«...Привыкай читать. Со временем ты эту привычку оценишь. Мадам Бичер Стоу выжала из глаз твоих слезы? Я ее когда-то читал, прочел и полгода тому назад, с научной целью и почувствовал после чтения неприятное ощущение, которое испытывают смертные, наевшись не в меру изюму или коринки».
Это из юношеского письма Чехова, ученика 5 класса Таганрогской гимназии к младшему брату Михаилу. Этим письмом открывается шеститомное издание эпистолярного наследия А.П. Чехова. Знаменательное письмо. И очень выразительные для будущего Чехова есть в нем строки: о мадам Бичер Стоу, которую с «научной» целью перечитывал Антон Чехов и нашел ее не в меру переслащенной сентиментами. Иначе не мог бы отозваться на «Хижину дяди Тома» тот юноша, который, став одним из прекраснейших художников, учил, что нужно быть «холодным», когда садишься писать. И чем холоднее — тем сильнее впечатление, оказываемое на читателя. А у «мадам Бичер Стоу» так много чувствительности, что это вызывает неприятное ощущение, словно от изюма или коринки, не в меру съеденных.
И еще в этом же письме любопытный совет: «Прочти ты следующие книги: «Дон-Кихот» (полный в 7 или 8 частях), хорошая вещь, сочинение Сервантеса, которого ставят чуть ли не на одну доску с Шекспиром... Если хочешь прочесть не скучное путешествие, прочти «Фрегат Палладу» Гончарова».
Учивший младших братьев «привычке к чтению», сам Чехов в гимназические годы читал чрезвычайно много: Бокль и Писарев, Шпильгаген и Шекспир, Спенсер и Чернышевский, «Сын отечества» и «Газета Гатцука». Став «Антошей Чехонте», он в юмористической «Литературной табели о рангах» («Осколки», 1886 г., № 19) распределил писателей «по чинам». Оказалось, что на пост «действительного тайного советника» у Чехова не нашлось кандидата. Лев Толстой и Гончаров причислены к «тайным советникам». К «действительным статским советникам» он отнес Салтыкова-Щедрина и Григоровича. Островский, Лесков, Полонский — «статские советники». А там идут меньшие чины: «коллежские советники» — Майков, Суворин, Гаршин, Буренин, Максимов, Глеб Успенский, Катков, Пыпин, Плещеев. Короленко, Боборыкин, Надсон, Н. Михайловский наделены званием «надворных советников», наравне с Салиасом, Скабичевским, Муравлиным, Василевским. К своим современникам Чехов вообще чрезвычайно взыскателен. Если еще Минаев, Мордовцев, Вейнберг и Салов попали в «коллежские асессоры», то Засодимский и Минский только «коллежские регистраторы»!
Самое неожиданное в табели — упоминание Гончарова тотчас же вслед за Толстым. В 1889 г., то есть только через три года после появления «Литературной табели», Чехов в письме к Суворину говорит о себе, что «удивляется», как это он мог до сих пор считать Гончарова «первоклассным писателем». Ему вовсе не нравится Обломов — утрированная фигура, ради которой не стоило писать целую книгу: «Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая».
Казалось бы, что Чехов, которому так долго приписывали самые нежные чувства к лишним и хмурым людям, должен был бы восторгаться Ильей Ильичем, на самом же деле, — и это чрезвычайно выразительно для подлинных воззрений Чехова, — гончаровский Обломов ему антипатичен. И Чехов спрашивает себя: «Если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был?» И отвечает: «Ничем». «А коли так, то и пусть себе дрыхнет». Но столь же неприятен Чехову и антипод Обломова — Штольц, не внушающий ему «никакого доверия». Штольц — это «продувная бестия», «думающая о себе очень хорошо и собой довольная». «Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен». Даже Ольга кажется Чехову «притянутой за хвост» в романе, а остальные лица «мелки, пахнут лейковщиной, взяты небрежно, эпохи не характеризуют и нового ничего не дают». И вывод: «Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов».
Неприязнь к Гончарову была в нем стойкой. С.Я. Елпатьевский вспоминает, как Чехов несколько раз старался убедить его в том, что Гончаров «устарелый, бесталанный и скучный писатель». Но есть в одном из писем Чехова к Суворину (4 мая 1889 г.) еще несколько строк, касающихся Гончарова и объясняющих истинную природу чеховского неприязненного к нему отношения: Чехов сознается, что в нем «огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска». И от того не случается с ним, чтобы он за одну ночь «написал сразу листа три-четыре, или, увлекшись работой, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать». И Чехов боится, что он очень «похож на Гончарова», которого он не любит и который выше его «талантом на десять голов». И вновь повторяет свое суждение о том, что в нем и в его современниках, даже в самых даровитых, мало фосфора, а в их писаниях — мало страсти. А ведь и Гончаров был вычеркнут Чеховым из списка его любимцев главное за то, что во всем «Обломове» — «холод, холод, холод».
Зато с каким восторгом перечитывает он «Отцов и детей» Тургенева. Его письмо о Тургеневе — сплошные знаки восклицания. Болезнь Базарова сделана так, что Чехов, читая о ней, «ослабел и испытывал такое чувство, будто заразился от него». «А конец Базарова, а старички, а Кукшина! Это чорт знает как сделано, просто гениально». Но ему не нравится «Накануне». Очень хороша «Собака»: «тут язык удивительный: «Ася» — «мила», «Затишье» — «скомкано». «Дым» ему не нравится вовсе. «Дворянское гнездо» кажется слабее «Отцов и детей», но финал «Дворянского гнезда» — «похоже на чудо». Любопытно замечание, что все «женщины и девицы Тургенева» — «невыносимы своей деланностью и фальшью». Очень неожиданное замечание. «Лиза, Елена — это не русские девицы, а какие-то пифии, изобилующие претенциями не по чину». И контрастные «тургеневским» девушкам «светские львицы — жгучие, аппетитные, ненасытные, чего-то ищущие», все они для Чехова «чепуха». Чехов, которого по близорукости современных ему критиков так часто сравнивали с Тургеневым, на самом деле прошел мимо Тургенева, не оказавшего на его творчество решительно никакого влияния. И уж, конечно, чеховские девушки и женщины совсем не напоминают тургеневских. Так же, как и чеховский пейзаж, по сравнению с тургеневским, сделан совсем по-новому. «Описания природы хороши, но, чувствуешь, — говорит Чехов, — что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое». Тут следует вспомнить об одном, казалось бы, странном совпадении: чеховский рассказ «Егерь» сюжетно построен совершенно по образцу тургеневского «Свидания». В обоих рассказах пейзаж — тот фон, который как бы оттеняет драматическую Сцену, разыгрывающуюся между действующими лицами. Но стоит только внимательно прочесть «описание» природы у Тургенева, а затем сравнить их с чеховской чисто импрессионистической манерой передачи настроения от леса, облаков, поля, стоит только сравнить тургеневскую и чеховскую манеру, — и мы легко обнаружим то завоевание, которое сделано Чеховым. К Тургеневу Чехов вернулся много лет спустя. Уже женатый на О.Л. Книппер, помогая ей отыскивать пьесы для Художественного театра, он еще раз перечел всего Тургенева и пришел к выводу, что «после этого писателя останется одна восьмая или одна десятая из того, что он написал, все же остальное через 25—30 лет уйдет в архив». Ему не понравился «Месяц в деревне» — «пьеса устарела», а «Нахлебник» — «ничего себе». Очень умное замечание о «Где тонко, там и рвется». Герой комедии Горский показался Чехову схожим с Печориным: «жестоковатый и пошловатый, но все же Печорин. Это потому, что пьеса была написана в те времена, когда на лучших писателях было очень сильно заметно влияние Байрона и Лермонтова с его Печориным».
Читая и перечитывая русских классиков, Чехов неизменно вспоминает о Толстом. «Как вспомнишь толстовскую «Анну Каренину», то все тургеневские барыни, с своими соблазнительными плечами летят к чорту», — энергично выражается он в одном из своих писем к А.С. Суворову, Толстой-художник его неизменный полубог. «Это по нынешним временам не человек, а человечище, Юпитер». И замечательно, что эта похвала даже не за художественное произведение Толстого, а за публицистическую статью его об устройстве столовых для голодающих. Но именно та толстовская «особая манера выражаться», которая всегда так действовала на Чехова, поразила его и в этой статье, состоящей из советов и практических указаний.
Тургенев — «куда жиже Толстого». Толстой, — думает Чехов, — «никогда не устареет, язык устареет, но он все будет молод». Осуждая Толстого за ту смелость, с какой он трактует (в «Крейцеровой сонате») о том, «чего он не знает, и чего из упрямства не хочет понять», Чехов (в письме к А.П. Плещееву, 15 февраля 1890 г.) все же говорит, что все недостатки «разлетаются, как перья от ветра, в виду достоинства повести, их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла всех человеческих дел, которые все несовершенны и несвободны от пятен».
В особенный восторг приводит Чехова «Война и мир». Он ее перечитывал «с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал». Он не любит только в романе тех мест, где Наполеон: «Как Наполеон, так сейчас и натяжки и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле. Все, что делают и говорят Пьер, князь Андрей, или совершенно ничтожный Николай Ростов — все это хорошо, умно, естественно и трогательно. Все же, что думает и делает Наполеон, — это не естественно, не умно, надуто и ничтожно по значению» (Из письма к А.С. Суворину, 25 сентября 1891 г.). Это понятно, почему Чехов не принял Наполеона Толстого: здесь Чехову послышалась та самая проповедь Толстого-мыслителя, которая когда-то держала Чехова под своим воздействием и из под влиянием которой он решительно и навсегда освободился Освободился от толстовского «своего рода гипноза»1. Но Толстой-художник навсегда остался для него на исполинской высоте. Если тургеневские барышни и барыни так же, как и все тургеневское великосветское общество, показались ему фальшивыми, зато толстовские князья, генералы и тетушки в «Воскресеньи» привели его в восторг. Это «самое интересное в романе». И не только толстовские князья, генералы и бары, но и толстовские мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавловской крепости, спирита, он читал «с замиранием духа, так хорошо. А мадам Корчагина в кресле? А муж Федосьи?» Этот мужик называет свою бабушку «ухватистой». «Вот именно, у Толстого перо ухватистое», — восклицает Чехов в письме к М.О. Меньшикову.
За Толстым Гоголь, — «непосредственный и сильный». Одна его «Коляска» «стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший писатель». В Ялте он перечитывал Гоголя и говорил о нем: «интересный язык у Гоголя. Какая богатая мозаика!» С восхищением отзывается он и о комедиях Гоголя. В «Ревизоре» ему кажется, что лучше всего сделан первый акт. В «Женитьбе» хуже всех — третий. Но вообще же «Женитьба» — «превосходная пьеса». «Действия длинны до безобразия, но это едва чувствуется, благодаря удивительным достоинствам пьесы». Это он высказал еще в 1889 г. в письме к Суворину и с тех пор не изменил своего отношения к Гоголю. Так, рекомендуя Художественному театру пьесы для новых постановок, он писал жене, что «хорошо бы также «Женитьбу» Гоголя поставить. Можно ее очаровательно поставить».
Зато Островский оставил его навсегда холодным. Он не понимает увлечения Художественного театра этим драматургом и отговаривает от постановки «На всякого мудреца довольно простоты», говоря о «Мудреце», что это «русифицированный Тартюф» — «крымское бордо». Островский, как мы знаем, не оказал решительно никакого воздействия на Чехова-драматурга. Напротив, весь театр Чехова построен в полном разрыве с традицией Островского как в общей композиции, так в развертывании действия.
Толстой и Гоголь. Только они из всей плеяды русских классиков и оказали влияние на Чехова. Знаменательно, например, что Чехов никогда не был увлечен Достоевским: «хорошо, но очень уж длинно и нескромно, много претензий». Но совершенно новая и неожиданная оценка дана Писемскому. Писемский взят Чеховым под защиту от нападок за его «обскурантизм». Писемский представляется ему «страстно и убежденно либеральным: у него все попы, чиновники и генералы — сплошные мерзавцы. Никто не оплевал так старый суд и солдатчину, как он». «Грубый, простоватый Писемский пишет людей живыми и темперамент у него сильный». А в этом для Чехова и вся сила художника. Знаменательно, что страстная защита Писемского от обвинения в консерватизме оказала свое влияние и на новейшую критику. Так, например, Л. Войтоловский в своей «Истории русской литературы» стоит уже на точке зрения Чехова.
Говоря о литературных воздействиях и влияниях, оказанных на Чехова, совершенно необходимо упомянуть и о Салтыкове-Щедрине: им Чехов зачитывался еще в эпоху своего сотрудничества в юмористических журналах — в эпоху «Антоши Чехонте». В целом ряде мелочей Чехова легко проследить влияние Салтыкова, манера и стиль которого пародируются Чеховым.
Несколько замечаний об отношении Чехова к стихам. «Я прямо боюсь стихов, — говорил он Сергеенко, — только и могу читать Пушкина». И Пушкин единственный из великих поэтов, который читался и перечитывался Чеховым. В одном из писем к Суворину, оценивая знаменитую статью Писарева, как «ужасно наивную», Чехов говорит о Татьяне «Евгения Онегина», что он ее «любит нежно». Известно также, что из всех исторических трагедий Чехов высоко ставил только одного «Бориса Годунова».
Лермонтов восхищает его, прежде всего, как прозаик. Он всегда с восторгом говорил об его «Тамани». «Не могу понять, как мог он, будучи почти мальчиком, сделать это. Вот бы написать такую вещь да еще и водевиль хороший. Тогда б и умереть можно». И еще: «Я не знаю языка лучше лермонтовского. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбираются в школах — по предложениям, по частям предложения. Так бы и учился писать».
Зато Алексей Толстой казался Чехову актером. «Как надел в молодости оперный костюм, так и на всю жизнь остался». В нелюбви к Алексею Толстому сказалось исконное отвращение Чехова ко всему нарочитому, неискреннему. Ему приятен, например, Кольцов, потому что он прост и непосредственен: «Прасол Кольцов, не умевший писать грамотно, был гораздо умнее и образованнее всех современных молодых поэтов, взятых вместе».
И наконец о Некрасове: «Я очень люблю Некрасова и почему-то ни одному поэту я так охотно не прощаю ошибок, как ему» (Из письма к О.Л. Книппер, 14/XII 1902).
Примечания
1. О Толстом-моралисте Чехов высказывается в выражениях, не оставляющих сомнений в том, насколько чужд был автор «Моей жизни», в которой так явственно еще звучит недавнее увлечение толстовской проповедью опрощенства, всей толстовской философии. Вот что пишет Чехов А.С. Суворин:
«Толстой отказывает человечеству в бессмертии, но, боже мой, сколько тут личного. Я третьего дня читал его «Послесловие». Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю. Чорт бы побрал философию великих мира сего. Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы, и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет. Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь. И так, к черту философию великих мира сего» (А.С. Суворину, 8 сент. Москва. 1891 г.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |