История и литература: территория взаимообмена. Идея обращения к художественному произведению как историческому источнику возникла задолго до проведения конференции и имеет свою небольшую, но профессионально значимую для меня предысторию. Предысторию, в которой так же, как и в известной лермонтовской строке, «смешались в кучу», казалось бы, предметно разные, но в чем-то удивительно схожие история и литература. Их родовая близость, время от времени находившая свое отражение в названиях историко-филологических факультетов дореволюционных, да и отчасти современных высших учебных заведений, хорошо осознавалась еще античными авторами. Именно тогда появилось отчетливое представление о том, что история — это не просто перечень событий прошлого, а повествование о них, от яркости и эмоциональной убедительности изложения которых во многом зависит степень достоверности той или иной истории. Тем самым предполагалось, а в настоящее время получило повсеместное признание некоторое тождество в структурировании и изложении сюжетов исторического и литературного свойства [Анкерсмит 2003]. Однако дальше этого признания дело так и не пошло.
Между тем нынешняя стагнация исторического знания, сосредоточившего все свои наличные усилия на поиске и введении в научный оборот нового пласта архивных источников, как нельзя нагляднее отражает исчерпанность привычной практики «воскрешения прошлого». И дело не только в непрозрачности и частой отрывочности находящегося в распоряжении историка документа, «осевшего» в непременно государственном архивохранилище и не позволяющего ему додумывать то, что, согласно Л. фон Ранке, «было на самом деле». Ситуация намного драматичнее и, по большей своей части, связана с природой такого рода свидетельств, которые в принципе не предназначены для решения возникших буквально «вчера» проблем постижения прошлого в его антропологическом измерении. В этом отношении поворот к литературе как возможному историческому источнику выглядит более чем оправданным и позволяет ответить на многие интригующие воображение историка вопросы о жизни и быте человека другого времени — его вкусовых пристрастиях и незыблемых ценностях, чувствах и эмоциональных переживаниях, оттенках скуки и повседневной рутине. Времени многообразия проявлений индивидуальных жизней, на первый взгляд, плохо связанных с течением «большой» истории, в пространстве которой они приобретают недостающую им социальную огранку.
В то же самое время литература ищет и черпает вдохновение в событиях прошлого, отдаленность которого постепенно стирает сопричастность к истории и требует более эмоционального поддержания. Историка и писателя связывает и одновременно разделяет общность интереса к человеку: в одном случае реальному, в другом, как представляется, вымышленному. При этом различия эти не столь существенны и легко преодолеваемы: реальные исторические персонажи зачастую проживают придуманные ими жизни, а у героев художественных произведений часто можно отыскать прототипы. Истории и литературе, таким образом, уготована особая интертекстуальная взаимосвязь, находящая свое воплощение в организации повествовательного пространства и сюжетном взаимообмене, не лишенных безусловных достоинств и недостатков.
Почему А.П. Чехов? Выбор в качестве исторического источника произведений одного из самых «неисторичных» писателей, несмотря на кажущуюся парадоксальность, таковой в действительности не является. «Неисторичность» прозы А.П. Чехова, вернее, отсутствие в ней описания эпохальных событий прошлого, вовсе не отменяет ее сопричастности времени, созвучности происходившим переменам и изменениям в жизни российского общества. Более того, у этой прозы есть ряд неоспоримых преимуществ, позволяющих исследователю окунуться в мир провинциальных городков и дачных поселков, мещанского уюта и чинопочитания как символа незыблемости социального порядка. Преимуществ, связанных с внешней простотой и предельной ясностью текста, не обремененного авторским присутствием и, тем самым, не предопределяющего читательской рецепции, с типичностью выводимых персонажей и описываемых событий, с детальной характеристикой места отдельного действия и его включенностью в поток социально значимого времени. В свое время мне уже доводилось писать о «нескучном быте» чеховских произведений и возможностях их использования на уроках истории [Хлынина 2010]. На сей раз хотелось бы обратиться к вещам сугубо материального свойства, а именно к набившим профессиональную оскомину понятиям бедности и богатства.
Для историка моего поколения, профессиональное взросление которого пришлась на период расставания с твердо усвоенными со школьной скамьи представлениями о движущих силах исторического процесса, понятия эти к настоящему времени несколько размылись и потеряли свою изначальную сопряженность с принадлежностью человека к той или иной социальной группе. В современной исследовательской практике и то и другое понятие чаще всего рассматриваются в качестве шкалы соответствия любого социального коллектива и его членов общепринятому стандарту потребления. Во времена А.П. Чехова с их материалистическими представлениями об «истинной» роли богатства и бедности в истории его герои живут в категориях их нынешнего восприятия. За этим несовпадением видения наукой о прошлом двух социальных крайностей источником общественного антагонизма и художественным осмыслением индивидуального переживания состояний «нужды и сытости» кроется не только разность практик освоения окружающего мира. В нем отражается принципиальное разная реакция отдельного человека и символизирующей его сословную принадлежность группы на одни и те же жизненные обстоятельства. Рассмотрим на примере рассказа А.П. Чехова «Анна на шее», как воспринимается его героями состояние бедности и богатства и какое значение оно имеет для понимания устройства и динамики предреволюционного состояния российского общества.
«Анна на шее»: между литературой и социальной былью. Рассказ А.П. Чехова «Анна на шее» был опубликован в 1895 г. и оказался современником созданного тогда же «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», главной задачей которого стало свержение «ненавистного народу» социального порядка. В этот период времени Россия переживает очередную стадию промышленного подъема, сопровождавшуюся, согласно данным фабрично-заводской статистики, значительным ростом забастовочного движения. Началась денежная реформа С.Ю. Витте, и завершился перевод временнообязанных крестьян на выкуп земельных наделов, повлекший за собою всплеск их нового недовольства.
На этом фоне душевные волнения чеховских героев, занятых обустройством собственной жизни, выглядят до неприличия банально. Героиня стремится выбраться из нужды, ее отец постепенно спивается, а обретенное ею «счастье замужества» на поверку оказывается смертельной скукой и боязнью совместных обедов с человеком, который в браке отдает «первое место религии и нравственности» (С. IX, 161). Ее главным несчастьем, обрушившимся на семью после смерти матери, становится та непозволительная жизнь, в которую ее вовлекает раздавленный горем отец: «Когда умерла мать, отец, Петр Леонтьич, учитель чистописания и рисования в гимназии, запил; наступила нужда; у мальчиков не было сапог и калош, отца таскали к мировому, приходил судебный пристав и описывал мебель... Какой стыд!» (С. IX, 163). Она тяжело переживает свое новое состояние, в котором «должна была ухаживать за пьяным отцом, штопать братьям чулки, ходить на рынок» (С. IX, 163).
Обращает на себя внимание отсутствие в этом описании слова «бедность». Именно оно, по мнению, выражаемому социально ориентированной литературой и приверженцами идей социализма того времени, стало для последних десятилетий XIX в. опознавательным знаком социального неблагополучия подавляющего большинства населения России. А.П. Чехов передает житейское неблагополучие Ани хорошим и к настоящему времени изрядно подзабытым словом «нужда» в значении надобности, потребности, необходимости. Ее основным показателем для героини становится несоответствие «ее молодости, красоты, изящных манер» «дешевой шляпке и дырочкам на ботинках, замазанным чернилами», вызывающая «по ночам слезы, неотвязчивая, беспокойная мысль, что скоро-скоро отца уволят из гимназии за слабость и что он не переживет этого и тоже умрет, как мать» (С. IX, 163). Невыносимость бытия толкает героиню на путь замужества, осуждаемого близкими ей людьми «за то, что она вышла из-за денег, за нелюбимого, нудного, скучного человека» (С. IX, 165). Однако и оно, использованное в качестве социального лифта, не принесло ей отрадной перемены: теперь нужда ощущается сильнее. Деньги, являвшиеся главным призом в этой сознательно выбранной социальной метаморфозе из бесприданницы в светские дамы, ей по-прежнему недоступны. При этом они отсутствуют не как таковые (они в достатке есть у мужа); Анна не может распоряжаться ими по собственному усмотрению: «Она делала все, что хотел муж, и злилась на себя за то, что он обманул ее, как последнюю дурочку. Выходила она за него только из-за денег, а между тем денег у нее теперь было меньше, чем до замужества. Прежде хоть отец давал двугривенные, а теперь — ни гроша» (С. IX, 166).
Ситуацию меняет счастливый случай: ее светский успех на балу у его сиятельства. Гендерный капитал героини оказывает ей неоценимую услугу, в одночасье превратив из девочки в даму: «И в первый раз в жизни она почувствовала себя богатой и свободной. Даже присутствие мужа не стесняло ее, так как, перейдя порог собрания, она уже угадала инстинктом, что близость старого мужа нисколько не унижает, а, наоборот, кладет на нее печать пикантной таинственности, которая так нравится мужчинам» (С. IX, 169). Утро следующего после дня бала, начавшееся с визита господина Артанова и посещения его сиятельства, попросившего «позволения бывать еще», застает ее в растерянности: «...она стояла посреди гостиной, изумленная, очарованная, не веря, что перемена в ее жизни, удивительная перемена, произошла так скоро». Приход ее мужа, который теперь стоял перед нею «с тем же заискивающим, сладким, холопски-почтительным выражением, какое она привыкла видеть у него в присутствии сильных и знатных» (С. IX, 172), окончательно убеждает ее в свершившемся чуде. Она наконец-то получает возможность «тратить его деньги, как свои», принимать участие «то в пикнике, то в прогулке, то в спектакле» (С. IX, 172), кататься на тройках, ездить с «Артановым на охоту, играть в одноактных пьесах» и «все реже бывать у своих» (С. IX, 173). Перемена в ее жизни, далекая от форм созидательного труда и политической активности, позволяет ей переместиться в категорию людей богатых, вернее, беспечных. А главное, избавиться от мучительного чувства стыда, испытываемого при виде сильно запившего Петра Леонтьича, пахнувшего бензином, и мальчиков, «приходивших к Ане в гости обыкновенно в рваных сапогах и в поношенных брюках» (С. IX, 167). Положение «Анны на шее» ее ничуть не смущает, побуждая все чаще к отсылке мужу счетов и записок относительно «немедленной уплаты» требуемой суммы денег. Примечательно, что и общество, растворенное А.П. Чеховым в обезличенных декольтированных дамах, посетительницах казенной квартиры Модеста Алексеевича, представленное женами чиновников, «некрасивых, безвкусно наряженных, грубых, как кухарки» (С. IX, 165), поступков героини не осуждает. Более того, руками знакомых дам оно стало «искать для Ани хорошего человека» (С. IX, 163).
Обаяние денег, к обладанию которыми так стремится чеховская героиня, представлено в рассказе ее мужем Модестом Алексеевичем и господином Артановым. С первым из них Анна связывает надежды на изменение жизни к лучшему, причем не только своей: «Скоро нашелся этот самый Модест Алексеевич, не молодой и некрасивый, но с деньгами. У него в банке тысяч сто и есть родовое имение, которое он отдает в аренду. Этот человек с правилами и на хорошем счету у его сиятельства; ему ничего не стоит, как говорили Ане, взять у его сиятельства записочку к директору гимназии и даже к попечителю, чтобы Петра Леонтьича не увольняли...» (С. IX, 163). В действительности же Модест Алексеевич оказывается человеком, предстающим в воображении Ани «страшным громадным белым медведем», надвигающимся «на слабых и виноватых, таких, как ее отец» (С. IX, 166—167).
Его правила, сводившиеся к длинным речевым периодам «по мере того»... «исходя из того положения»... «ввиду только что сказанного» и твердой убежденности, что «каждый человек должен иметь свои обязанности» (С. IX, 167), ее только пугали, зачастую унижая близких ей людей: «Только один раз Петр Леонтьич осмелился попросить у него пятьдесят рублей взаймы, чтобы заплатить какой-то очень неприятный долг, но какое это было страдание!» (С. IX, 167). При этом ее совершенно не смущает содержавшаяся в словах мужа изрядная доля правды в том, что он не будет больше помогать, пока отец не бросит пить: «Для человека, состоящего на государственной службе, постыдна такая слабость. Не могу не напомнить вам общеизвестного факта, что способных людей погубила эта страсть» (С. IX, 167). Рачительность Модеста Алексеевича, граничащая со скаредностью, особенно отчетливо проявлявшаяся в потреблении им во время посещения театра сельтерской воды, вызывала у Анны чувство ненависти и одновременно собственного стеснения. Его ригоризм разбивается о горячее стремление во что бы то ни стало обзавестись еще одной «Анной на шее» и «маленьким Владимиром IV степени», ради чего он, собственно, и отпускает жену «на вольные хлеба». Его облик не вызывает сочувствия, а извилистый путь карьерного роста даже побуждает к жалости. Это хорошо чувствуется в отношении к нему Анны, чей первоначальный парализующий страх сменяется негодованием и презрением, позволяющими ей в финале сказать, «отчетливо выговаривая каждое слово: «Подите прочь, болван!» (С. IX, 172).
Господин Артынов, «этот известный дон-жуан и баловник» (С. IX, 164), в жизни героини играет роль не столько коварного искусителя, столько социального ориентира: «Был тут и Артынов, владелец всего этого дачного места, богач, высокий, полный брюнет, похожий лицом на армянина, с глазами навыкате и странном костюме (С. IX, 163). Будучи человеком новой буржуазной формации, он, судя по всему, денег своим трудом в отличие от Лопатина не зарабатывает. Легкость его отношения к ним ее завораживает: «Не отрывая глаз от Ани, он выпил бокал шампанского и заплатил сто рублей (при этом Модест Алексеевич не может дать за грушу и 25 коп. — Т.Х.), потом выпил чаю и дал еще сто — и все это молча, страдая астмой...» (С. IX, 171). Именно Артынов, в конечном итоге, позволяет понять Анне, что «она создана исключительно для этой шумной, блестящей, смеющейся жизни с музыкой, танцами, поклонниками» (С. IX, 171). Поэтому далеко не случайно именно он оказывается наиболее часто встречающимся спутником ее нового образа жизни, с которым Анна ездила на охоту или каталась «на паре с пристяжной на отлете и Артыновым на козлах вместо кучера» (С. IX, 173).
Литературные персонажи как социальные этикетки. Незатейливость чеховского рассказа, сослужившего писателю репутацию «певца мещанского счастья», едва ли еще пятнадцать-двадцать лет тому назад могла заинтриговать воображение профессионального «слушателя прошлого» (А.Я. Гуревич). Однако изменившаяся ситуация в исторической науке с ее пристальным вниманием к миру маленького человека потребовала совершенно иной исследовательской оптики и механизмов прочтения социальной реальности. Обращение к произведениям А.П. Чехова, которые с полным основанием могут претендовать на звание энциклопедии пореформенной жизни российской провинции, позволяет историку увидеть несоизмеримость и разнонаправленность жизненных траекторий различных категорий населения, чья номенклатура давно уже перестала исчерпываться такими привычными для нас мерилами дореволюционной жизни, как бедность и богатство. Выводя на авансцену большой литературы провинциального обывателя, А.П. Чехов наглядно, на примере социальных передвижений той же героини «Анны на шее», показывает их относительность, предпочитая говорить о нужде и «человеке с деньгами». При этом обывательство в значении узости, ограниченности собственными интересами — состояние, как показывает А.П. Чехов, универсальное, не зависящее от сословной принадлежности. Демонстрируемые его представителями практики обустройства в жизни не имеют ничего общего с задачами, стоящими перед страной. При этом они участвуют в социально значимой жизни общества (благотворительный сбор пожертвований на балу его сиятельства) и формируют стандарты ее успешности. Относительная бедность многих из них преодолевается вовлеченностью в традиционно сложившиеся и исправно поддерживающиеся социальные сети знакомств и протекций, оказывающихся порой эффективней любых революционных потрясений. Остается только надеяться, что возвращение большой литературы в большую историю поможет превратить эту расхожую сентенцию в действенную установку видеть в реалиях прошлого не абстрактные категории, а конкретного человека, движимого, прежде всего, своими личными устремлениями. Хочется надеяться, что эта новая встреча привьет истории вкус к повествованию, посредством которого она расскажет нам о реальных Аннах и Артыновых, которые значительно облегчат понимание социальной динамики давно ушедшего времени. Спасибо А.П. Чехову!
Литература
1. Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003; его же. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков. М., 2003.
2. Хлынина Т.П. Нескучный быт: уроки истории с А.П. Чеховым // Таганрогский вестник: Материалы Международной научно-практической конференции «Истоки творчества А.П. Чехова: биография и поэтика». Таганрог, 2010. С. 105—113.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |