Есть два мифа, которые были широко распространены в XIX в. и которые отражаются в творчестве Чехова (и «серебряного века»). Первый — что туберкулез, как божественное или сатанинское вдохновение, обостряет творческие силы художника. Второй — что герой или героиня, болеющие туберкулезом, глубже познают трагедию человеческого существования.
В начале века страдающий чахоткой Андре Жид в своих дневниках составил список больных великих писателей1: Магомет, св. Павел, Руссо, Ницше, Достоевский (падучая болезнь или туберкулез, все равно: приемлема любая болезнь, отдаляющая смерть и дающая моменты повышенного сознания). Жид восхищался своей болезнью, и это укладывается в традиции романтизма и декаданса от Китса до ученицы Чехова Катрин Мэнсфилд: туберкулез — не то знак отличия, не то каиново клеймо. Болезнь, доводящая до расстройства всех чувств (по доктрине Рембо), стала априорным условием творчества.
Не для Чехова, конечно: он не считал туберкулез ни плюсом, ни доказательством таланта. Он всячески даже старался скрывать и отрицал свою болезнь: долго не произносил ее названия, даже в 1897 г., когда все стало ясно, он признает только, что «определили верхушечный процесс в легких» (П., 6, 320). В 1893 г. он утверждал: «Чахотки у меня нет... <...> Для чего Лейкин распускает по Петербургу все эти странные и ненужные слухи, ведомо только богу» (П., 5, 249); уверял, что у него нет «совокупности признаков» (П., 3, 28). При всей чуткости Чехова к малейшим признакам чужих недугов себя он обманывал. Лгать он не любил, но как врач полагал, что приходится «лгать больному <...>, когда лечишь рак или чахотку» (П., 5, 126). Не только самого себя он обманывал: когда молодая жена Ежова заболела чахоткой и умерла, Чехов тем не менее уверял вдовца, что «у нее был плеврит. <...> У меня самого давно уже кашель и кровохарканье, а вот — пока здравствую, уповая на Бога и на науку...» (П., 6, 140). Даже от умирающего брата Николая он скрывал правду — 19 июня 1889 г. Александр Чехов писал отцу: «До последней минуты он (Николай), не знал, что у него чахотка. Антон скрывал это от него, и думал, что у него только тиф»2.
Трудно представить, до какой степени Чехов был «осажден» туберкулезом. В семье — брат Николай умер от чахотки; первая жена старшего брата Александра, Анна Ивановна, заболела в 1887 и умерла в 1888 г. Даже собачку Анны Ивановны, Корбо, усыпили из-за чахотки. Тетя по матери, Ф.Я. Долженко, умерла от туберкулеза в 1891 г. Свирепствовала чахотка и в петербургских литературных кругах: кроме жены Ежова погиб молодой писатель Бибиков, зачахла вторая жена Потапенко. (Напомним, что тогда в крупнейших городах Европы и Америки 20% смертей, а среди студенчества 50% были от туберкулеза.) Даже из Таганрога шли вести, связанные с туберкулезом: болезнь посетила семью Ходаковских (П., 4, 172—173). И в Мелихове помощи от Чехова ждали чахоточные крестьяне.
Русские врачи, особенно земские, сознавали тогда, на какой риск они идут: из 225 смертных случаев среди медиков в 1891—1893 гг., 51 человек погиб от сыпного тифа (как и дифтерит, сыпной тиф убивал только самых самоотверженных врачей, пренебрегающих собственной безопасностью в попытке спасти больного), 34 — от чахотки, большею частью вынесенной со студенческих годов, а 20 кончали самоубийством3. Статистика сближает судьбу русского врача и русского писателя 1890-х годов. Любой врач или писатель недворянского происхождения должен был понимать, что первые нищие годы могут обречь его на преждевременную смерть от бугорчатой, каким бы богатым он потом не стал. Не стоит поэтому удивляться настроению обреченности у Чехова.
Временами Чехов поддавался мифологическому обаянию ужаса болезни. В том же письме Суворину, где он отрицает «совокупность признаков», он вдруг без иронии объявляет: «...в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве» (П., 3, 28). Это отдает романтизмом Эдгара По, подбегавшего в исступлении к своей жене-девочке Вирджинии, когда у нее хлестала горлом кровь: здесь мы натыкаемся на ту связь туберкулеза с образом трагической героини, которая стала стержнем романтической культуры XIX в. Ведь и Пушкин в стихотворении «Осень», говоря о «чахоточных девах», тоже поэтизирует чахотку. Как только в наполеоновские времена устарела революционная мода и здоровая женская фигура уступила место мертвенно-бледным красавицам с впалой грудью в стиле Дамы с камелиями, Травиаты, бесчисленные страдалицы вплоть до героини Мюрже и Пуччини («Богема») вдохновляли и русских писателей (например, Настасья Филлиповна у Достоевского). В Англии модели прерафаэлитов гибли от чахотки, позируя в холодной воде для картин о мертвой Офелии. Культ русалки и утопленницы неотделим от культа чахотки.
Примечательно, что у Чехова редко умирают женщины; но если все же умирают, то чаще всего от чахотки. И Анна Петровна в пьесе «Иванов», и Клеопатра в рассказе «Моя жизнь» отдают дань мифологии чахотки: сначала катастрофа в любви, потом смерть. Характерно, что в «Иванове» отсутствуют реальные детали болезни — кровотечение, мучительный кашель — и создается картина поэтично чахнувшей женщины.
Как и Суворин, Чехов верил, что чахотка у женщин происходит от разлада в сексуальной жизни. Что такое убеждение было присуще не только романтической литературе, но и медицинской науке XIX в., свидетельствует анонимная статья в журнале «Врач»4, на которую Чехов обратил внимание Суворина, — «о девице, которая поблекла и потухла после совокупления» (П., 5, 265). Показателен и прогноз Чехова в другом письме Суворину о молодой нимфоманке, которая «если не умрет от чахотки, будет писать нравоучительные фельетоны» (П., 4, 233)5.
Мужчины у Чехова умирают от чахотки иначе. В рассказе «Черный монах» конец мелодраматичен: в финале дано кровотечение «зловещее, как в зареве». «Он видел на полу около своего лица большую лужу крови <...>, но невыразимое, безграничное счастье наполнило все его существо» — совершенно как у Травиаты в описании Тургенева в романе «Накануне», с той лишь разницей, что у Чехова признаки физической болезни переплетаются с историей психического расстройства. В рассказе «Невеста» чахотка Саши сначала дает о себе знать постоянным кашлем, потом сообщается о его отъезде на кумыс и о потере им голоса. В традиционной мифологии туберкулеза, чем ближе к смерти, тем больше обретают голос: умирающая Виолетта поет, как лебедь, а в «Невесте», наоборот, Саша теряет голос. Автор удаляет героя сначала в Москву, потом в Уфу, этим избавляя читателя от перечня всей патологии конца. Так Чехов вносит коррективы в мифологию туберкулеза.
В чем разгадка того, что Чехов как будто отказывался от борьбы с собственным недугом? Он, конечно, испытывал влияние ярых дарвинистов, Вагнера например, видел в смертельной болезни и пользу. Об инфлюэнце лошадей он отозвался: «природа напрягла силы, чтобы избавиться от <...> ненужных ей организмов. <...> Останутся одни только здоровые и крепкие» (П., 5, 71). Что касается туберкулеза, Чехов был прав: природа осуществила свою цель. К 20-м годам нашего века, когда «Волшебная гора» Томаса Манна завершила мифологию туберкулеза, «белая чума» в значительной мере была потеснена не только благодаря новым способам лечения, но и тому факту, что естественный отбор природа уже провела.
Фатализм Чехова мешал если не творчеству, то лечению. Без энтузиазма отозвался он об открытии туберкулезной бациллы Робертом Кохом. Журнал «Врач» в 1890-е годы почти каждую неделю давал конкретные примеры удачного лечения туберкулеза в закрытых заведениях. Но чахоточные — самые мнительные больные, и врачи среди них — не исключение. Вот что пишет И.Г. Габрилович: «Всем известно легкомыслие чахоточных, <...> которые думают, что они приезжают в санаторию, чтобы сейчас же выздороветь. Немного увеличившегося отделения мокроты, плёйритического колотья в боку или незначительной убыли веса часто уже достаточно, чтобы больной начал горько жаловаться на врача и на заведение и предался полнейшей меланхолии. Но настроение его также внезапно меняется и в другую сторону. <...> Недоверие есть характерная черта всех вновь поступающих чахоточных»6.
Если и была болезнь, которую Чехов охотно обсуждал в письмах с Сувориным и братом Александром, так это — импотенция. О туберкулезе он говорил гораздо меньше. Вид санатория удручал его. Как город Канны (Cannes) на Мопассана («цветущее кладбище Европы»7), так Ялта наводила уныние на Чехова: «Коробообразные гостиницы, в к<ото>рых чахнут несчастные чахоточные...» (П., 2, 294). И кумыс сразу так опротивел ему, что он бросил и это лечение.
В 1898 г. Александр рекомендовал ему книгу о лечении туберкулеза и умолял его: «Спеши туда (в Алжир), пока еще не поздно»8. В северной Африке Чехов также мог бы поправиться, как Андре Жид, но он туда не поехал. Приходится заключить, что, хотя Чехов не поэтизировал своего туберкулеза, тем не менее болезнь уходила корнями в самую суть его творчества.
Неудивительно, что литература и медицина с равным вниманием относятся к туберкулезу. Странно, однако, что другая болезнь, не менее свирепая и являющаяся предметом по крайней мере одной статьи чуть ли не в каждом выпуске еженедельника «Врач», ни разу не упоминается в рассказах Чехова и в русской прозе вообще — до появления Замятина и Булгакова, несмотря на то, что эта болезнь стала навязчивой идеей французского романа (Золя, Гюисманс) и роковым образом влияла на творчество Мопассана и Ницше. Правда, об общественной этиологии этой болезни говорят все, включая Чехова, но о самой болезни молчат. Болезнь эта — сифилис, который, как и чахотка, уносил 20% населения и, как и чахотка, казнил своих жертв уже через десять, двадцать лет после заражения, наказывая провинившуюся молодежь и непредсказуемым образом коверкая жизнь и творческие способности осужденных. В журнале «Врач» мы читаем о «полной сифилизации населения» в одном уезде. «Я затруднилась бы <...> указать хотя один двор, — пишет автор, — свободный от сифилиса»9.
Главным распространителем сифилиса были проститутки и дома терпимости. Статья «Об осмотрах проституток Нижегородской ярмарки»10 сообщает, что из 800 проституток 119 были заражены сифилисом, притом вторичной формы, что означает, что они заражают клиентов, а не наоборот. Русские врачи были тесно связаны с домами терпимости, потому что они как студенты-медики и потом как дежурные на еженедельных и ежемесячных осмотрах, которым в столице и губернских городах подвергались десятки тысяч проституток (но, к сожалению, которым не подвергались сотни тысяч клиентов), имели постоянный контакт с проститутками. Врач-литератор лучше всех мог пользоваться своим материалом, а также бороться с мифологией проституции, как и с мифологией туберкулеза.
Что общего у обоих мифов? То, что главная фигура каждого — обольстительная, несущая смерть молодая женщина, вызывающая то ужас и отвращение, то сострадание. В чахоточной деве и в пленнице домов терпимости таилось зло, которое нужно искоренить, и губительная поэзия, которая невольно привлекала к себе.
С тех пор, как Наполеон отнял у проституток те минимальные гражданские права, которые революция признала за ними, и заточил их в «дома терпимости» под полицейски-медицинский надзор, дом терпимости, как источник заразы, стал болевой точкой в литературе.
Рассказ Чехова «Припадок» со своим безоговорочным осуждением такого рабовладения, перекликается со второй частью «Записок из подполья» Достоевского, «Воскресением» Толстого, «Ямой» Куприна. Сюжет основан на нелепой попытке наивного клиента заговорить по-человечески с обесчеловеченной женщиной. Отдельные детали «Припадка», в частности падающей снег, встречаются и у других авторов — и у Достоевского падает снег (пусть только мокрый), и у Альбера Камю снег падает на алжирский бордель11. В «Припадке» Чехов не отходит от традиционной точки зрения: он весь пропитан гаршинской наивностью, негодованием Толстого, тем состраданием и неумолимым идеализмом, который мы находим в «Инженерах-бессребренниках» Лескова. В том, что в рассказе бордели Соболева переулка олицетворяют все зло и лицемерие современного общества, есть сходство с романом Флобера «Воспитание чувств», где весь горький опыт героя, бывшего идеалиста Фредерика Моро, сводится к тому, что он появляется в борделе с букетом цветов.
Те же чувства, что и герой «Припадка», пережил сам Чехов по пути на Сахалин в Томске, где полицейский предложил ему посмотреть дома терпимости: «Вернувшись из домов терпимости. Противно. Два часа ночи.» (П., 4, 94).
Но чеховская реакция не исчерпывалась подобным отношением. Эта тема фоном проходит в рассказах о «нормальной» буржуазной жизни. В рассказе «У знакомых» холостяк Подгорин презирает разгильдяя Лосева именно потому, что тот, женатый, любит «встряхнуться» в московских домах терпимости, чтобы потом наслаждаться уютом догорающего семейного очага. Здесь мы сталкиваемся с широко распространенным оправданием социальной болезни: дома терпимости терпят за то, что они делают возможной терпимость в буржуазном семействе. С адюльтером аристократия умела справляться, а буржуазии в Европе мешала мораль, и слишком бурные сексуальные порывы должны были находить удовлетворение вне семьи, в доме терпимости. С таким подходом мы встречаемся у Дюма-сына («Дама с камелиями»). Он основан на идее, что есть два разряда женщин: женщины асексуальные, которым разрешается материнство и которые подлежат охране, и женщины-жертвы, обреченные гнить, чтобы уцелели первые. Так думал и Чезаре Ломброзо, чья книга «Женщина-преступница, проститутка и женщина нормальная» (1893) была широко известна в России.
Читая переписку Чехова с Сувориным и братом Александром, неизбежно заключаешь, что и Чехов так подходил к женскому вопросу. В письмах к Александру Чехов не раз настаивает на четкой нравственной дискриминации. Известны назидательные слова Чехова Александру (П., 1, 65—66) и потом брату Николаю: «Воспитанные люди <...> стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... <...> художникам нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не блядью, а матерью» (П., 1, 223—224). И в 1889 г., упрекая Александра за грубость, Чехов объявляет: «Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, к<ото>рая дрыхнет на грязной <...>, такая же разница, как между гостиной и кабаком» (П., 3, 121).
Но в его творчестве образ проститутки (вспомним рассказ «Хористка») вполне очеловечен и противопоставляется бесчеловечной представительнице буржуазии, которая ее грабит. «Хористка» или «Знакомый мужчина» близки к Мопассану в его рассказах «Пышка» и «Дом Телье».
Чехов неоднозначно воспринимал неискоренимое зло проституции: можно удивляться тому, с каким оживлением и с присущим литературным блеском тот, кто всего два года назад написал «Припадок», рассказывал Суворину (которого недаром обзывали Стивой Облонским) о японской проститутке, которая «выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы <...> участвуете в верховой езде высшей школы»12.
Подобно Чехову, тоже сложно относился к проституции Василий Розанов: с одной стороны он хотел «истребить ее пушками», с другой — освятить ее какими-то вавилонскими обрядами. Чехов и Розанов осознавали, что дом терпимости до того внедрился в ткань буржуазной жизни, что однозначное отношение к нему уже невозможно. Тем более странно, что ни Чехов, ни Розанов не говорят о главных причинах, по которым дом терпимости терпели: он был распространителем сифилиса, но, как только переставали терпеть такие дома, зараза еще больше увеличивалась13. Сифилис, как туберкулез, до 20-х годов нашего века опустошал Европу, как сегодня СПИД — центральную Африку. (Его победил, однако, не дарвиновский процесс, а медицинская наука.). В романах Золя, Гюисманса и Гонкуров сифилис играет ту апокалиптическую роль, которую сыграет в русском декадансе «серебряного века» блоковская «Незнакомка», в переносном смысле и буквально вручавшая билет в иной мир. В русской прозе страшнее всего неупоминание всем известной жуткой чумы и ее поэтизация. Загадочна в этом отношении и недосказанность у Чехова.
Примечания
1. André Gide. Journal 1889—1939. P., 1951. С. 98.
2. ОР РГБ. Ф. 331. К. 31. Ед. Хр. 1. С. 13.
3. См.: Зеланд Н.Л. О смертности русских врачей // Врач. СПб., 1894. № 28. С. 789.
4. К вопросу о половых сношениях // Врач. СПб., 1894. № 1, 2.
5. Полный текст письма см.: Чудаков А.П. «Неприличные слова» и облик классика // Лит. обозрение. 1991. № 11. С. 55.
6. Габрилович И.Г. О закрытых лечебных заведениях для легочных больных // Врач. 1894. № 9. С. 266.
7. Maupassant G. de Sur l'eau. P., 1979. С. 48.
8. ОР РГБ. Ф. 331. К. 32. Ед. Хр. 24. Опубликовано с купюрами: Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С. 354.
9. Сандберг Д. Сифилис в деревне // Врач. 1894. № 26. С. 741.
10. Врач. 1894. № 17. С. 487—491.
11. Camus A. Carnets I. P., 1962. С. 150.
12. Лит. обозрение. 1991. № 11. С. 55.
13. Примером этого может служить распространение сифилиса в британской армии после прекращения обязательного осмотра и лечения проституток, о чем писал журнал «Врач» (1892. № 31. С. 793).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |