Заключение

Как ни отнестись к художественному решению писателя: ничего нет в мире дороже души, ибо ничего и нет, кроме души, т. е. персональной исключительности каждого человека, — это решение есть один из вариантов толкования его художественной мысли. Оно исходит из материала чеховской прозы, содержание которой, согласно проделанному анализу, свидетельствует: единственная надежда, оставшаяся человеку в жизни, это он сам, его внутренняя сила, степень личной человечности.

Намерения героев достичь другой жизни вместо этой, найти какое-то иное место не приносят результатов. И не потому, что человек слаб, ему не хватает воли, терпения, ума, а потому, что другого места, иной жизни нет, бытие персонажей Чехова изначально неприспособленно для человека, поэтому они страдают и не могут найти выхода.

Единственное средство, внушает авторская мысль, заключено, во-первых, в открытом признании жизни неблагоустраиваемой, устойчиво враждебной тому, что дорого человеку и составляет его исключительное качество; во-вторых, в отыскании надлежащих условий бытования в безнадежной среде.

Одна из характернейших черт чеховских персонажей — постоянное ощущение безнадежности, бессмысленности; их отношение к бытию строятся не на определении того, чем оно является, а на неформулируемом перечислении того, чего у него нет. Жизнь для них сплошное «не», она никогда не будет пригодна. Такая уверенность авторской художественной мысли многократно подтверждалась национальным историческим опытом.

В одном из писем А.С. Суворину (16 июня 1892 г.) Чехов писал: «Надо бы выкупаться в серной кислоте и совлечь с себя кожу и потом обрасти новой шерстью».

Это образ усилий, нужных людям, чтобы вырваться из окружающей жизни. При любом ином отношении, при меньшей плате, нежели перерождение людей, жизнь останется прежней.

Это — образ «новой антропологии», «другого человека», выступающего из произведений писателя и дающего повод надеяться, хотя, очевидно, надежды весьма призрачны: какое «переродиться», если человеческая жизнь еще не начиналась, если, говоря метафорически, нечему перерождаться.

Художественная философия Чехова, содержащая представление изначальной обреченности человека из-за самого феномена человечности, в значительной степени оказывается результатом российского бытия. Не может жизнь быть чем-нибудь и когда-нибудь хороша, если теперь и здесь, вчера и сегодня, она дурна, остается таковою и вряд ли изменится.

Тогда, следует из предложенной логики, она такова изначально, и если есть обстоятельства, которые можно рассматривать как благоприятные, это оптическая иллюзия: стоит приглядеться, увидишь, что в якобы благоденствии спрятано то же зло.

Что же так мрачно, скажут иные читатели, добравшиеся до этих страниц? Что так безвыходно? Разве Чехов сам не испытывал надежды?

Выход есть, надежды есть, и тем не менее мрачно. Но потому и есть надежда-выход, что все мрачно и не на что надеяться. Ведь это, полагаю, очень серьезное убеждение — нет надежды. Кто усвоил его себе, у того непременно изменилось поведение в жизни, взгляд, отношение к людям. Жить в безнадежности означает: рассчитывать на себя, на свои силы, ничего и никого не ждать извне, вырабатывая человечность в себе. Не голод, не нищета не даже смерть, а утрата человечности делает жизнь бессмысленной, ненужной человеку; без человечности он просто-напросто животная разновидность, несмотря на все внешние отличия.

Но приобретение человечности — это преодоление вечно и безмерно давящих сил косного мира, сопротивление им созиданием в себе той меры духа, перед которой бессильно бесконечное вещество, это есть дело исключительно индивидуальное, личное, и художественный смысл чеховского творчества состоит как раз в открытии того, что человек может спастись в себе самом — в единственном мире, по отношению к каковому применимо понятие другой. Все остальные миры — те же миры неотвратимо бременящей материальности. На миру смерть хоть и красна / но все же смерть — победить ее можно только в себе самом.

Для художественного сознания русской классической литературы мысль эта не была новостью. «По прихоти своей скитаться здесь и там... — вот счастье, вот права!» (Пушкин). «Лишь жить в себе самом умей // Есть целый мир в душе твоей» (Тютчев). Прибавлю сюда страницы Достоевского и Толстого.

В этой традиции содержание художественной мысли Чехова тоже традиционно, но на фоне этой долгой и хорошо усвоенной традиции обнаруживается его оригинальность. Она состоит в следующем.

Человек может выработать в себе человека, и это — последнее для него условие существования в бесчеловечном мире. Никаких надежд на историю, на социальные или иные внешние перемены — только им вопреки человек становится собой. С этой точки зрения Чехов самый не утопический русский автор, меньше едва ли не всех русских классиков, за исключением Пушкина и Лермонтова, подверженный влияниям каких-либо социальных либо религиозных программ. В той степени, в какой художник способен выразить существо своей творческой работы, Чехов осознавал собственную «непрограммность»:

«Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только... Я ненавижу ложь и насилие во всех видах... Фарисейство, тупоумие произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи. Поэтому я одинаково не питаю пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи... Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником» (А.Н. Плещееву, 4 октября 1888).

Он ее и держался. Абсолютная свобода — все, на что остается у человека надежда, в ней его истинный мир, но добыта она может быть только из него самого, из этой сокровенной глубины. Никто вместо него не в силах ему помочь, и ниоткуда, как из себя, он не получит того, к чему жадно стремится. Ему предстоит стать другим самому себе — тому, каким его сформировала долгая российская и еще дольше органическая история. Он должен стать другим, без себя-другого он обречен, по крайней, мере, в России, и он другой — единственное, что у него есть. Таково прочтение вчерашнего Чехова сегодня. Хочется прибавить: и завтра, но этого утверждения сегодня нельзя проверить.