А.П. Чехов | Публикации | Чеховиана: Мелиховские труды и дни

Незадолго до выхода в свет повести «В овраге» (1900) Горький посвятил Чехову первый свой роман — «Фома Гордеев» (1899). А в статье «По поводу нового рассказа А.П. Чехова «В овраге»», он оценивает это произведение как в высшей степени честное и художественно совершенное, в котором «содержания гораздо больше, чем слов»¹.

Для Чехова эта поддержка была очень важна. С благодарностью он писал Горькому: «Ваш фельетон в «Нижнегор<одском> листке» был бальзамом для моей души» (П., 9, 52).

В произведениях Чехова и Горького рубежа веков много, как ни странно на первый взгляд, общего в отражении действительности.

Чехов и Горький, опираясь на богатейший жизненный материал, показали, как страсть к наживе и стяжательству в конце XIX в. превратились в чудовищную разрушительную силу. Они явили миру хозяев нового типа, раскрыли, что накопление богатства, капитала, особенно первоначального, нередко связано с преступлением.

Разъяренный хвастливой похвальбой Якова Маякина, одного из «хозяев» новой жизни, идеолога капиталистического предпринимательства, Фома Гордеев во время пира купцов на пароходе гневно бросает им в лицо: «О, с-сволочи! <...> Что вы сделали — тюрьму... не порядок вы устроили — цепи на человека выковали <...> Душегубы вы <...> Вы сделали жизнь? <...> Строители жизни! <...> Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали!»²

Несмотря на декларативность и обобщенность, слова Фомы Гордеева звучат беспощадным приговором миру обмана.

Под стать горьковским «творцам жизни» и алчные стяжатели, мошенники и убийцы повести «В овраге»: деревенский лавочник Григорий Цыбукин, его сын Анисим, фальшивомонетчик, невестка Аксинья.

Название чеховской повести — символично. Если в романе «Фома Гордеев», как явствует из обвинительной речи главного героя, жизнь людей — это тюрьма, помойная яма, то у Чехова фабриканты Хрымины-старшие, Хрымины-младшие, Костюков, мироед-грабитель Цыбукин жизнь простого народа загнали в глубокий вонючий овраг. Символы, в принципе, одного ряда.

«Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик» — такими словами начинается повесть.

Шоссе, железная дорога, трубы ситценабивных фабрик — не только детали окружающего «пейзажа», но атрибуты скрытой в овраге жизни, новых отношений, приметы активного наступления так называемого прогресса на патриархальную деревенскую жизнь.

Это уже не та деревня, какую изобразил Чехов почти три года назад в повести «Мужики», где избы «шли в один ряд, и вся деревушка, тихая и задумчивая, с глядевшими из дворов ивами, бузиной и рябиной, имела приятный вид» (С., 9, 282). И хотя жизнь деревенская не сулила радостей, была нищенской и убогой, природа не утратила еще своей красоты.

С самого начала повести «В овраге» пейзаж иной. Село Уклеево производило мрачное впечатление. Отсюда и хлюпающее, вязкое название: Уклеево — «уклеить»: «покрыть», «обклеить»... «изводить, приклеивая»³.

«В нем не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом... пахло фабричными отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев — отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы...» (С., 10, 144).

Чехов, поднимавший экологические вопросы — и в рассказе «Свирель», и в повести «Степь», и в пьесе «Дядя Ваня», — в повести еще острее выступил против безрассудного варварства, разрушения и истребления природы.

В пьесе «Дядя Ваня» выражена мечта доктора Астрова, отчаянно спасавшего природу от «вырождения»: «...если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, — народ стал бы здоровее, богаче, умнее...» (С., 13, 95).

Повесть «В овраге» вряд ли случайно изобилует той же символикой новых явлений жизни: шоссе, железная дорога, фабрика, завод о строительстве которых на месте истребленных лесов мечтал Астров, связывая с их появлением надежды на улучшение жизни.

Чехов, словно бы изучая идущий на смену старым отношениям, капитализм, видит в нем силу, поразившую все жизненно важные органы общественной системы, лишающую труд рабочего творческого начала, делающую его придатком машины. Когда из-за ссоры между Хрымиными, например, фабрика с месяц стояла, дяденька Липы Прохор, по ее рассказам, «без работы по дворам корочки сбирал. Ты бы, говорю, дяденька, пока что, пахать пошел или дрова пилить, что срамиться! «Отбился, говорит, я от хрестианской работы, ничего, говорит, не умею, Липынька!...»» (С., 10, 161).

Проблема народной жизни — центральная в повести. Народ нищ, обездолен, изнурен тяжелой работой, озлоблен. Поражают руки хрупкой, застенчивой Липы, еще девочки, «большие», «мужские» руки, похожие на «две большие клешни»; сияющее лицо ее матери, Прасковьи, отведавшей на ярмарке «грушевый квас». «С ней это бывало редко, и даже ей казалось теперь, будто она жила в свое удовольствие сегодня первый раз в жизни» (С., 10, 161). В их представлении «чай с белой булкой», «говядина», «варенье», которое они увидели в цыбукинском доме, — приметы богатства.

Чехов, как и Горький в романе «Фома Гордеев», показал отношение народа к духовенству. Грубость, душевная черствость, алчность представителей священного сана ярко раскрылись и в грубом окрике священника во время венчания Липы, когда послышался детский тревожный плач, и в равнодушии к горю Липы во время поминок, и в покрывательстве преступления Аксиньи, обварившей кипятком грудного младенца. Память народа запечатлела жадность и скаредность служителей культа во время поминок фабриканта Костюкова в селе Уклееве. С тех пор при упоминании села о нем не говорилось иначе, как: «Это то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел» (С., 10, 144).

Эта подробность существенна в общей структуре повести, и по смыслу объединяется с другой, тоже в описании поминок, в доме Цыбукиных, после похорон погибшего сына Липы: «...гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:

— Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное» (С., 10, 176).

В повести, на наш взгляд, поставлена проблема двойственного отношения народа к религии, к Богу.

На богомолье ходили по случаю храмового праздника. После церкви говорили о своих житейских делах, а не о Боге. Не верили в Бога ни Григорий Цыбукин (примечательна деталь: дом его стоял «как раз против церкви»), ни сын его Анисим, давно переступивший, как и отец, нравственные законы, ни старшина, ни дьячок.

Вся жизнь народа свидетельствовала о разладе Бога и мира. Но в душе народной жила мечта о правде, которая ассоциировалась у него с Богом. В самые трудные минуты вспоминали о Боге-защитнике.

В этом контексте небезынтересно суждение Чехова, обращенное к И.Л. Леонтьеву-Щеглову: «...нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне, Вам и Баранцевичу мешает красть, оскорблять, лгать и проч.» (П., 4, 44).

Запечатлев уклад народной жизни, быт, нравы, Чехов отразил способность простого люда откликаться на чужое горе, чувство внутреннего такта в обыкновенном; крепкое нравственное начало в людях. Семидесятилетний старик, школьный сторож Яков, сочувствуя Григорию Цыбукину, богатством которого ловко завладела хищница-«змея» Аксинья, «с раздражением» говорил подрядчику Елизарову: «Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать <...> а она, невестка-то, выгнала свекра из собственного дома. Старику ни поесть, ни попить — куда пойдет? Третий день не евши <...> Ослаб <...> Наживи свой дом, тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!» (С., 10, 179).

Для Чехова важно, что в душе народа постепенно формируется чувство собственного достоинства, искони живет надежда на торжество правды, неиссякаемая мечта о воле, убежденье, что разлад между миром и Богом не безграничен.

В пробуждении народного самосознания, как выражена эта мысль, в поэтике повести, не последнюю роль играли произведения устного поэтического творчества. Чехов тонко почувствовал воздействие одного из них на душу народа, создав тем самым социально и эстетически значимый подтекст, расширивший внутренние границы повествования.

С голосом автора-повествователя повести художественно взаимодействует архангельская былина «Вавило и скоморохи». В былине ярко выражены ненависть к тирану, к «царю-собаке», возглавлявшему «инишное царство», народная мечта стать хозяином на своей земле.

Первый том Архангельских былин, собранных А.Д. Григорьевым в 1899—1901 гг., был издан в 1904 г., но Чехову былина стала известна в 1899 г., когда создавалась повесть «В овраге». Реалии былины отражены Чеховым не только в имени одного из персонажей повести — Вавилы и в кажущейся неуклюжести, неловкости Вавилы, «крестьянского сына» («Прямой ты Вавила!»), но и в одном из «элементов» сюжета. Имею в виду встречу скоморохов с красной девицей, воздействие ее приветствия «Бог в помощь!» на поступки повстречавшихся ей в пустынном поле людей.

В этой связи характерна сцена, отражающая широкое распространение у простонародья былины «Вавило и скоморохи». Сказки, легенды, песни хранились в народной памяти, передавались из поколения в поколение. Поэзия скоморохов непостижимым чудом жила и в душе Липы.

В народе были популярны легенды о святых, ведунах-скоморохах, странствующих и оказывающих помощь людям. Реакция Липы во время ночной встречи со стариком-подводчиком была вполне естественной. Взгляд старика (странника. — В.Р.) «выражал сострадание и нежность». Не привыкшая к такому отношению, Липа спросила:

Вы святые?..

— Нет, мы из Фирсанова.

— Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые» (С., 10, 174).

Однако Чехов из плана чудесного переводит повествование в план реальный, в котором действуют простые люди. Продолжим диалог:

Тебе далече ли?

— В Уклеево.

— Садись, подвезем до Кузьминок. Тебе там прямо, нам влево» (С., 10, 174).

И в таком соседстве, хоть и временном, есть глубокий смысл.

Слова старика-подводчика, обращенные к Липе, сидящей на повозке с мертвым ребенком на руках, отражают не только личный поиск странника, но и его приобщенность к судьбам народных скитальцев, пытающихся осмыслить назначение на земле простого человека.

Ничего... Твое горе с полгоря. Жизнь долгая — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! — сказал он и поглядел в обе стороны. — Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли <...> А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! — сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся» (С., 10, 175).

Поиск правды и счастья на земле стариком-подводчиком очень близок тому чувству, которое увлекало в дальние края многих русских. Одним из них был и тургеневский Касьян с Красивой Мечи. Но, в отличие от Касьяна, мужик Чехова иначе воспринимает будущее. Он, видимо, убежден, что «двадцать годочков», которые хотелось бы ему пожить еще, вплотную приблизят его к осуществлению его мечты. Не забудем, что повесть написана в конце 1899 г.

Чехов убежден, что народная душа жива. Особенно ярко эта подспудная жизнь раскрыта в изображении образов Липы, плотника Елизарова, народного умельца, старика-подводчика.

Оптимизм повести почувствовал Горький. «Что-то бодрое и обнадеживающее, — говорил он в беседе с В.А. Поссе о повести «В овраге», — пробивается сквозь кромешный ужас жизни»⁴.

Не случайны и связь с былиной, и общая тенденция расширения художественного пространства повести. Действие все чаще происходит вне оврага: и наверху на дороге, блестевшей от солнечных лучей, и в молодой осиновой рощице, и около пруда, и в поле ночью. Там, в овраге, невозможны освобождение души, выражение человеком мыслей о будущем, о правде, о добре.

Чехов на фоне живого мира природы показывает, как распрямляется душа Липы, исчезает подавленность духа, окаменелость, как приходит и к Липе, и к ее матери, мысль, что в этом громадном, «таинственном» мире «и они сила, и они старше кого-то» (С., 10, 165); как зреет у героини сознание причастности к будущей народной судьбе. Не случайна параллель между Липой и жаворонком, в народном сознании связанном с весенним обновлением природы.

Несмотря на то, что Аксинья, обидчица Липы, преступница, все более приобретает власть и богатство, построив в доле с Хрымиными кирпичный завод, оптимистическое звучание повести вполне определенно.

Пространства «змеи» и «жаворонка» несовместимы, как несовместимы они у «сокола» и «ужа» в горьковской «Песне о Соколе», известной Чехову по изданиям 1898 и 1899 гг.

Чехов словно бы откликнулся на горьковскую символику. Однако в его образной системе — Змея и Жаворонок — нет героического пафоса Горького, как нет и прямолинейной аллегории.

Автор изображает Липу преимущественно в дороге. Все ее встречи, беседы с Костылем, со стариком-подводчиком и Вавилой, поставившие перед ней неведомые ей ранее вопросы, даны в очень важные для нее моменты жизни: то, на время вырвавшаяся из «оврага», идет она из храма в день праздника Казанской божьей матери (церковный праздник также не случаен. — В.Р.), когда душа особенно просветлена; то в роковую минуту жизни, когда потрясенная смертью сына возвращается в Уклеево ночным полем; то после тяжелого рабочего дня в преддверии отдыха. И каждая встреча обогащает ее, помогает по-новому осмыслить дорогу жизни.

Все сказанное важно для понимания значения повести и в творчестве Чехова, и в истории русской литературы. Так о проблемах народной жизни Чехов еще не писал.

Бунин, создатель знаменитой «Деревни», считал «В овраге» Чехова одним из «самых замечательных произведений не только Чехова, но во всей мировой литературе»⁵.

Повесть открывала в русской классической литературе новый, XX век.