У нас был статист N, который любил выдавать себя за артиста Художественного театра. Он занимался также и литературой.
Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу рукопись.
Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:
— Да, вот вы мне дали там повесть N. Скажите же ему, чтобы он никогда ничего не писал.
Потом подумал и спросил:
— А скажите, это женщина, этот N?
— А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?
— Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.
— Нет, не женщина.
— Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего...
Я не решился так передать N и сказал, что, по мнению Антона Павловича, его повесть не подходит для «Русской мысли».
— Да, ну что же, — сказал N, — я тогда в «Мир божий» отдам, все равно!
Когда Антон Павлович вернул мне рукопись N, я прочел эту длиннейшую галиматью, и мне стало страшно стыдно, что я заставил Антона Павловича читать такой вздор.
Перед началом первого спектакля «Вишневого сада» собирались чествовать Антона Павловича. Он был против всякого чествования, и когда узнал, что и Г.1 будет участвовать в чествовании, то в виде кратчайшего довода против устройства чествования он сказал:
— Послушайте, нельзя же устраивать чествования. Г. скажет мне такую речь, как у меня Гаев говорит в первом акте шкапу...2
И действительно, когда начали приветствовать Антона Павловича, вышел Г. и начал:
— Дорогой и многоуважаемый Антон Павлович!..
Антон Павлович искоса посмотрел в сторону актеров, и губы его чуть дрогнули от смеха.
Как-то утомленный Антон Павлович в антракте сидел у меня в уборной вместе с Миролюбовым. Вдруг ворвался А.М. Горький и набросился за какие-то литературные дела3 на Миролюбова. Потом оба они вскочили и ушли.
— Это он напрасно, — сказал Антон Павлович про А.М. Горького... — Нужно быть терпеливее. Миролюбов же хороший человек, хороший, — только попович... Любит церковное пение, колокола...
Потом помолчал немного, кашлянул несколько раз, вскинул глаза и прибавил:
— На кондукторов очень кричит...
Как-то подали Антону Павловичу визитную карточку товарища, доктора, желавшего его видеть. Он посмотрел на карточку и увидел там несколько телефонных номеров.
— Гм... Гм... Зачем столько телефонов... Не надо же... Скажите, что меня дома нет...
Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение.
Так он похвалил меня за «Три сестры».
— Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... — повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадовался. А потом, помолчав несколько минут, добавил так же убежденно:
— Вот еще N4 тоже очень хорошо играет в «Мещанах».
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет5.
А когда я играл Вершинина6, он сказал:
— Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
И, кажется, больше ничего не сказал.
Я репетировал Тригорина в «Чайке»7. И вот Антон Павлович сам приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
— Знаете, — начал Антон Павлович, — удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке...
Потом помолчал, подумал и сказал:
— А главное, удочки...
И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в пьесе. Он похмыкал и сказал:
— Хм... да не знаю же, ну как — как следует.
Я не отставал с расспросами.
— Вот, знаете, — начал он, видя мою настойчивость, — вот когда он, Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно.
И при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. — Вот так, знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так сделать...
— Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, — не унимался я.
Тут он даже как будто немножко разозлился.
— Больше же ничего, там же все написано, — сказал он. И больше мы о роли в этот вечер не говорили.
Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно.
— Вот, вот, — оживился он, — и прекрасно, вот и прекрасно...
И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье:
— А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить...
Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в «Эрмитаже». По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.
Примечания
Печатается по тексту, опубликованному в альманахе издательства «Шиповник». СПб., 1914, кн. 23. Записано со слов В.И. Качалова Л.А. Сулержицким.
Качалов (Шверубович) Василий Иванович (1875—1948) — артист Московского Художественного театра с 1900 года. Народный артист Союза ССР. В пьесах Чехова играл Тузенбаха и Вершинина в «Трех сестрах», Петю Трофимова в «Вишневом саде», Тригорина в «Чайке», Астрова в «Дяде Ване», Иванова в «Иванове».
1. В.А. Гольцев — редактор «Русской мысли».
2. В пьесе «Вишневый сад».
3. В воспоминаниях В.И. Качалова «Встречи с Горьким» («Прожектор», 1928, № 13) этот случай рассказан подробнее: «Идет первое представление его [Чехова] последней пьесы — «Вишневого сада», Горький в публике. Чехова чествуют на сцене долго, торжественно, помпезно. Многое в чествовании хорошо, трогательно, тепло. Но еще больше лишнего, плоского, бездарного, почти — юмористического. Много от того самого «многоуважаемого шкапа», над которым только что смеялся Чехов в своей пьесе. И минутами Чехов, несмотря на утомление, нездоровье и растерянность от всего этого парада, от количества депутаций, от плохого, большей частью, качества речей — не может удержаться от улыбки... «Черт их побери совсем, эту публику. Они же его залили своей пошлостью, они же его замучили вконец», — слышу я возмущенный голос Горького в нашем актерском фойе. И тут же, как бы срывая свой гнев (на эту публику) — обрушивается со всей свирепостью на подвернувшегося под руку Миролюбова (редактора «Журнала для всех», в котором Горький тогда принимал близкое участие): «Вот тоже, благодарю вас, завели пошлятину: в последней книжке пустили этого, черт бы его драл — богоискателя Волина [Волжского]... Если он опять в следующей книжке будет бормотать о боге, ну вас к черту всех, и весь «Журнал для всех» — ко всем чертям». Миролюбов диаконовским басом оправдывался, Горький на него наскакивал со сжатым кулаком, и оба они куда-то скрылись в закулисном пространстве».
4. Артист Московского Художественного театра Серафим Николаевич Судьбинин, исполнявший в пьесе Горького «Мещане» роль Нила.
5. Чехов положительно отзывался об исполнении Качаловым роли Тузенбаха. После ухода из Художественного театра первого исполнителя этой роли Чехов писал Л.А. Сулержицкому 5 ноября 1902 года, что в «Трех сестрах» его заменил Качалов, который «играет чудесно».
6. Качалов играл Вершинина в «Трех сестрах» весной 1901 г. на петербургских гастролях Художественного театра, а в сезон 1901/2 г. дублировал основного исполнителя этой роли К.С. Станиславского.
7. Качалов дублировал Станиславского в роли Тригорина, а в сезон 1901/2 г. являлся единственным исполнителем этой роли.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |