего круга иметь должность. Количество должностей, которые «переменил» Мисаил, — девять, по числу кругов Дантова ада. Число становится особо заметным в связи с повтором: «...я переменил девять должностей. Я служил по различным ведомствам, но все эти девять должностей были похожи одна на другую, как капли воды» (С. IX, 192). Само слово должность, обозначающее род занятия человека, не принадлежащего рабочему сословию, — дериват слова долг, соответствующего понятиям отца. Главный адепт жизни-строения воспитывал детей в понимании своих обязанностей: Мисаила он пытается заставить жить «умственным трудом», Клеопатре «подолгу объяснял... что такое жизнь, что такое долг» (С. IX, 198). То, что понятия архитектора о жизни и долге требуют длительного объяснения, свидетельствует об их неясности, неестественности. В долгих объяснениях отца просматривается его долг (парономазия «объяснял по долгу»), долг охранителя ада. Внушение «долга», придуманного для жизни-строения, требует силы и наказания: отец бьет Мисаила. В аду нет свободных: не только жертвы, но и мучители имеют свои должности. Мучители не пребывают в покое и в безопасности, для каждого из них находится свое наказание. Последний чертеж архитектора — дача с толстой башней, похожей на пожарную каланчу, огнеупорное помещение самого отца ада, попытка защититься в собственном аду.
Отсутствие свободы в жизни-строении выражается в целом ряде словесно-предметных элементов текста, показывающих невозможность движения или же движение несамостоятельное, по оставленным следам, что создает только видимость движения. Так реализуется образ жизни как дороги, важнейший компонент концепта «жизнь». Эти элементы имеются уже в сцене конфликта Мисаила с отцом:
— ...если ты не поступишь опять на службу и последуешь своим презренным наклонностям, то я и моя дочь лишим тебя нашей любви. Я лишу тебя наследства — клянусь истинным богом!
Совершенно искренно, чтобы показать всю чистоту побуждений, какими я хотел руководиться во всей своей жизни, я сказал:
— Вопрос о наследстве для меня не представляется важным. Я заранее отказываюсь от всего (С. IX, 194).
Именно после того, как Мисаил отказался от наследства, отец ударил его. Наследство — знак того, что сыном безоговорочно принят проложенный путь, осуществляется на-следование, движение по следам. Именно поэтому отец требует от Мисаила определенного шага — «по-ступления» на службу. Выбор другого направления, совершение своего шага — следование своим «наклонностям» — означает от-клонение от единственно возможного, с точки зрения отца, пути. Но Мисаил отказывается от бездумного передвижения по оставленным впередиидущими следам, собираясь «руководиться» собственными побуждениями. «Чистота побуждений» героя, которую он хотел показать отцу, противопоставлена следам, подразумевая их противоположное качество (ср. значение глагола наследить). Наследование лишено чистоты, а значит, приобретает один из признаков бойни-ада.
Служба, которую требует от Мисаила отец, дает «общественное положение». Отец хвалит молодых людей, имеющих «прочное общественное положение». В этой прочности положения прочитывается «укладывание» человека в здание общественной жизни и, следовательно, невозможность двигаться. Отец не может допустить свободы передвижения сына: «Ни дня ты не должен оставаться без общественного положения!» (С. IX, 193) Характеристика тех, кто имеет «общественное положение», вычитывается в словах Мисаила: «...все мои сверстники давно уже окончили в университете и были на хорошей дороге, и сын управляющего конторой Государственного банка был уже коллежским асессором, я же, единственный сын, был ничем!» (С. IX, 194). Замена одушевленного никто на ничто не только выражает презрительное отношение общества к Мисаилу, но намекает на неживость тех, кто получает «должности» на «хорошей дороге».
Очевидно, что «хорошая дорога» — это фразеология отца: Мисаил выражает его точку зрения в его терминах. Однако движения на такой дороге нет. Сам отец неподвижен. Слова Мисаила в сцене последней встречи с отцом включают определение его пространственного положения: «на этом самом месте я умолял вас понять меня, вдуматься, вместе решить, как и для чего нам жить» (С. IX, 277). Дорога — образ жизни в ее онтологии, поэтому положение отца приобретает пространственные координаты. В них вписывается смерть: «II такое легкомыслие в старости, когда смерть не за горами» (С. IX, 277). Смерть неумолимо движется к отцу, а не он свободно проходит отпущенную ему жизнь.
Отказ от должности для Мисаила означает его свободу и выход из дома-ада на дорогу жизни. Однако на пути его появляются те, кто пытается вернуть его в ад в другой форме жизни. Это доктор и Маша. Объектом их внимания становится также Клеопатра, тоже покидающая дом отца.
«Новая» жизнь в лице Маши и доктора выступает в образах потока — общественного течения, лестницы и кухни. Маша говорит, что талантливые люди знают, «как им жить и идут своей дорогой», а средние, такие, как она, могут лишь «подметить <...> общественное течение и плыть, куда оно понесет» (С. IX, 230). Ее жизнь в Дубечне соответствует одному из самых влиятельных общественных течений эпохи — толстовству [Собенников 1997]. Маша пыталась направить Мисаила в русло этого течения, что ей удалось. В деревенских сценах постоянно идет дождь, говорится об испорченных водой грязных дорогах, распутице. Маша нашла название самостоятельному пути Мисаила, лишив его индивидуальности: «в вашем опрощеньи нет ничего ужасного» (С. IX, 226). Буквальный смысл — это понимание, поддержка Мисаила, глубинный — отсутствие «ужасного», что и постаралась внести в его жизнь Маша.
Благово, споря с Машей, ругал существующие общественные течения за их мелкость («Никаких глубоких общественных течений у нас нет и не было») и ратовал за течение глубокое, серьезное, связанное с наукой: «Учиться нам нужно, учиться и учиться, а с глубокими общественными течениями погодим <...> серьезные общественные течения там, где знания, и счастье будущего человечества только в знании. Пью за науку!» (С. IX, 230). Когда он указывал Мисаилу подходящее занятие в жизни — быть художником или ученым, жизнь приобретала черты глубокого и широкого потока: «...если бы силу воли... вы затратили на что-нибудь другое, например, на то, чтобы сделаться со временем великим ученым или художником, то ваша жизнь захватывала бы шире и глубже...» (С. IX, 220). Водный поток жизни ученого или художника захватывает чужое пространство, землю, являющуюся дорогой-жизнью других людей, жизнь тем самым приобретает сему «агрессивность». Агрессивность — это свойство «мучителей» ада.
Образные представления жизни, которые связаны с персонажами, выполняющими функции мучителей, обнаруживают сходство. Ср., например, реплику доктора Благово «Течения, веяния, но ведь все это мелко, мизерабельно» (С. IX, 230) и характеристику жизни, построенной на рабстве: «в самый разгар освободительных идей, так же, как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями...» (С. IX, 222). Ср. также, например, фразеологическую единицу «как капли воды», с помощью которой представлено было сходство девяти должностей Мисаила. «Водная» основа адских кругов жизни-строения очевидна.
Проповедуемый Благово прогресс в духе идей Ренана [Скафтымов 2007: 412] и прогресс как исполнение нравственного закона, о котором говорит Мисаил, выглядят в словах доктора как лестница и кухня: «Я иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно, куда иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить; а вы знаете, ради чего живете — ради того, чтобы одни не порабощали других, чтобы художник и тот, кто растирает для него краски, обедали одинаково. Но ведь это мещанская, кухонная, серая сторона жизни...» (С. IX, 221). Лестница и кухня как противоположные стороны жизни в представлении доктора соответствуют описанию домов архитектора, где говорится о лестницах, а затем о кухне: «я как сейчас вижу <...> кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола — три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом...» (С. IX, 198). Метафоры доктора выдают родственность его взглядов архитектурным идеям отца. Кухонная сторона жизни для Благово — это презираемый им вопрос о том, как живут неимущие. Но кухней жизни оказывается то, что узаконивает архитектор, предлагает Благово и поддерживает Прокофий.
Кухня — это пространство дома, непосредственно, по смежности, связанное с рынком, с лавкой Прокофия и тем самым с бойней: на рынок приходят «кухарки» (С. IX, 233). Кухня в домах архитектора скрыта так же, как скрыта бойня. Кухня в доме Карповны (заметим рыбье имя няньки) — владения Прокофия. Поглядев на Клеопатру, он «у себя в кухне говорил:
— Всякое звание должно свою науку помнить, а кто не желает этого понимать по своей гордости, тому юдоль» (С. IX, 270).
«У себя в кухне» Прокофий говорит то, что говорил отец о долге иметь «общественное положение», и то, что требовал губернатор. Реплика Прокофия, как и слова отца и губернатора, включат угрозу, предписывая ослушникам юдоль. Это излюбленное словечко Прокофия («Он любил слово «юдоль» (С. IX, 270)). Юдоль — «место, где страдают и мучаются, а также вообще о жизни с ее заботами и печалями» [Ожегов, Шведова 1997: 915]. «Картина мира» Прокофия, таким образом, — это представления о земной жизни как месте страданий, что ассоциируется с адом. Приговаривая к юдоли «грешников», мучитель Прокофий сам жалуется на свою жизнь: «В сей юдоли как выпьешь, оно и ничего» (С. IX, 233).
Выражая главную «заповедь ада», Прокофий всегда употреблял слово «наука»: «Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» (С. IX, 233). Если на уровне означаемого («обязанности человека, соответствующие его социальному статусу») это слово соответствует словам отца и губернатора, то на уровне означающего оно ведет к той науке, о которой постоянно говорил Благово, рассуждая о счастье человечества, которое принесет серьезное общественное течение. Эти совпадения показывают, что идеи доктора связаны с кухней жизни.
Что представляет собой «лестница» прогресса Благово? Из слов доктора неясно, ведет лестница вверх или вниз. Идущий по ней ничего не знает, т. е. не видит, куда он движется, он не свободен, всецело зависит от самой лестницы, он идет в потемках, что грозит опасностью. Имеет смысл обратить внимание на тот «великий икс», который, по словам Благово, ожидает человечество, идущее по лестнице прогресса. Не играет ли здесь определенную роль графическая сторона используемого Благово обозначения неизвестного? Если это так, то доктор прекрасно знает цель того пути, на который толкает человечество и который игнорирует нравственный закон. Однако самого Благово ждет ад, как он это признавал. Стремление доктора привести человечество к гибели объясняют дьявольские черты его образа. Ср., например, сцену свидания с Клеопатрой в саду: она, вся в черном, ждет своего Владимира, с дерева падает яблоко, Клеопатра испытывает мучительный страх. Примечателен вид доктора: «...показался между деревьями доктор Благово в шелковой рубахе, в высоких сапогах» (С. IX, 257). Высокие сапоги и шелковая, то есть блестящая рубаха — явно внешние приметы сходства с библейским змеем.
Инженер Должиков связан с жизнью, представленной в образе железной дороги, неживого, смертоносного сооружения, требующего быстрого, агрессивного движения. Инженер говорит о своем прошлом: «Я инженер-с, я обеспеченный человек-с, но, прежде чем мне дали дорогу, я долго тер лямку, я ходил машинистом» (С. IX, 204). В словах «дали дорогу» прочитывается окрик идущего напролом: «дайте дорогу!». Вот змеиное обличие инженера: «Среди двора стоял инженер в кожаном пальто с капюшоном и говорил громко» (С. IX, 246). Поведение инженера — это частые крики и брань, то, что слышал Мисаил на бойне.
С образом Ажогиной связан театр жизни. Уравнивание жизни и театра очевидно в реплике Клеопатры: «Мне у Ажогиных дали роль, — продолжала она. — Хочу играть на сцене. Хочу жить, одним словом, хочу пить из полной чаши» (С. IX, 266). Для Клеопатры игра у Ажогиных — знак протеста против давления отца, начало новой жизни. Реплика Клеопатры двоится, выражая чувства героини и голос автора. Чувства героини передает градация играть — жить — пить из полной чаши с нарастанием интенсивности признака «полнота жизни». Видение ситуации автором, спрятанное в подтекст, превращает градацию в трехчастный синтаксический параллелизм с синонимизацией вторых членов параллельных отрезков. Жизнь, которую хочет обрести героиня, означает или участие в общем спектакле, или глоток «воды» существующей реальности. И то, и другое превращает Клеопатру в жертву. Театральные и «водные» формы жизни обнаруживают сущностное сходство. Фамилия Ажогиной связывает их с огнем. Интересна деталь портрета Клеопатры: «нос и рот как-то выдавались вперед и было такое выражение, точно она дула» (С. IX, 213). Глагол сравнения порождает ассоциации с огнем или водой, удивительно точно соответствуя погубившим ее формам жизни.
Важная черта ада жизни — это его замаскированность. Ад прячется за образами «святого огня», чудесной лестницы и проч. Отсюда метафора «изнанка жизни»: «став рабочим, я уже видел нашу городскую жизнь только с ее изнанки (С. IX, 224). Мисаил открывает тайны жизни города, и люди, которые «с внешней стороны представлялись вполне порядочными, <...> оказывались людьми низкими, жестокими, способными на всякую гадость» (С. IX, 224). В жителях городских домов, во всех мучителях показана их животная сущность. Герой говорит, что жизнь этих людей «ограничена инстинктами», и спрашивает: «чем же эти глупые, жестокие, ленивые, нечестные люди лучше пьяных и суеверных куриловских мужиков?» (С. IX, 268). Именно в жизни мужиков Степан видел ад, однако жизнь народа изображается с помощью метафоры, показывающей ее прозрачность, отсутствие «изнанки»: «Я говорил жене, что она видит пятна на стекле, но не видит самого стекла» (С. IX, 256). Степан — сам представитель ада со звериной сущностью. В его словах «навязла она у меня в зубах, деревня-то эта...» (С. IX, 254) прочитываются стенания замученного собственным плотоядием животного.
Итак, представления об аде используются в повести «Моя жизнь» как характеристика такой жизни, которая приносит страдания, исключая свободу личности, тем самым убивая человека. Все формы жизни, обоснованные идеями, представлены в различных образах, которые сходятся к аду как к тому, что противостоит самой жизни.
В связи с адскими ассоциациями, которыми пронизано описание человеческой жизни в повести, возникает вопрос: что есть источник страданий людей? Можно ли увидеть в «Моей жизни» взгляд автора на человеческие страдания как неотъемлемый атрибут жизни, «причина которого глубоко укоренена в самом бытии» [Долженков 2003: 146]? Нам представляется, что в повести «Моя жизнь» причиной жизни-ада выглядит сам человек. Об этом свидетельствуют образы жизни как искусственных сооружений, грязной дороги, течения как неестественной для человека среды, а также то, что юдоль — это картина жизни Прокофия, несущая в себе дух своего безобразного, бездарного создателя.
Литература
1. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 2003.
2. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1997.
3. Скафтымов А.П. О повестях А.П. Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь» // Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения. М., 2007. С. 397—417.
4. Собенников А.С. Между «Есть Бог» и «Нет Бога». Иркутск, 1997. URL: http://www.slovo.isu.ru/between_yes_no.html
5. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М., 2005. URL: http://www.my-chekhov.ru/kritika/problem/content.shtml
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |