Чехов в сборнике «Атеней»

I. Антоша Чехонте и Антон Чехов

Когда говорят о Чехове, то почти всегда стараются отъединить от «Антона Чехова» — «Антошу Чехонте». Один — хмурый, пишущий в сумерках о буднях русской действительности и тоскующей вместе с дядей Ваней, другой — легкомысленный весельчак, рассказывающий невероятные и курьезные вещи о смешных человечках. Первый отражен в знаменитом портрете художника Браза; лица второго никто уже не помнит.

Нет ничего более фальшивого в этом подходе к художнику, у которого хотят отнять юность для того, чтобы почтительно изучить его зрелость. Даже для историков литературы Чехов «классик» постольку, поскольку он является автором «Степи», «Архиерея» и «Трех сестер». Впрочем, и юмористические рассказы первых трех томов обычно включаются в общее литературное наследие Чехова; все знают «Хирургию», «Дочь Альбиона», «Винт». Но когда вышли дополнительные томы полного собрания сочинений, некогда приложенного к «Ниве», началась полоса конфузливого удивления: оказалось, что «мелочишек» или, как называл сам Чехов, «комаров и мух», хватило еще книг на десять. Этот как бы новооткрытый Чехов был встречен даже с некоторым разочарованием. Многие из тех блесток молодого и свежего дарования, что в таком щедром изобилии были рассыпаны в вещицах, взятых из «Стрекозы» и «Будильника», остались попросту не понятыми, а потому и не оцененными. Читали, например, пародию на Виктора Гюго («Летающие острова») или на Мавра Иокайя («Ненужная победа») и принимали шутку всерьез. Отсюда разговоры об обманутых читательских ожиданиях. Антоша Чехонте, в сущности, так и остается неизученным. О нем вспомнили совсем недавно в момент какого-то особенно повышенного интереса к американскому новеллисту О. Генри: компактность его маленьких рассказов, всегда построенных на эффекте неожиданного конца, невольно напомнила именно Антошу Чехонте. У того ведь тоже неожиданность финала — основной прием. Чиновник Червяков нечаянно чихнул на лысину старого генерала. На истории его визитов к якобы обиженному генералу развертывается вся фабула, но концовка ее поистине ошеломляет: после последнего визита Червяков, вернувшись домой, лег на диван и... умер. В этом и фокус рассказа. Перечитывая чеховскую новеллу, современный читатель непременно скажет: «совсем как у Генри».

Думается, что пришла пора, во-первых, положить конец суждениям о популярности Чехова и Чехонте, во-вторых, начать изучать именно «осколочную» пору творчества Чехова. Кстати сказать, надо забыть и о бразовском портрете, о котором писал сам Чехов: «выражение у меня такое, словно я накануне наелся хрену. Это плохой, ужасно плохой портрет. Если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой». Есть ведь другое изображение Чехова — словесный портрет его, сделанный большим мастером В.Г. Короленко, который, встретившись с Чеховым в конце 80-х годов, то есть как раз в ту пору, когда Чехонте еще не вовсе исчез со страниц «Будильника», отметил такие черты: «В лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминающая деревенского парня. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие светились одновременно мыслью и какой-то особенной детской непосредственностью. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник остроумия и веселья, которым были переполнены его рассказы, и вместе угадывалось что-то более глубокое, чему предстояло развернуться и развернуться в хорошую сторону».

Мне очень вспоминаются эти короленковские слова, когда я представляю себе образ Антоши Чехонте. В Антоше Чехонте раскрывается тот мастер, который перерастал юмористику, поставляемую на читательский рынок большими и маленькими «Лейкиными».

Искусство характеристики, выражающееся в умении в двух-трех штрихах передать основную сущность изображаемого персонажа, — оно уже в полной мере у Антоши Чехонте. Достаточно Чехонте нащупать какую-нибудь одну примету, чтобы вскрыть «все качества». Вот визитные карточки. Графская корона, под нею буквы не то в готическом, не то в пошехонском стиле: «Потомственный почетный гражданин Клим Иванович Оболдуев». Карточка с золотым ободком и загнутым углом: «Жан Пификов». Этот Жан — «здоровеннейший мужчина, говорящий хриплым басом, пахнущий уксусом и вечно ищущий по свету — где оскорбленному есть чувству... рюмка водки и рубль взаймы». Княжеская корона: «Ученик VI-го класса Валентин Сысоевич Бумажкин».

Чеховские фамилии... Следовало бы изучить их поэтику. Уже Антоша Чехонте может похвастаться такими замечательными, как дьякон Петр Хлебонасущенский, Никита Спевсипович Уехал, француз Антр-Ну-Суади, Савватий, Пищик-Забулдовский. Это стоит знаменитых: «Провизор Проптер, Розалия Осиповна Аромат, Гусыня. Кастрюля, Устрица, еврей Перчик. Маленький школьник по фамилии Трахтенбауэр, Капитон Иванович Чирий, господа Груш и Полкатыцкий, Рацеборский, Товбич, Гремухин, Коптин и Петр Демьянович Источников» (См. Записные книжки Чехова 1892—1904 гг.).

Антоша Чехонте не только поставщик забавных рассказов — он внимательный и умный наблюдатель московской жизни. Ее «Осколки» — еженедельные обзоры и фельетоны о событиях театральной, литературной, общественной жизни, из номера в номер печатавшиеся в журнале Лейкина, могли бы теперь составить любопытнейшую страницу из истории ушедшей Москвы, — Москвы обер-полицмейстера Власовского и юрких представителей «малой прессы» типа «Московского листка». В этих мелочах вскрывается не только дар наблюдения, но и встревоженная совесть гражданина. Чехову — Руверу, как подписывал он свои «Осколки московской жизни» — общественная сторона описываемых им фактов очень дорога.

Разбирается, например, в Городской думе вопрос о праздничном отдыхе для приказчиков. Для современного уха вообще звучит диким самая постановка вопроса: следует ли давать приказчикам отдых ради воскресного дня? Для тогдашнего же московского, обывательского сознания проблема об отдыхе приказчика казалась чрезвычайно сложной. С грехом пополам, после ряда дебатов, Городская дума приняла положение об отдыхе для приказчиков, но в нем — ни слова о мальчиках-приказчиках. Чехов этим возмущен. «Мальчики останутся на прежних основаниях, — с горечью констатирует он, — они будут по праздникам, пока лавка заперта, чистить тазы, самовары, выносить помои, нянчить хозяйских детенышей, и за все это получат трескучие подзатыльники. Ведь правда? Их может бить и увечить желающий домочадец. Бить ребят можно сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки. Мальчики ложатся в 12 часов, встают в 5. Едят они объедки, носят дранные лохмотья, засыпают за чисткою праказчичьих сапог. День в холодной, сырой и темной лавке, ночь в кухне или в холодных сенях около холодного, как лед, рукомойника».

И оканчивается эта заметка восклицанием: «Приказчикам грешно не повоевать за своих маленьких товарищей».

Это писал Рувер — Антоша Чехонте, — «Человек без селезенки». А Антон Чехов писал о «Варьке», которой спать хочется, и которая, замученная каторжной работой, задушила хозяйского ребенка. Антоша Чехонте рассказал о «Ваньке Жукове», которого бьет сапожник по голове и который Христом-богом просит дедушку Взять его обратно в деревню. Антоша Чехонте ведь помнил, как жилось таким же вот Ванькам в лавке у Павла Егоровича Чехова в Таганроге.

Фельетоны Рувера драгоценны именно как живые и яркие странички эпохи, как чудесные иллюстрации быта и нравов «первопрестольной» конца 80-х годов. Но уже и для Рувера многое казалось случайно уцелевшим обломком вовсе устаревшего быта. Эти особые московские достопримечательности Чеховым отмечаются весьма тщательно. Вот, например, знаменитая московская свадебная карета: «Представьте себе продолговатый ящик, украшенный золотыми финтифлюшками, с багетами, стеклами и неопределенными гербами и прочей мишурой. Сиденье кучера, сам кучер и гривы лошадей украшены цветами, парчей и бахромой. Лошади впряжены гусем, на запятках торчат бульдогообразные фофаны с глубокомысленными физиономиями».

Любопытно отметить, что эта свадебная карета и весь ритуал купеческой и мещанской свадьбы очень занимал воображение Антоши Чехонте. В одном из номеров журнала «Зритель» целая страница отдана рисункам брата Антона Павловича, художнику Николаю Чехову. Рисунки с замечательной яркостью и с острой наблюдательностью передают подробности свадебных «аксессуаров» — начиная от кареты и кончая шлейфом невесты. Под рисунками подписи, текст которых принадлежит Антоше Чехонте. Это — зерно будущего водевиля «Свадьба». Но и в этом водевиле удивительный гротеск и смелый шарж все время переплетаются с мотивом лирической печали о пошлости пошленьких и гнусненьких людишек. Так всегда — в Чехонте вскрывается Чехов.

II. Чехов-драматург

Изучение основ чеховской драматургии у нас еще в совершенно зачаточном виде. Но не сомневаемся, что усилиями исследовательской мысли будет подведен некоторый более прочный базис под ту расплывчатую формулу — «Театр Чехова — театр настроения» — которой до сих пор ограничивались все суждения о поэтике Чехова. С особенным удовольствием поэтому останавливаешься на попытке. А. Долинина вскрыть приемы чеховской композиции в такой мало еще известной пьесе как «Татьяна Репина», драма в одном действии А. Чехова. Это — продолжение или, как казалось до сих пор установленным, пародия суворинской пьесы, носящей то же название. Чехов, помогавший Суворину при постановке «Татьяны Репиной» в Москве, отметил памятный для него спектакль тем, что написал исключительно для одного Суворина пьесу, в которой пожелал как бы дополнить и развить то, что было намечено Сувориным. Ему захотелось показать, что должны были чувствовать и что должны были делать герои «Татьяны Репиной» после 5-го акта. До сих пор, как упомянуто, эта чеховская — продолжение суворинской — пьеса считалась пародийной. А. Долинин, как нам кажется, весьма верно вскрывает несостоятельность этого традиционного взгляда. Анализируя приемы Чехова, — приемы, дерзко разрушающие каноны драматургической традиции, Долинин приходит к заключению, что в чеховской «Татьяне Репиной» была проба новых художественных приемов, предощущение своего будущего пути. И, действительно, в Татьяне Репиной» много неожиданного в смысле новизны положений. Действие пьесы протекает на фоне церковного обряда. Реплики действующих лиц перекрещиваются то в чисто гротескном, то в подлинно драматическом тоне. Это — прием один из обычных для Чехова, автора «Трех сестер» и «Вишневого сада». И другой, столь же обычный у Чехова прием — лейтмотивность, повторяемость одних и тех же слов у действующих лиц, которые являются доминирующими для определения их переживаний и настроений. Долинин правильно замечает, что при помощи частой повторяемости какой-нибудь детали, приобретающей поэтому особенную силу ударности, ставит Чехов свои человеческие фигуры и достигает величайших эффектов в плоскости эмоциональной. Замечательно, что «Татьяна Репина», о которой вряд ли теперь мы будем иметь право говорить как о пародии, написана Чеховым в ту пору, когда драматургические его приемы еще далеко не оформились, когда в «Иванове» он еще прочно стоял на старых позициях построения драмы. Примечательно вместе с тем и то, что помимо «Иванова», им был написан уже водевиль «Медведь», монолог «О вреде табака» и драматический набросок «На большой дороге» — три пьесы, построенные по совершенно иным законам, чем драма в «Иванове». Гротеск, чередование комического с лирическим и неправдоподобие положений (так, неправдоподобна сама лекция о вреде табака) — вот элементы, выступающие здесь очень ощутительно. Их сочетание и поиски совсем новой формы, развертывающей действо в разных плоскостях, — вот что, на наш взгляд, создало «Татьяну Репину». Чехов этой поры (1889 г.), видимо, раз навсегда отказывавшийся от Антоши Чехонте, на самом деле продолжает бережно хранить те навыки юмориста, которые так помогут ему, когда он будет писать «Предложение» и «Юбилей», и которые в неожиданном сочетании с лирически углубленной темой выступят в «Трех сестрах» и в «Вишневом саде». Теоретикам чеховской драмы следовало бы познакомиться со статьей Долинина. Она, несомненно, расширит горизонты их суждений, заставит заново пересмотреть старую традицию. В том же сборнике, в котором помещена статья Долинина, можно найти нескольких любопытных черточек, относящихся к Чехову, драматическому писателю. Так, из воспоминаний Т.Л. Щепкиной-Куперник узнаем, что на персонажах «Чайки» сказались черты из жизни людей, близко знакомых Чехову. В истории романа Нины Заречной с писателем Тригориным Щепкиной-Куперник ясно слышался отголосок жизненного случая. Ей казалось, что героиней пьесы выведена одна девушка¹, которая в это время переживала печальный роман с одним писателем. Даже отдельные фразы лиц, окружавших Чехова в момент писания «Чайки», попали в пьесу. Так, Яворская, игравшая в ту пору какую-то индусскую драму, по ходу пьесы становилась на колени перед своим избранником и говорила ему: «единственный, непостижимый, дивный». Этой фразой она обычно приветствовал Чехова, когда он входил в ее гостиную. И именно такие же слова произносит и Аркадина, обращаясь к Тригорину в «Чайке». Маша в «Чайке» нюхает табак. Привычка наблюденная Чеховым у одной приятельницы Щепкиной-Куперник — Вари Э. (В. Эберле).

Однако сама пьеса новизной своих приемов, видимо, неприятно поразила круг тех молодых людей и девушек, среди которых в обществе Яворской и Щепкиной-Куперник вращался Чехов. Чехов читал у Яворской «Чайку» и слушавшие ее увидели в знаменитом монологе Нины Заречной — «Люди, львы, орлы и куропатки...» только насмешку над новой литературой. По окончании чтения поднялись споры, шум, и Щепкина-Куперник запомнила «неискреннее восхищение Яворской и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Антона Павловича».

Новые формы «Чайки» встретили недоумение не в одной только гостиной Яворской. Жестокий провал ее на премьере в Александринском театре хорошо известен. К этому печальнейшему вечеру в жизни Чехова-драматурга возвращают нас и воспоминания А.И. Сувориной, вдовы А.С. Суворина, опубликованные в этом же сборнике. А.И. Суворина рассказывает, что последними репетициями «Чайки» Чехов был очень доволен. Чехов прямо заявил, что Комиссаржевская своей мимикой и голосом чуть не довела его до слез. «Я почувствовал, — говорил А.П., — что что-то сжимает мне горло».

Не то было на спектакле. Чехов сидел в ложе с Сувориным. Публика начала хохотать, едва только произнесла Комиссаржевская — Нина Заречная — первые слова монолога. В театре начался хаос: одни смеялись, другие шикали, чтобы остановить этот шум, и получился форменный кавардак. Чехов ушел из ложи до окончания акта. В начале 3-го акта он опять показался в ложе, и опять, не выдержав творившегося в театре кавардака, как называет состояние публики Суворина, опять ушел из ложи. А.И. Суворина передает один эпизод, до сих пор известный лишь по беглому упоминанию о нем в одной из статей А.С. Суворина: это встреча Суворина с Чеховым в номере гостиницы в ночь после провала «Чайки». Чехов лежал в темноте, и когда Суворин хотел зажечь электричество, то Антон Павлович закричал: «Умоляю, не зажигайте, я никого не хочу видеть. И одно вам только скажу: пусть меня назовут... — он сказал при этом очень суровое слово, — если я когда-нибудь напишу еще что-нибудь для сцены». Тщательно хотел успокоить его Суворин: Чехов ничего не хотел слушать и решил чуть свет уехать.

О таком же хаосе, или кавардаке, рассказывает и А.Ф. Кони в своих «Воспоминаниях», кусочек которых передает как раз вечер злополучной премьеры «Чайки». А.Ф. Кони написал Чехову письмо, в котором, чтобы утешить его оскорбленное авторское самолюбие, напоминал ему, что еще худшие примеры бывали в истории. Так, на первом представлении «Руслана и Людмилы» Глинки шикали не только из публики, но и из оркестра сами музыканты. Когда же часть театра потребовала вызвать несчастного композитора, то он не знал, что ему делать, а находившийся с ним вместе в директорской ложе начальник 3-го отделения, генерал Дубельт, во всеуслышание сказал ему: «Иди, иди, Михаил Иванович, Христос больше твоего страдал».

В сборнике, среди «затерявшихся» маленьких рассказов Чехова, не вошедших ни в одно из полных собраний его сочинений, находим небольшую театральную рецензию Чехова, точнее — юбилейную заметку, посвященную 50-летию знаменитого И.В. Самарина. Вообще, если порыться в старых «Осколках», то можно найти целый ряд театральных мелочей Чехова, и они заняты: в них вскрывается подлинное отношение Чехова к театру и к актерам — его современникам.

Примечания

А.П. Чехов. Затерянные произведения, неизданные письма, воспоминания. Библиография под ред. М. Беляева и А.С. Долинина. Из-во «Атеней». Лнг., 1925 г.

1. Л.С. Мизинова — «Лика», как называет ее в письмах А.П. Чехов. Т.Л. Щепкина-Куперник свидетельствует, что Чехов был очень увлечен «Ликой», которая отвечала на его сильное чувство только дружбой. В тоне чеховских писем к «Лике» и о «Лике» звучит, сквозь покров нарочитой и моментами грубоватой шутливости, что-то очень глубокое, затаенное и печальное.