Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
А.С. Пушкин «Евгений Онегин».
Категория удовольствие ускользает от окончательных дефиниций. Традиционные словарные трактовки удовольствия как чувства радости и довольства от приятных ощущений, переживаний, мыслей мало способствуют прояснению его культурологической сущности. Эмоции удовольствия сопровождают человека всю его жизнь. В широком смысле слова удовольствие — есть удовольствие от самой жизни, это вкус к жизни и самое искусство жить. При этом, с одной стороны, удовольствие — род «праздника, который всегда с тобой», ибо любая осознанная добровольная деятельность в конечном счете ориентирована на обеспечение комфортных условий приватной жизни и, следовательно, предполагает, ради полезного результата, соучастие в деле чувства удовольствия. С другой стороны, удовольствие — своего рода «мимолетное видение», оставляющее ощущение встречи с призраком, «летучим голландцем», осознание которого как былого, но явно пережитого может возникнуть много позже или вовсе так никогда и не осчастливить человека обретением этого чувственного опыта. В отношении «нечаянных» удовольствий наука, как говорится, не в курсе, поскольку бессильна зафиксировать все многообразие их оттенков, замешанных, в свою очередь, на многообразии человеческих страстей. Удовольствие всеядно. Оно может нахлынуть когда, где и как угодно и по любому поводу и к тому же весьма скоротечно по отношению к недавним привязанностям: «Что любим днесь, то завтра ненавидим» (В. Кюхельбекер). При этом слова, произнесенные человеком в момент нахождения его в пограничной ситуации, приобретают поистине символическое значение, обнаруживая в себе экзистенциальные смыслы культуры переживания. Вспомним известные строки из письма князя П.А. Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 г.: «Убил я его? — «Нет, ...вы его ранили. — Странно, ...я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем» [Щеголев 1999: 246].
От природы эмоция удовольствия принадлежит к таким ощущениям человека, которые практически не поддаются адекватному выражению в слове. Среди синонимов, сопровождающих мотив удовольствия в поэтических текстах русской литературы, наиболее распространенными являются: наслаждение — «высшая степень удовольствия», блаженство — «полное и невозмутимое счастье», упоение — «состояние восторга» и нега — «страстное томление» [Фатеева 2004: 276]. В слове У-ДО-ВОЛЬ-СТВИЕ находят свое отражение оба корневых смысла концепта ВОЛИ — воли-желания и воли-свободы, которые «приставкой ДО доведены до такого предела и так приближены друг к другу приставкой У, что «желание» и «ощущение свободы» не существуют друг без друга» [Фатеева 2004: 279]. Однако в прозаических произведениях язык изящной философии, коей и является великая русская литература, позволяет, не прибегая к традиционным поэтизмам, запечатлеть в слове мгновения гедонистических коммуникаций во всей их жизненной полноте. По сути дела, вся история русской классической литературы прочитывается как сказание о «русской мере чувств» [Григорьев 1967: 212], в которой чувство удовольствия занимает далеко не последнее место.
Будучи неотлучным спутником повседневного бытия человеческого, в художественных текстах эмоция удовольствия органично вписывается в иные мотивы и образы. Ее незримые следы и отголоски обнаруживают себя и в суетных мирах повседневной жизни писателя-персонажа-читателя, и в их мучительно-блаженных поисках в своей душе Бога-Истины и Бога-Веры. Подчиняясь авторскому произволу, литературные персонажи то и дело что-то совершают исключительно ради собственного (или чужого) удовольствия. Писатели побуждают своих героев иметь, жаждать, получать, разделять или доставлять удовольствие, которое, в свою очередь, может быть явным, совершенным, чрезвычайным, неожиданным, нечаянным, мелким, тщеславным или притворным. Герои упиваются чтением своих или чужих писем, с наслаждением слушают голоса природы и подслушивают чужие тайны, поют любовь и делают гадости ближнему. Они наслаждаются тихими радостями жизни, своими и чужими обедами и женами, изъявляют радость по поводу встреч или прощаний, одушевляются восторгом в предвкушении жирного куша или минуты мщения, с упоением мчатся навстречу любви и своей погибели, вдохновляются собственными победами и чужими поражениями. Зачастую чувству удовольствия сопутствует чувство страха в ожидании расплаты за преступные наслаждения или чувство надвигающейся тоски по «утраченным иллюзиям».
Очевидно, что по отношению к такому нетривиальному объекту исследования, как удовольствие, любые классификации и схемы будут более чем условными. Тайники человеческого сознания/подсознания бездонны. Потенциально источниками удовольствий могут стать: привычно комфортная среда обитания, красота (человека, природы, вещи, произведения искусства); забота близких и о близких; праздность (любой досуг, в том числе ничегонеделание), чтение, любые формы управления людьми или угождения кому-либо (радость верноподданных), а также дружеское общение или уединение, любовь и флирт, риск (игра ва-банк) и богатство, художественное и иное творчество, воспоминания и грезы, слава и покои, обманы и их разоблачение, и, наконец, вкусная (но не обязательно здоровая) пища, включая любые «напитки богов».
Гедонистические тексты в рассказах А.П. Чехова неприметны и неброски, но любой их сюжет — изящная литературная миниатюра о красоте и убогости человеческих страстей, в которой, выражаясь словами В.В. Набокова, «каждая деталь подобрана так, чтобы залить светом все действие» [Набоков 2001: 337].
Коллежский регистратор Митя Кулдаров из рассказа «Радость» (1883), «пропечатанный» в газете по случаю падения под лошадь в нетрезвом состоянии, буквально не в силах держаться на ногах от счастья: «Ведь только про знаменитых людей в газетах печатают <...>. Теперь обо мне вся Россия знает!» (С. II, 13. Здесь и далее курсив в цитатах мой — И.М.).
Жертва мальчишеского розыгрыша, бедная Надя — героиня рассказа «Шуточка» (1886) — замирая от страха, снова и снова слетает на санках «в страшную пропасть» со своим нечаянным «от делать нечего» кавалером и каждый раз в шуме ветра слышит одну и ту же фразу: «Я люблю вас, Надя». Наденька привыкает к этим словам, как «к вину или морфию <...> страх и опасность придают особое очарование словам о любви, ...составляют загадку и томят душу». Кто из двух, ветер или ее ветреный спутник, признается ей в любви, она не знает. Ей «уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным» (С. V, 23). В ожидании сладкого чуда Наденька, преодолевая страх и простившись навеки с землей, трогается с горы опять, но уже одна. Переживания чеховской Нади — классический мотив сладостных мук ожидания любви, остающихся «самым счастливым, самым трогательным и прекрасным воспоминанием в жизни» (С. V, 24), даже тогда, когда жизнь придумывает «новые песни».
В рассказе «Выигрышный билет» (1887) супруги томят и дразнят себя надеждой на крупный выигрыш (75 тысяч!) по билету, принадлежащему одному из них. Растягивая удовольствие, они не спешат узнать номер счастливого выигрыша, предаваясь мечтам о новой жизни: «это так сладко, жутко! <...> это, катастрофа! <...> недвижимость <...> путешествие, долги заплатить <...>» (С. VI, 11). Но мысль о неизбежном дележе лотерейного счастья омрачает радужные мечты супругов обоюдной ненавистью. «На чужой-то счет хорошо мечтать!» (С. VI, 111). Надежда и ненависть в одночасье исчезают, как только обнаруживается, что номер билета не сошелся.
Можно вспомнить и героиню рассказа «Попрыгунья» (1892) Ольгу Ивановну, вечно мечущуюся в поисках своего «вишневого сада» и получающую удовольствие более от процесса, нежели от результата. Будни свои, они же и праздники, Ольга Ивановна проводила в поиске великих людей, которых она «находила и не удовлетворялась и снова искала» (С. VIII, 24). И вот уже улыбающаяся издали весна обещает Ольге Ивановне «тысячу радостей» (С. VIII, 12). «Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова <...> дайте одно мгновенье... один миг <...> Надо испытать все в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!» (С. VIII, 16).
Но век удовольствий короток. Потерпев фиаско на почве «великих» и «редких», Ольга Ивановна с радостью бежит от растительных прелестей деревенской жизни — навстречу приятным ощущениям цивилизованной повседневности. «Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже щеки у нее разгорелись от удовольствия» (С. VIII, 20).
Софи Лорен как-то спросили: «Что нужно женщине, чтобы так же прекрасно выглядеть, как Вы?». «Девять часов сна и пятнадцать часов счастья», — ответила звезда мирового экрана. Под этим «рецептом молодости», наверное, подписалась бы любая женщина. Смею предположить, что нечто подобное могла бы сказать и героиня чеховской «Анны на шее» (1895). Но сначала на смену утреннему восторгу по поводу удачно устроенного замужества скоропостижно является чувство вины перед брошенными ею отцом и братьями. Потом — чувство страха и гадливости от того, что этот пожилой неинтересный господин, с пухлым телом и влажными полными губами, может каждую минуту поцеловать ее, а она теперь не имеет право отказать ему. Далее — «притворное удовольствие» (С. IX, 167) от грубых ласк мужа, наводивших на нее ужас, и все прочие прелести «семейной жизни, которая есть не удовольствие, а долг» (С. IX, 164).
Что нужно, чтобы чувства ужаса, страха и гадливости, испытываемые молодой, полной сил и здоровья красавицей, сменились ощущением истинного удовольствия от жизни, а близость старого мужа стала «работать» на сотворение ее нового «Я», придавая ему ореол таинственности? Совсем немного — модные платье и шляпка, свежий летний вечер, лунный свет, звуки военного оркестра, жадные взгляды известного донжуана Артынова, знакомые офицеры, берущие под козырек, — и вот «несчастная» Анна уже напевает польку.
А позже зимний бал, шампанское, шумный успех в свете, поклонники, благорасположение его сиятельства, и вот уже «гордая» Анна в первый раз чувствует себя богатой и свободной. Теперь она «с восторгом, с негодованием, с презрением, уже уверенная, что ей за это ничего не будет», говорит стоящему перед ней с холопски-почтительным выражением мужу, отчетливо выговаривая каждое слово: «Подите прочь, болван!» (С. IX, 172).
А Оленька Племянникова, героиня рассказа «Душечка» (1899), как известно, «постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого» (С. X, 103), находя удовольствие в разделении чужих забот, суждений и привязанностей. Любя тощего, желтушного, вечно пребывающего в отчаянии антрепренера Кукина, содержателя увеселительного сада, Оленька, полнея и сияя от удовольствия, любила и его театр, ибо только в театре можно было получить истинное наслаждение (С. X, 104). Похоронив антрепренера, Оленька, «с удовольствием», как «всякая невеста», пошла замуж за своего соседа, управляющего лесным складом Пустоваловым. И... трогательно, до сновидений возлюбила бревна, балки, горбыли, кругляки и прочий лесной товар. Похоронив заведующего складом, Оленька находит свое новое счастье прямо у себя на дому, во флигеле, где в то время квартирует временно свободный от жены и сына ветеринар Смирнин. И, к неудовольствию своего возлюбленного, от всей души погружается в разговоры о чуме рогатого скота и городских бойнях. Утратив со временем и эти нехитрые радости, Ольга Семеновна в один жаркий июльский день нежданно-негаданно со слезами умиления беззаветно отдается своей новой привязанности — чужому ей по крови мальчику с ясными голубыми глазами и с ямочками на щеках, сыну того самого ветеринара. И по-прежнему, как и в молодые годы Оленьки, ее тихое, покойное душевное довольство вызывает ответное удовольствие у встречных: «Душечка»! (С. X, 103, 113)
А завершить свою краткую прогулку по гедонистическим текстам чеховской прозы я бы хотела рассказом Антона Павловича «Пари» (1889), в котором нет ни одного прямого упоминания об удовольствии. Если, конечно, не считать того восторга, который испытал банкир от заключения «дикого бессмысленного пари» — его два миллиона против добровольного пятнадцатилетнего заточения молодого человека, юриста, утверждавшего что «смертная казнь и пожизненное заключение одинаково безнравственны». Но он выбрал бы второе, ибо «жить как-нибудь лучше, чем никак» (С. VII, 229). Однако, по моему частному читательскому впечатлению, удовольствием благоухает каждая строка этого короткого «романа/сказки». Прочитав в добровольном заточении множество книг, герой рассказа добровольно нарушает условия пари, добровольно утрачивая право на миллионы. И, очевидно, он не может не испытывать удовольствия от обретенного им опыта: «Ваши книги дали мне мудрость. <...> Я знаю, что я умнее всех вас. <...> Вы обезумели и идете не по той дороге. <...> я отказываюсь от двух миллионов, о которых я когда-то мечтал, как о рае, и которые теперь презираю» (С. VII, 234—235). За время заточения герой изучил шесть языков и нашел способ получить подтверждение подлинности своих знаний. «Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает моя душа оттого, что умею понимать их!» (С. VII, 231—232). Так свобода выбора порождает мудрость, а мудрость свободу духа. А вместе с ней дает право и на жизнь. Ведь обанкротившийся за годы добровольного заточения юриста банкир уже приговорил его к смерти. Но освобождение от «бессмысленного» пари не принесло душе банкиру ожидаемого удовлетворения. «Никогда в другое время, даже после сильных проигрышей на бирже, он не чувствовал такого презрения к себе, как теперь» (С. VII, 235).
И вспоминается, как другой герой русской классики, Пьер Безухов, переживший тяжесть физических лишений и нравственных потрясений в плену, испытывает радостное чувство свободы, наполнявшее его душу: «Ах, как хорошо! Как славно! — говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспомнилось, что жены и французов нет больше. <...> И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом, что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!» [Толстой 1974: 212].
В заключении выскажу предположение, что «разговорив» великих на предмет «вседневных наслаждений», вполне можно составить литературный атлас культуры удовольствия, расширив наши представления о поэтике гедонистических текстов — чувства и образа — в пространстве повседневных и литературных коммуникаций.
Литература
1. Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967.
2. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. М., 2001.
3. Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 7. М., 1974.
4. Фатеева Н.А. Слово «удовольствие» и удовольствие от слова (на материале поэзии XX века) // Феномен удовольствия в культуре: Мат-лы междунар. форума 6—9 апреля 2004 г. СПб., 2004. С. 276—279.
5. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. СПб., 1999.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |