1
Обыкновенно, когда вспоминают о начале литературной работы Чехова, — говорят о том «благожелательстве», с которым встретила критика его первые выступления как автора сборников «Сказки Мельпомены», «Пестрые рассказы» и пьесы «Иванов».
Но сам Чехов не раз ронял в своей переписке горькие признания о тех незаслуженных обидах, которые чинились ему его ранними рецензентами. Порывшись в изданиях 80-х годов, мы найдем несколько красноречивых документов, проливающих истинный свет на то «доброе» расположение, которое пресса якобы проявляла по отношению к молодому писателю.
Особенно примечательными в этом отношении оказываются отзывы газет о первом сценическом опыте Чехова — об «Иванове», сыгранном в Москве, в театре Корша 19 ноября 1887 г.
В письмах к Ал. Чехову, к А.С. Суворину и к А.Н. Плещееву (см. «Письма», т. I и II) Чехов подробно рассказал об истории написания пьесы, о первом ее спектакле и о своих волнениях, сопряженных с постановкой и с распределением ролей. Мы не будем пересказывать эти письма, и отметим лишь, что «Иванов» самому автору казался пьесой значительной, по сюжету своему — «сложному и неглупому». Ему представлялось, что он «создал тип, имеющий литературное значение». Он был вправе рассчитывать на внимание и на известное чутье критики.
Действительность обманула его ожидания.
Правда, тогдашний «Сарсе московской критики» — С. Васильев (Флеров) отнесся к пьесе довольно сочувственно. Он нашел, что «Иванов» произведение «незрелое», но «несомненно талантливое» («Московские ведомости», ноябрь 1887 г.). Но и Васильев и рецензент «Новостей дня» весьма резко отнеслись к центральной фигуре пьесы — к самому Иванову, находя, что этот тип вышел неясным и незаконченным.
Однако эти снисходительные полупохвалы должны были утонуть в той беззастенчиво грубой брани, которой осыпали пьесу и ее автора «Русский курьер» и «Московский листок».
Рецензия неведомого «Ph» — автора статьи в «Русском курьере» — частично цитирована в биографии Чехова, составленной Мускатблитом (Сборник памяти Чехова, изданный «Русской былью». М., 1910 г.). Но отзыв этот так колоритен, что его следует привести здесь.
Вот что писал «Ph»:
«Было ли когда-нибудь такое беспардонно-претенциозное время, какое переживается нашей драматургией, а с нею вместе и нашей русской сценой? Был ли когда-нибудь подобный наплыв пошлостей, бездарных притязаний, цинического лганья на современную жизнь и человека, неудачных потуг на оригинальность, такое зачастую невежественное незнание жизни, которое стало обнаруживаться все чаще и чаще в творениях российских «драмописцев» за последнее время? Авторы в непонятном соревновании, будто толкаемые какой-то роковой силой, стремятся публично обнаружить младенческое неведение жизни, абсолютное незнакомство с природой тех людей, которых они выводят в своих произведениях, навязывая симпатичнейшие, по-видимому, ярлыки заведомым мерзавцам и возводя форменных негодяев в благороднейших представителей человеческой породы. Не обладая психопатическим мировоззрением, трудно подыскать объяснение этому и в то же время нельзя, конечно, промолчать об этом новом направлении нашего драматического творчества, которое, без всякого сомнения, будущий историк русской литературы назовет периодом «психопатического творчества или авторской невменяемости». Есть драматические произведения, из новейших, разумеется, в которых с особой яркостью вскрывается это новое направление. К таким безусловно должна быть отнесена новая комедия в четырех действиях Антона Чехова, названная им попросту «Иванов».
Изложив далее содержание пьесы и дойдя до пересказа сцены 3-го акта между Саррой и Ивановым, когда Иванов кричит жене, что «она скоро умрет», Ph восклицает:
«Где, когда виданы такие вопиющие мерзавцы, способные проделать подобную гнусность? Где, когда встречаются такие бездушные негодяи, кругом виноватые, которые так подло издеваются над близкими людьми? Какое грубое незнание психологии, какое беспардоннейшее лганье на человеческую природу!»
Рецензия заканчивается таким «резюме»:
«Пьеса кончилась, и не успел еще опуститься занавес, как раздались шиканье и возгласы негодования со всех сторон. Правда, что некоторая часть публики аплодировала, но это все равно. Дело не в этом. Вы познакомились с содержанием комедии. Что это такое? Неужели это сценическое произведение из жизни, а не простая выдумка на эту жизнь и на тех людей, которые только что были перед вами? Где автор видел такого Иванова, такого графа, купеческую вдову, председателя управы, его жену, доктора и пр.? Люди ли это вообще, а не просто карикатуры на людей только?
Думаем, что карикатуры и крайне плохие. Лгать на жизнь и на людей нельзя безнаказанно. Правда прорвется наружу и не пощадит того, кто осмелился выдавать зло за правду. Прежде чем писать пьесу, следует изучить и понять ту жизнь, которую берешься выводить. Без этого нельзя писать, потому что незнание тотчас же выкажется с возможной яркостью. Именно, незнание жизни, людей и полный произвол в их изображении и погубили пьесу г. Чехова».
Ph объясняет появление подобных пьес тем, что авторы, «завидуя лаврам Шпажинского и Крылова, спешат и себя «заявить» драматургами. Но их алчная тупость забывает, что под ногами этих счастливцев растоптана не одна сотня подобных заявителей. Отсюда наводнение сцены бессмысленно-подражательной чепухой, и чепухой, нарушающей всякий здравый смысл, но выдаваемой в тупейшем, курьезнейшем самомнении за оригинальную».
«Такие пьесы — это не более, не менее как недоношенные плоды противозаконного сожительства авторской невменяемости и самого тупого расчета» («Русский курьер», 1887 г., № 325).
* * *
Или вот что писал Кичеев в № 325 «Московского листка» за 1887 год:
«Одно заглавие комедии, смеем думать, совершенно достаточно, чтобы не сомневаться в том, что по мнению автора герой его произведения — нечто в роде героя переживаемого нами времени, что имя таким героям — легион. Этого тоже совершенно достаточно, чтобы сделать пьесу «интересной» в глазах и публики и литературной критики, для которых, конечно, не безразлично посмотреть, как это «молодой талант», человек с высшим университетским образованием, понимает тех, среди которых нам приходится, по воле судеб, жить, мыслить и действовать.
Просмотрели мы новую пьесу и ахнули... Вместе с нами ахнуло и то меньшинство публики коршевского театра, из голов которого еще не вышибли уменья отличать разумное от неразумного — разные «Тайны», «В горах Кавказа», «Вольные пташки» и прочие литературно-драматические клоунства, которыми г. Корш старался оболванить посетителей своего театра...
По некоторым данным, лично нам известным, говоря откровенно, мы не ждали от пьесы г. Антона Чехова чего-либо особенно хорошего. Но никогда мы не подозревали, чтобы человек молодой, человек с высшим университетским образованием, рискнул преподнести публике такую нагло-циническую путаницу понятий, какую преподнес ей г. Чехов в своем «Иванове», обозвав эту сумбурщину комедией в 4-х действиях и 5-и картинах.
В самом деле: с кого нужно писать портреты и каким нужно быть бесшабашным клеветником на идеалы своего времени, чтобы, выводя в качестве главного героя своей пьесы негодяя, попирающего, все и божеские и человеческие законы, уверять во всеуслышание, что это не негодяй, которому нет названия, а несчастный слабохарактерный только и симпатичный страдалец собственного «я».
Пересказав, затем, «своими» словами содержание пьесы, Кичеев восклицает:
«Что это такое?.. Где г. Антон Чехов видел таких отъявленных негодяев, которые решаются в припадке какого бы то ни было гнева выкидывать такие коленца, какие выкидывает симпатичный ему «честный», но «бесхарактерный» Иванов? Какое развращенное воображение надо иметь, чтобы выдумать такую гнусную даже для самого невежественнейшего изверга выходку, а не то, что для человека, получившего университетское образование, каким выведен г. Чеховым симпатичный ему Иванов. А что г. Чехов симпатизирует своему герою, этому несомненное доказательство мы видели в финале всей этой отвратительнейшей стряпни. Финал этот заключается в том, что когда во время ужина по случаю свадьбы Иванова с девицей Лебедевой, в квартиру, где происходит ужин, врывается по воле г. Чехова, доктор Львов и публично, в последний раз, обзывает его, Иванова, подлецом, то он оказывается так чуток к оскорблению, что умирает от разрыва сердца, а симпатичная тоже автору вдова-девица Лебедева обзывает доктора палачом и падает в обморок.
И вот такую-то циническую дребедень подносит публике г. Чехов, и находится неразборчивая и утратившая всякое чутье к правде публика, которая не только терпеливо смотрит всю эту дребедень, платя за нее деньги по возвышенным бенефисным ценам, но и рукоплещет этой дребедени и, хотя при громком шиканья, вызывает по пяти раз к ряду автора ее».
2
Совсем другой прием встретил «Иванова» в Петербурге. Уже вскоре после постановки пьесы у Корша, Чехов писал из Петербурга брату Михаилу, что от «Иванова» все «положительно в восторге», что «московские рецензии возбуждают здесь смех», и что все ждут, когда пьеса «будет поставлена в Петербурге» и «уверены в успехе».
Предсказания друзей сбылись: «Иванов», поставленный на Александринской сцене 26 января 1889 года в бенефис режиссера Федорова-Юрковского, имел огромный успех. Печать приветствовала автора. Но суждения прессы о характере героя и о самом существе пьесы были крайне разноречивы. Ярче всех высказался А.С. Суворин, давший полную оценку не только «Иванову», но и всему творчеству Чехова. Эта рецензия восхитила Чехова: «Ценю ее на вес не золота, не алмазов, а своей души. Мое глубокое и искреннее убеждение: получил я гораздо больше, чем заслужил» (А.С. Суворину. Письма, том II, стр. 298).
И в самом деле: статья Суворина по той меткости суждений, которые мы в ней находим, могла порадовать Чехова.
Едва ли не впервые читал он о себе такие искренние и правдивые строки.
«Драма г. Чехова «Иванов», — пишет Суворин, — возбудила толки и разговоры в среде литературной, как произведение таланта много обещающего и давшего прекрасные беллетристические вещи. Эти толки можно резюмировать так: драматическая форма еще, очевидно, стесняет автора не драматически, а беллетристически, а потому движения и действия в пьесе мало, за исключением третьего акта, лучшего в пьесе, и по силе заключительной сцены, отчасти, и четвертого. Центральная фигура в пьесе — Иванов — для полного и яркого своего развития требовала бы широких рамок романа или большой повести, где психологическому анализу и последовательному движению событий был бы широкий простор; характер Иванова, по намерению автора, слишком сложный, основанный на внутренней работе мыслей, чтобы можно было его разработать в небольшой драме, где значительное притом место отведено второстепенным лицам. Поэтому в драме этот характер скорее чувствуется, чем понимается и осязается, и зритель находится почти в таком же положении, в каком находятся и те лица, которые его совсем не понимают. Даже рецензенты поняли Иванова различно. Один нашел в нем Манфреда, другой — карикатуру Гамлета и психопата, третий — «психоз», четвертый — больного человека и пр. В самом деле, мелкие черты этого характера не соединены в крупные группы, а разбросаны в пьесе и потому соединены довольно искусственно. Правдивые, искренне написанные бытовые сцены иногда кажутся как бы стоящими вне пьесы и отвечающими скорее повествовательной, чем драматической форме; женские характеры только намечены, почти совсем не развиты и являются как бы отрывками, хотя в судьбе Иванова они играют первенствующую роль и губят его преждевременно.
Каковы бы ни были, однако, недостатки пьесы, великое дело искренний талант. Искренний талант непременно смелый талант. Смелость города берет, и г. Чехов города берет и будет брать... Чтобы быть смелым, надо много иметь в настоящем и, кроме того, иметь большой запас для будущего, чтобы смелость постоянно оправдывалась. Одним словом, для всего этого надо много получить от бога, и г. Чехов получил. Из всех молодых талантов это самый объективный и независимый. Объективность у него иногда доходит до бесстрастности. Несмотря на молодость (ему всего 29 лет), он уже обладает большим запасом наблюдательности и угадывает многое такое в русской душе, что таланту, менее сильному, не угадать и в сорок лет.
Миросозерцание у него совершенно свое, крепко сложившееся, гуманное, но без сентиментальности, независимое от всяких направлений, какими бы яркими, или бледными цветами они ни украшались. Оно отличается большим здравомыслием и любовью к жизни. Этим я хочу сказать, что в нем нет того пессимизма и «мировой скорби», которыми отличается большинство молодых талантов. Это позволяет ему прямо смотреть в глаза природе и людям и, нимало не лукавя, приветствовать живую жизнь всюду, где она копошится. Ничего отравленного какими-нибудь предвзятыми идеями нет у этого талантливого человека. Поэтому нет у него предвзятости и в форме, которую он дает своим произведениям, и предвзятости в характерах, которые он рисует. Он не любит ни фраз, ни нытья, ни отчаянья и является другом самых обыкновенных людей. Он не ищет героев и героинь необыкновенных, с пылкими страстями, с подвигами на удивление миру, с намерениями великими. У него все самое обыкновенное и заурядное, общечеловеческое, — обыкновенные дети, простые мужчины и простые женщины: и природа говорит у него простой и задушевной поэзией. Мне эти черты в молодом таланте чрезвычайно симпатичны. Он сам как будто хочет сказать, что надо жить просто, как все, и вносить свои лучшие силы, лучшие намерения в развитие этой простой обыкновенной жизни, а не тратить их на подвиги несоразмерные и без пути не стремиться зажигать моря. Сам он начал свое литературное поприще как самый обыкновенный смертный, на 24-м году жизни1. Толкнула его на это поприще нужда, нужда его самого и его близких.
Работал он очень много: он писал повести, рассказы, фельетоны, заметки, написал даже один уголовный роман2.
Все эти литературные подвиги совершил он в мелкой печати, не заботясь обрабатывать своих вещей и, кажется, не подозревая размеров своего таланта. Серьезно он стал работать только в два-три последних года, когда его вещи, более обширные, чем прежде, стали появляться в «Новом времени» и «Северном вестнике». Он не лазил к авторитетам журнализма за освящением своих начинаний, и когда явилась первая книжка его рассказов («Пестрые рассказы), один толстый журнал3 строго погрозил ему погибелью за то, что он не сохраняет традиций и не подходит под благословение архиереев, управляющих епархиями русской мысли на полях толстого журнализма. Но он не испугался угроз и сохранил свою музу во всей неприкосновенности и независимости...
Г. Чехов работает на писательском поприще уже десять лет. Будучи по профессии своей врачом, он имеет возможность видеть людей в их домашней, откровенной обстановке; медицинское образование помогает ему в психологическом анализе, в объяснениях явлений человеческой жизни, но не делает его материалистом, благодаря поэтической чуткости его природы.
Запас опыта и наблюдений накоплялся у него постоянно И непрерывно, и едва ли из современных писателей есть еще другой, у которого было бы всего этого так много. При независимости мысли, объективности, далекий в своем творчестве от пессимизма, хотя сам испытавший нужду, он, как мне кажется, тот писатель, который скажет в художественных образах больше правды, чем все его сверстники и соперники по таланту».
Отмечая далее, что «правдивость составляет и существенную черту драмы Чехова и правдивостью своей она и привлекательна», — Суворин приводит содержание «Иванова», попутно пытаясь уловить его лейт-мотив. Уныние — вот основной тон героя. Но что он такое? — спрашивает критик, и затем передает сущность этого характера «почти словами автора»... И Суворин, действительно, почти дословно повторяет самого Чехова, пересказывая то его большое письмо, в котором делается блестящий разбор душевной настроенности Иванова (См. Письма Чехова, том II, стр. 259—267). Суворин, воспользовавшись чеховским анализом, заканчивает свое изложение так: «Вот каков этот Иванов. В нем мы все чувствуем частицу самих себя: тип этот не нов, но ново правдивое его освещение, без киваний на обстоятельства, на среду и тому подобные вздоры».
«Но не Иванов, ни Львов, являющийся как бы антитезой первому, не выяснены вполне, но они правильно поставлены».
«Повторяю, — говорит Суворин, — вполне яркими и выпуклыми могли бы они явиться только в романе или в драме, более широкой и более разработанной, чем «Иванов». Но и в том виде, в каком мы имеем ее, она — явление выдающееся и свежее и по лицам, действительно, живым, и по бытовым картинкам, и по объективности, воистину талантливой.
Можно с уверенностью сказать, что следующее драматическое произведение Чехова будет гораздо выше этого, зрелее и обдуманнее. Что в талант его входит элемент драматический и в значительной степени — нет ни малейшего сомнения».
Отзыв Суворина ценен тем, что выражает меткие суждения и о самом существе таланта Чехова, — таланта, вовсе не отмеченного пессимистическим отношением к жизни и к людям. Это утверждение идет, конечно, вразрез с теми плоскими рассуждениями о чеховской «безнадежности», которые повторялись да и все еще повторяются критикой.
3
Справедливость требует отметить, что и в московской печати появился отзыв об «Иванове», диаметрально противоположный «ругательным» или снисходительно-поощрительным рецензиям большинства газет.
Отзыв этот принадлежит небезызвестному историку литературы Ив. Ив. Иванову.
Иванов, правда, видел пьесу Чехова спустя два года после первого ее представления. Успех «Иванова» на Александринской сцене побудил Корша возобновить драму.
Она шла с измененным составом исполнителей. Роль Иванова, вместо перешедшего в Петербург В.Н. Давыдова, играл П. Солонин.
У Корша в этом сезоне репертуар не отличался особой художественностью. Шли какие-то «Наши ведьмы» и прочие малолитературные изделия. Разбирая эти пьесы, И. Иванов пишет (журн. «Артист», 1889 г., № 2):
«От всего этого мелкоплавающего творчества чрезвычайно отраден переход к драме г. Чехова «Иванов», возобновленной в нынешнем сезоне в новой переделке автора. Мы не знакомы с первой редакцией, а потому не можем судить, насколько изменилась пьеса в переделке, но в настоящем своем виде она представляет несомненно выдающееся явление в современной драматической литературе. Автор ее в последние годы ярко выдвинулся своими талантливыми рассказами, полными большой наблюдательности и тонкого знания человеческой души. Драма г. Чехова, насколько нам известно, первое крупное его произведение, написанное для театра.
Она изобилует теми же достоинствами, которые присущи автору в его повестях, но вместе с тем, будучи написана человеком, талант которого направлен преимущественно к повествовательной форме, она, как нам кажется, отсюда и берет начало всех своих недостатков.
Захватывая неисчерпаемую область души человеческой, обнаруживая тайное знание ее, она указывает на серьезные стремления своего автора. Пьеса написана не по заказу для того или другого театра, для тех или других артистов, как большинство современных драматических произведений, она — плод искреннего и честного творчества автора. В наши дни, к сожалению, подобное творчество такая редкость, что приходится особенно ярко оттенять именно эту сторону новой драмы. Как мы сказали выше, она не лишена многих и крупных недостатков. Написанная повествователем по преимуществу, она плохо уложилась в сценические рамки: самая концепция драмы, техническое строение ее мало удовлетворительны; действующие лица появляются и уходят со сцены не по внутренней необходимости, а по желанию автора; в пьесе мало яркости, события часто заменяются рассказами действующих лиц о себе, оценкой одних из них другими и т. д., все основано преимущественно на детальной отделке, обличающей большую наблюдательность автора, но, к сожалению, пропадающей на сцене. Характер главного лица мало подвижен, он не развивается перед зрителем, а дан неизменным с первого слова драмы».
Автору рецензии кажется сам Иванов «наиболее слабым лицом драмы». Все же остальные лица «вырисованы настолько правдиво и жизненно, говорят таким простым житейским языком, в пьесе так мало условности и театральности, что зритель невольно увлекается развертывающейся перед ним простой картиной человеческой жизни, и за эту-то простоту и правду, от которой нас давно отучили современные драматурги, прощает автору все недостатки формы».
4
В 1889 г. 27 декабря в театре М. Абрамовой4, в Москве, шла в первый раз вторая большая пьеса Чехова «Леший», составляющая, как известно, первоначальную редакцию «Дяди Вани».
«Леший» успеха не имел. Пьеса, по свидетельству А.И. Урусова, вызвала озлобление в высших профессорских кружках, потому что выставлен комический и жалкий профессор, а петербургский театрально-литературный комитет, или, как шутил Чехов, «военно-полевой суд», отклонил постановку «Лешего» на императорской сцене.
Московская печать отнеслась к новому драматическому произведению Чехова сурово.
Очень любопытный в этом отношении отзыв находим мы в «Артисте» (1890 г., № 6). Но прежде чем привести выдержки из этой курьезной рецензии, обратим внимание читателей на то обстоятельство, что ее автором был Ив. Ив. Иванов, который так благожелательно писал об «Иванове». Теперь тот же Иванов учинил «Лешему» форменный разнос. Добавим к этому, что свирепой каре пьеса подвергалась главным образом из-за «карикатурного» изображения типа профессора. Мы уже знаем, что как раз этот образ и вызвал озлобление в профессорских кружках, а именно к ним-то и был очень близок Ив. Ив. Иванов.
Вот что писал этот критик, взявший на себя неблагодарный труд защищать «ученую воблу» от «нападок» Чехова:
«Г. Чехов принадлежит к числу писателей, обладающих весьма завидным настроением духа. Для них наш мир — мир красоты и молодости, наслаждений и приятного отдыха. Их окружает, как будто, чарующая музыка тех семи небесных сфер, о которых грезил древний философ. Разве можно быть несчастным в волнах этой музыки? Солнце восходит ежедневно, цветы расцветают ежегодно, всякий бывает молод хоть раз в жизни. Любуйтесь солнцем, рвите цветы и пользуйтесь молодостью. Если вы этого не делаете и не делали — ваш приговор подписан. Вы — преступник, погубитель не только своей души, но и чужих. Посмотрите, как Чехов обрушивается на людей, посвятивших свою жизнь науке, труду, умевших даже в Париже остаться верными своей первой и единственной любви. Профессор в «Лешем» говорит, что он в молодости был в Гейдельберге и не видал Гейдельберга, был в Париже и не видал Парижа...
Этих «уродов» г. Чехов с особенным наслаждением будет казнить во всех родах литературных произведений, и в повести и в драме. Г. Чехов, вероятно, не поймет смысла знаменитых слов: «он родину как женщину любил». Г. Чехов пройдет с видом недоумения мимо бессмертных образов людей, приносивших в жертву излюбленной идее всякий момент личного существования. Г. Чехову покажется странным, почему имена этих людей окружены таким блеском в летописях человечества; ведь в любви к родине и в любви к науке нет ничего лирического, нет того «счастья», которое изображается в стихах и романах. И как иногда люди раскаиваются, что не попали в свое время в героев поэзии. Они под влиянием этого оригинального угрызения совести доходят даже до самоубийства.
Например, Войницкий, в пьесе, вызвавшей нас на эти рассуждения, перед смертью кричит: «Я не жил, не жил. Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни». Что же Войницкий делал? Он с успехом управлял имением и высылал деньги тому самому профессору, который все время работал над наукой как мог и как умел. По нашему мнению, Войницкий поступал хорошо и во всяком случае не имел никакого резона стреляться задним числом. Но он не увлекался в молодости, и потому должен «жалко погибнуть». Если же вы увлекаетесь чем бы то ни было, может быть, даже лучше, если ваше увлечение одно из самых нелепых, вы будете награждены. Например, Леший чувствует чисто патологическую страсть к лесоводству и проливает слезы чуть ли не над каждой срубленной березой. Эта мелодрама на учено-эстетической основе довольно своеобразна, но, как всякая мелодрама, неестественна и комична. Мы видели, как молодость, прожитая даром (надо понимать в особом поэтическом смысле), мстит за себя долго спустя, вроде трагической Немезиды; перед нами также жертва, искупающая вину, так сказать.
Молодая женщина вышла замуж за старика-профессора, увлеченная чувством, гораздо более благородным, чем «волненье крови молодой», Но это «волненье» жестоко отомстило за себя, превратило жизнерадостную «артистку» в нудную страдалицу. Этот эпитет принадлежит автору и характеризует неотразимую участь людей, «убивших молодость». Галерея была бы не полна, если бы автор не показал нам человека «ловящего моменты». Таковым в нашей пьесе является некто Фединька (фамилии не помним), чувствующий болезненное пристрастие к шампанскому и уловлению женских сердец. Вот и все интересные лица пьесы г. Чехова. Мы не рассказали содержания и заговорили о героях, потому что содержания нет, а герои, действительно, не лишены оригинальности. В пьесе, правда, происходит несколько казусов: нудная жена сбегает от мужа, «сгубивший молодость» Войницкий застреливается, «проживающий молодость» Фединька женится, то же делает и Леший. Но все это именно казусы, а не факты пьесы, необходимо вытекающие из хода ее действия. Казусы эти переплетены в массу семейных разговоров, крайне длинных и утомительных. Автор, может быть, увлекся идеей перенести на сцену будничную жизнь, как она происходит в большинстве случаев. Это положительно заблуждение. Ведь мы и в практической жизни интересуемся только тем, что выходит из ряда вон, что затрагивает наши сердца, наши воззрения, одним словом, что имеет общий интерес. И произведение тем выше, чем его идеи и факты содержательнее, чем их внутреннее значение шире и идейнее. А повседневные разговоры за выпивкой и закуской каждому надоели и дома и у знакомых, и для того, чтобы услышать десять раз, как другие справляются о чужом здоровье и иногда переругиваются, вовсе не надо итти в театр и перетерпеть четыре акта «комедии». Талант г. Чехова несомненно выше написанной им пьесы и ее странное свойство объясняется, вероятно, спешностью работы или печальным заблуждением относительно самых неизбежных свойств всякого драматического произведения».
* * *
Отзыв всегда корректного С. Васильева (Флерова) был гораздо мягче.
Рецензент нашел, что название не соответствует представлению о «Лешем», ибо оно вовсе не характерно для героя произведения — Хрущова. Затем — пьеса скучна. «Все действующие лица говорят только между собой, знают только друг друга и не хотят знать публику». Но в то же время пьеса интересна.
«Впечатление от пьесы смешанное. В этом виноват автор. Впечатление от пьесы должно быть ясно. Автор должен знать, что он хочет, и в конце концов непременно привести нас к желаемому им выводу.
В созданиях искусства, черпающих свой материал из действительной жизни, присоединяется к этому элементу элемент художественной индивидуальности, личной мысли и личного чувства художника.
Недостаток комедии г. Чехова состоит в ее объективности. Он написал протокол, а не комедию. Он видел людей, которых он описывает, и описывает их такими, какими их видел. Он не дал нам лишь одного: своего отношения к ним. А между тем, это именно то, чего мы ждем. Отсюда скука, производимая его пьесой. Но не может быть, чтобы живой человек не заинтересовал живого человека, раз они вместе заперты в театральной зале, один движется по сцене, а другой сидит и смотрит на него из ложи или партера. Отсюда интерес, но не к пьесе, а к отдельным ее личностям, интерес не симпатии, а простого любопытства. Всего досадней то, что г. Чехов не хочет знать законов драмы. Он рассказывает нам повесть: только со сцены. Он притворяется, что не знает, как важно время и тратит время на бесконечные разговоры».
С. Васильев заканчивает рецензию довольно неожиданным указанием. Утверждая, что Хрущов, который вовсе не «леший», — не есть «центр пьесы», критик полагает, что настоящим героем мог бы быть только профессор. «Он, — пишет С. Васильев, — крупнее всех его окружающих». В его отношениях к этим окружающим и в их отношениях, действительно, могла бы заключаться глубокая драма. Она едва намечена у г. Чехова, а между тем на этом мотиве следовало остановиться, развить его, сделать центром, вокруг которого группировались бы все остальные лица. Но автор не сделал этого. Он как будто бы боится заняться одним лицом более, нежели остальными. Отсюда недостаток рельефа, перспективы и остальных планов в его комедии. Все действующие лица находятся в одной плоскости, а целое несколько напоминает китайские картины, где каждая отдельная фигура «интересна», но благодаря отсутствию перспективы, несоблюдения законов глуби и дали смешивается с остальными фигурами в пеструю массу, в которой трудно, почти невозможно разобраться» («Московские ведомости», 1890 г., № 1).
Пьеса недолго продержалась в репертуаре. Ее неуспех подействовал на автора болезненно неприятно. Десять лет спустя, отвечая А.И. Урусову, мечтавшему напечатать «Лешего», Чехов пишет: «Я не могу печатать «Лешего». Эту пьесу я ненавижу и стараюсь забыть о ней. Сама ли она виновата или те обстоятельства, при которых она писалась и шла на сцене, — не знаю, но только для меня было бы истинным ударом, если бы какие-нибудь силы извлекли ее из под спуда и заставили жить» (Письма, т. IV, стр. 79).
Но нашлись все же такие силы: «Леший» еще раз обрел свою сценическую жизнь: 2 июля 1910 года он шел в Малаховке, подмосковной дачной местности. Это было четвертое представление со дня первого спектакля. Кажется, этим и исчерпывается сценическая история «Лешего».
5
Всем памятна катастрофа с «Чайкой», постановка которой в тогдашнем Петербурге на сцене Александринского театра вызвала неслыханный скандал. Автор был освистан. Газеты вылили ушат помоев, исчерпав весь ругательный свой лексикон. «Это не чайка, это просто дичь!» — восклицал проницательный И. Ясинский. Тон рецензий был неимоверно груб.
А.А. Измайлов в своей известной биографии Чехова сгруппировал воедино эти поразительные по хлесткости и невежеству отзывы. Впечатление получилось поистине ужасающее. К сожалению, А.А. Измайлов не воспользовался статьей Селиванова из «Новостей». Это самое дикое и самое глупое из всего того, что писалось о «Чайке».
Вот что писал Селиванов в № 289 газеты «Новости»:
«Я не знаю, не помню, когда г. Чехов стал большим талантом, но для меня несомненно, что произведен он в этот литературный чин заведомо фальшиво. Когда говорят, напр., о Короленко, то вспоминают, что он написал «Сон Макара», «Лес шумит» и пр.
При имени же Чехова никто ничего не может назвать. — «Чехов». «О да, это талантливый писатель». Но спросите, в чем наиболее ярко и глубоко проявился его талант, и вы сплошь и рядом поставите своего собеседника в затруднение. «В чем... вот например... Да мало ли? целый ряд рассказов». — Каких?
Здесь-то и определяется сила и значение «большого таланта» г. Чехова, его, несомненно, читают и сейчас же забывают прочитанное не только, так сказать, по существу, но и по именам. «Прочитали — позабыли».
Несчастье г. Чехова, однако, не в этом, потому что хотя бы и маленькое дарованьице все же скорей — счастье; беда в том, что г. Чехов уверовал в свой, созданный услужливой фальшью, «большой талант» и начал пытаться произвести нечто оригинальное, необычное.
Пьеса «Чайка», прежде всего, и производит впечатление какой-то творческой беспомощности, литературного бессилия лягушки раздуться в вола. Вы чувствуете и сознаете, что автор что-то хочет, что именно — он сам не знает, но решительно не может совершить. И все эти усилия, все это напряжение маленького-маленького творчества кажутся жалкими до болезненности; от всех нелепостей, неестественности, выдуманности драмы веет чем-то несомненно болезненным.
Со всех точек зрения — идейной, литературной и сценической — пьеса г. Чехова даже не плоха, не неудачна, а совершенно нелепа, вымучена и зачастую дает такие результаты, которых, быть может, вовсе и не имел в виду автор.
Если, действительно, принять чеховское произведение как нечто положительное, имеющее определенно сознанные цели и задачи, то получается невероятно мрачная и ужасная картина общественных нравов. В сущности, между всеми действующими лицами драмы есть одна главная преобладающая связь — разврат.
Все живут и действуют во имя и ради разврата: развратничают бабушка (буквально), матери, дети, мужчины и женщины, причем дело доходит до таких извращений, что даже примитивное нравственное чувство зрителя яростно возмущается. Трудно даже и в болезненном состоянии выдумать такую омерзительную сцену, какую создает автор в четвертом действии: муж просит и молит жену отправиться домой, где уже три дня остается брошенным крошка-ребенок; жена гонит мужа одного, чтобы самой остаться при «любимом человеке».
Это еще полбеды, хотя это полная атрофия величайшего из чувств — чувства материнства, достаточно ясно говорит о нравственном уродстве и исключительности личности, иметь дело с которой должна медицинская, а не художественная литература: является старуха, мать и бабушка, которая тоже старается удалить зятя, чтобы свести дочь с «любимым человеком».
Сводничество, обольщение, обман, «содержанство», чувственность, похоть — вот элементы, которые наполняют действующих лиц, создают их взаимные отношения, завязывают и решают пьесу. Ни одного не только светлого, но сколько-нибудь чистого образа.
Если бывают дикие чайки, то это просто дикая пьеса и не в идейном отношении только; в сценически литературном смысле в ней все первобытно, примитивно, уродливо и нелепо.
Мне кажется, что г. Чехов ведет свою творческую работу именно по-репортерски, потому что истинный художник-писатель не стал бы создавать героини из девицы, «пьющей водку и нюхающей табак».
Так расправлялась столичная критика с «Чайкой», которая все-таки продолжала глубоко волновать зрителей. У публики первого спектакля, явившейся на бенефис комической старухи Левкеевой в надежде вдоволь посмеяться, пьеса не могла иметь успеха.
Зрители последующих (немногих) спектаклей принимали «Чайку» горячо. Волновала и новая форма, ясно чувствуемая в самой конструкции пьесы, волновало и превосходное исполнение роли Нины Заречной — В.Ф. Комиссаржевской. В оценке произведения публика на этот раз разошлась с критикой, проявив ту чуткость, которой так не хватало профессиональным ценителям и судьям.
Но продержалась «Чайка» в репертуаре недолго.
Она сошла со сцены в том же году. Воскреснуть и зажить новой яркой жизнью ей было суждено только в 1898 году — в день ее постановки в Художественном театре.
Но есть один любопытный эпизод в истории вынужденного непоявления «Чайки» на сцене. Прежде чем пройти с таким огромным успехом в Москве, пьеса ставилась в 1896 году в Киеве. Здесь она была встречена очень внимательно. Зрителям она понравилась, у прессы вызвала довольно неодобрительные отзывы.
Поставил в Киеве «Чайку» известный актер Р.З. Чинаров в свой бенефис, 12 ноября 1896 г.; Чинаров служил у Н.Н. Соловцова, у которого была превосходная труппа.
Влиятельный киевский критик И.И. Александровский посвятил в «Киевлянине» этому спектаклю большой отзыв, примечательный тем, что рецензент, не в пример своим столичным собратиям, осуждая пьесу, все же писал о ней сдержанно, стараясь по возможности уловить лейт-мотивы произведения, чуждого его пониманию и взглядам.
«А.П. Чехов, — утверждал И. Александровский, — в «Чайке» дал программу для недурной повести, но вовсе не дал театральной пьесы».
«Треплев, — пишет он, — этот декадентствующий юный поэт, ищущий новых форм в искусстве, взят как персонаж, долженствующий выразить интимные намерения автора, его желание дать пьесу смелую и оригинальную со стороны внешней формы. Пьеса вышла, действительно, оригинальной, но и в высшей степени сумбурной. Новизна формы должна бы требовать ясности и полной определенности в формулировке, а автор, благодаря слабому знанию элементарных требований сцены, часто повергает зрителя в полное недоумение не только относительно новизны литературного приема, но и со стороны удобопонятного изложения отдельных сцен и эпизодов пьесы. Для чего, например, понадобилась «госпитальная» сцена примирения матери с сыном. Или совершенно неожиданно в 4-м действии начинают играть в лото. Автор завязал несколько интриг, зритель с понятным нетерпением ждет их развязки, а герои г. Чехова ни с того, ни с сего, как ни в чем не бывало, усаживаются за лото.
Наряду с такими несообразностями, с полным незнанием условий сцены, автор дает не мало жанровых картинок, метких замечаний, блещущих яркими блестками наблюдательности, и несколько отдельных сцен, написанных сильно, с захватывающим драматизмом. Такова, напр., сцена издевательства Аркадиной над больным сыном, такова и сцена последнего свидания Нины с Треплевым.
Что касается характера действующих лиц, то они страдают неполнотой разработки и главным образом потому, что пьеса страдает отсутствием развития драматического действия — им развернуться негде было, но в то же время эти характеры намечены яркими чертами, немногими, но сочными мазками, напоминающими манеру письма г. Чехова в его лучших беллетристических произведениях. И эта манера письма сказывается в самой сущности характеров действующих лиц».
Рецензия заканчивается указанием, что «Чайку» следует рассматривать «как недурно задуманный, но слабо выполненный со стороны внешней формы сатирический набросок на наши общественные нравы. Склонность к сатиристическим стрелам сквозит во всех произведениях г. Чехова и, быть может, поэтому положительные характеры вышли менее определенными в его пьесе».
С суждением авторитетнейшего в Киеве критика резко разошелся фельетонист «Киевского слова» Кремень, заявлявший, что «крупный талант» А. Чехова сквозит в каждой фразе, в каждом слове этой четырехактной драмы.
«Нет в ней обычной шаблонности. Автор не желает считаться с требованиями и традициями сцены.
Но зато у него бездна свежести, оригинальности. Что ни персонаж, то живое, облеченное в плоть и кровь лицо.
А. Чехов густыми, плотными и яркими мазками нарисовал великолепную картину нравов современного общества».
6
Уже будучи известным и «признанным» писателем уронил однажды Чехов такое признание:
«Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы и ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление: он написал, что я умру в пьяном виде под забором».
Если просмотреть отзывы о первых книжках Чехова, то станет совершенно ясно, что приведенные слова вполне отвечают действительности.
«Добрых советов» и «ценных указаний» мы не найдем в груде того, что писалось, напр., о «Пестрых рассказах».
Впрочем, советов тут много. Но все они на один лад.
Все остерегают «молодое дарование» от «газетной заразы». Н. Ладожский в «Петербургских ведомостях» свой отзыв заканчивает так: «У г. Чехова будет своя и, видимо, хорошая дорога, я говорю будет, если газетная поденщина не доведет его до размена его крупного таланта на мелочь».
Но в общем рецензенты сходились в признании за А. Чехонте несомненной «свежести дарования». «Русские ведомости» даже рекомендовали «Пестрые рассказы» как один из лучших сборников для легкого чтения.
Просматривая периодические издания 1886 г., мы натолкнулись на отзыв некоего Змиева в журнале «Новь» (т. XI, № 17). Это превосходный образчик той тупой и лицемерной критики, которая не понимала или не хотела понять истинную ценность действительно молодого и подлинно свежего дарования писателя.
Рецензента-критика ужасал тот факт, что в книжке 77 рассказов. Ему заранее неприязненна была эта авторская «плодовитость». Но еще поразительней казалось ему то обстоятельство, что рассказы «касаются всевозможных явлений жизни с участием в них людей всяких положений без различия полов я возрастов».
Далее, автор заметки перечисляет сюжеты рассказов и восклицает:
«Уже один этот перечень служит недобрым предзнаменованием на счет литературной и художественной качественности «Пестрых рассказов». И, действительно, в общем итоге это не что иное, как винегрет из залежавшихся порядком и недозрелых продуктов наблюдательности автора, сваленных в одну кучу без разбора, в расчете на полное снисхождение читателей. Для пикантности такого кушанья прибавлена довольно дешевая приправа, долженствующая возместить недостаток юмора и типичности действующих лиц. Роль подобной приправы играют придуманные автором фамилии: экзекутор Червяков, профессор Кнопка, учитель Пустяков, подсудимый Шельмецов, статский советник Шарамыкин, Ахинеев, Докукин, и т. д. и т. п. При такой нетребовательности автора к своему творчеству нисколько не удивительна крайняя небрежность, с какой написано большинство «пестрых рассказов». Но зато просто изумительно, до какой степени мало уважают читающую публику нынешние рассказчики, полагая, что она «все съест». Такие рассказы, например, как «Разговор с собакой», «Егерь», «Сонная одурь», «Кухарка женится», «Репетитор», «Надлежащие меры» и многие другие, похожи скорей на полубред какой-то или болтовню ради болтовни об ужасающем вздоре, нежели на мало-мальски отчетливое изложение осмысленной фабулы. Конечно, подобного сорта творчество дается легко, но и век его не простирается дольше однодневной жизни на газетных столбцах. И нельзя не пожалеть, что г. Чехонте увлекается таким кратковременным успехом, ибо у него проглядывает несомненное дарование в 7—8 рассказах.
8 рассказов из 77 — процент, правда, невелик, но в данном случае вполне уместно вспомнить поговорку о малом да дорогом золотнике».
Это еще хорошо, что Змиев все-таки нашел в «Пестрых рассказах» крупицы «дорогого золотника» — столп тогдашней критики «толстого журнализма», известный Скабичевский, увидел в книжке одно лишь «клоунство»...
Мы говорим о рецензии Скабичевского в июньской книжке «Северного вестника» по поводу «Пестрых рассказов». Рецензия эта не подписана, но сам Скабичевский в позднейшей статье своей («Русская мысль» 1905 г. июль) не отрекся от ее авторства. Это как раз тот самый отзыв, о котором говорит Чехов, что он «произвел на него впечатление».
Рецензии этой нет ни в собрании сочинений Скабичевского, ни в сборниках критических статей о Чехове. О ней знают только понаслышке, повторяя ее удивительное предсказание о «смерти Чехова под забором».
Вот этот поистине исторический документ:
«Пестрые рассказы» Ап.Е. Чехова (sic). Рассказы эти вполне оправдывают свое название пестрых. Пестрые они и потому, что содержание их относится к самым разнообразным слоям, как столичной, так и провинциальной жизни, а еще более потому, что на два — много на три рассказа — мало-мальски заслуживающих внимания, вы найдете не менее пяти, представляющихся не чем иным, как совершенно праздною, увеселительной болтовней.
Дело в том, что все эти рассказы, редко превышающие пять страниц, не что иное, как перепечатанные и изданные отдельно фельетоны, помещавшиеся некогда на страницах «Нового времени», «Осколков», «Стрекозы» и прочих газет, в которых главною приманкою для приобретения подписчиков представляется элемент всякого рода скоморошеских потех. Грустное впечатление производят рассказы, грустное, не потому, чтобы они были плохи, а напротив, именно потому, что весьма многие из них обличают молодой, свежий талант, не лишенный юмора, чувства наблюдательности.
Вы выносите из этих рассказов такое впечатление, как будто на подмостках какого-нибудь грязненького кафе-шантана вы встретили вдруг сильный, хватающий за душу голос, который мог бы, если его обработать, сделаться украшением любой европейской сцены, а между тем, голос этот ограничивается тем, что увеселяет пьяную публику кафе-шантанчика пением каких-нибудь скабрезных куплетиков.
Все это наводит вас на очень печальные размышления о том тлетворном действии, которое производит на молодые таланты газетная фельетонная работа».
«Газета, — доказывает далее критик, — соблазнительна возможностью «легкого заработка» — 400—500 руб. в месяц, она не требует шедевров, а довольствуется хламом. Таланты, которые при иных условиях могли бы расцвести пышным цветом, губятся, обращаются в легковесных барабанщиков, в смехотворных клоунов для потехи праздной толпы. Сперва газетным работникам сопутствует успех, но переутомление берет свое, и газетный писатель начинает повторяться, теряет популярность, и дело кончается тем, что он обращается в выжатый лимон, и подобно выжатому лимону ему приходится в полном забвении умирать где-нибудь под забором, считая себя вполне счастливым, если товарищи пристроят его на счет литературного фонда в одну из городских больниц.
Вот и г. Чехов — как жалко, что при первом же своем появлении на литературном поприще, он сразу записался в цех газетных клоунов. Надо, впрочем, отдать ему справедливость: в качестве клоуна он держит себя очень скромно и умно в том отношении, что не впадает ни в какие скабрезности... чужд он и пасквильного элемента, не льстит, одним словом, никаким низменным инстинктам толпы... Но все это еще более усугубляет чувство глубокой жалости тем, что, увешавшись побрякушками шута, он тратит свой талант на пустяки и пишет первое, что придет ему в голову, не раздумывая долго над содержанием своих рассказов. Вообще, книга г. Чехова, как ни весело ее читать, представляет собой весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта, который изводит себя медленной смертью газетного гаерства».
Действительно, рецензия могла произвести «впечатление»...
Отзывы, подобные только что приведенным, дали Чехову право сказать впоследствии, М. Горькому что «критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать».
Примечания
1. Суворин не точен: Чехов начал печататься в 1880 г. — двадцати лет.
2. Здесь подразумевается «Драма на охоте».
3. Т. е. «Северный вестник», в котором в июньской книге за 1886 г. была напечатана рецензия Скабичевского.
4. Частный театр в Москве. Ставил «Лешего» режиссер Н.Н. Соловцов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |