Русская проза и поэзия пользовались в Венгрии большой популярностью с середины прошлого столетия. Начиная с 1860 г. каждое десятилетие страна открывала для себя нового русского писателя. В 60-е годы это был Тургенев, в 70-е — Лев Толстой, в 80-е — Достоевский, в 90-е — Чехов.
Рассказы и повести Чехова печатались в Венгрии с 1892 г. Но драмы его прошли долгий, тернистый путь непонимания и неверного истолкования — порою даже искажения — пока стали достоянием широкого круга зрителей.
Одно только, пожалуй, исключение — «Чайка». Она с первого же представления «зазвучала» в Венгрии.
В воображении зрителей великие произведения мировой драматургии нередко ассоциируются с одним из времен года. «Ромео и Джульетта» — душное лето. «Король Лир» — зима. Для моего поколения «Чайка» значит — весна. Точнее — предчувствие весны. Чеховская пьеса напоминает венграм произведения русского искусства, как «Март» Левитана, или «Видение святого Варфоломея» Нестерова. Предчувствие больших перемен, радостных, но и грозных одновременно.
Наша «бархатная революция» началась двадцать лет тому назад, как раз представлениями «Чайки» в Капошваре и Солноке. Чтобы компенсировать хоть чем-то прекращение реформ в экономике, руководство страны привлекло тогда новые кадры интеллигенции в сферу культуры. Из выпускников режиссерского курса Высшего Театрального Училища в 1971 г. были выбраны два молодых человека на роль Треплева в венгерском театре. Это были Габор Секей и Габор Жамбеки. Они были назначены руководителями двух больших традиционных театров — Капошвар и Солнок.
Первым же делом оба режиссера поставили «Чайку». Поводом для этого послужила смена поколений в театре. С одной стороны, власти с помощью «классической русской взрывчатки» хотели очистить дорогу для «режиссерского театра». Режиссеры, с другой стороны, искали сторонников в борьбе с рутинерством, с господствующим тогда на сцене под видом «системы Станиславского» схематизмом. Но в обоих спектаклях произошло нечто вроде «победы реализма» над заданной концепцией. Артисты поняли, что «дело не в старых и не в новых формах...» Жизнь портит тот, кто искусство хочет строить, как железные дороги — с линейкой в руке.
Публика постепенно приняла неизвестных режиссеров. Вскоре появился и молодой зритель: инженеры и техники, работающие на новых предприятиях, построенных в этих старых городах. Если было трое детей, то молодые семьи получали комнату в новом поселке на окраине города. Бабушек не было, детей оставить было не с кем. Театр шел навстречу молодым родителям: по воскресеньям устраивались специальные спектакли для них, а дети во время спектакля оставались со студентами местного пединститута, активистками театра. Все это сейчас может вызвать улыбку. Подобное было, кажется, только у Милтиниса в Паневежисе.
В Восточной Европе никто не имел возможности из года в год двадцать лет создавать свой театр. В Варшаве Аксер и Ханушкевич, Яроцкий в Кракове и Крейча в Праге были лишены такой возможности. А в Капошваре — шаг за шагом шло строительство театра. За Чеховым — Шекспир и вся мировая классика. Публика заполняла и заполняла зрительный зал. Приезжали из других городов, пришлось даже просить изменить железнодорожное расписание, чтобы после спектаклей люди могли разъехаться по домам.
Те дети повзрослели. Они стали менеджерами, политологами, лидерами партий. Но от родителей унаследовали любовь к театру. И к Чехову. Передалась эстафета: от поколения, которое предчувствовало и готовило изменения, к поколению, совершившему их.
Что же, все прекрасно и благополучно? Мы хорошо знаем, в жизни так не бывает. В искусстве — тоже.
В тех, старых постановках «Чайки» был какой-то горьковатый осадок: слишком дорогую цену приходится платить за то, чтобы стать истинным художником. За трудное счастье быть актрисой Нина Заречная расплачивалась своей первой любовью, смертью ребенка... Сам Константин — всей жизнью... Даже Маша должна была обижать любящего ее человека, чтобы — хотя бы условно, через Костю — приобщиться к искусству...
Если спросить сейчас о самом важном событии минувшего (1991—1992 гг.) театрального сезона, то вновь возникает «Чайка». В 1992 г. пьеса была представлена самыми интересными молодыми режиссерами сразу в двух концах страны: в Капошваре — на юге и в Мишкольце — на севере.
В новом, юбилейном, представлении в Капошваре (режиссер — Янош Ач) выступающая в роли Нины столичная актриса (Эстер Надь-Калози) произносит монолог о намерении стать актрисой эффектно, чуть ли не экзальтированно. Она говорит все громче и оттесняет бедного беллетриста на самый край скамейки. О, сколько видели мы в последние годы таких самоуверенных юношей и девиц! Они жаждут славы революционера, носителя культуры, но свою поездку в Елец откладывают и откладывают. На этом спектакле начинаешь понимать: артист без своего театра — чайка без озера.
Начинаешь понимать и Чехова, финал «Чайки».
Чтобы не слышать всю ночь разговоров в столовой, Чехов переселился из своего мелиховского кабинета во флигель. Может быть, «Чайка» и написана в мелиховском флигеле, но точно — не в одну ночь. Она писалась годами чеховской жизни в Мелихове, разнообразной, напряженной и сложной. И еще, конечно, — «колдовским озером», где подстрелили Чехов с Левитаном ту несчастную чайку в первую же мелиховскую весну, — сто лет тому назад.
Колдовское озеро «разливается» чуть ли не на всех сценах земного шара. Но вместо чаек там порою водятся только лягушки. Чтобы сыграть «Чайку», нужно найти свое озеро, свою любовь, свой театр. Имея рядом чудное озеро в Островне, первым делом Чехов все же выкопал пруд в Мелихове.
В теплом, солнечном мае 1899 г. появилась в Мелихове новая гостья — обаятельно талантливая женщина Ольга Книппер, чтобы посмотреть флигель, где была написана «Чайка». Кто-кто, а она-то знала хорошо, где и как пишутся пьесы Чехова. Она восхищалась флигелем, рассказами и даже сметаной, приготовленной Чеховым. Горшочек из-под сметаны она взяла на память. «Порядочные женщины» никогда, вероятно, не простили ей этого и еще многого. Но каждый год рождалась новая пьеса. Книппер связала Чехова с Художественным театром. Это был тоже брак.
Тригорин и Аркадина как идеал художника? Да. Но с оговорками.
В юбилейном представлении капошварцев Аркадину играет Пирошка Молнар — Нина легендарного спектакля 20-летней давности. Тригорина — основатель авангардистского театра тех лет, 25-го Театра. Аркадина и Тригорин и теперь моложе и интереснее, чем Константин, Нина и Маша вместе взятые. Но это не просто от блестящей техники, искусства держаться, ходить по сцене, о чем Аркадина, объясняя свое превосходство, говорит Маше во втором акте. Тайна здесь — в каком-то родстве с поместьем и озером, от которого Нина так страстно хочет оторваться, уехать. Еще больше чувствуется эта связь у Тригорина-Тамаша Йордана. Смотришь на него и словно видишь Чехова, удившего рыбу на пруду с мелиховскими мальчишками или принимающего больных мужиков.
Капошварцы не были в Мелихове. Откуда же у них это глубокое ощущение родства? И почему-то вспоминаются студентки пединститута, которые развлекали детей во время спектаклей двадцать лет тому назад? Быть может, они мечтали стать великими актрисами. А кем они стали на самом деле? Вероятно, преподают где-то в маленьких селах на юге страны.
И снова — Чехов.
Начинаю читать рассказ «На подводе», напоминающий о мелиховской учительнице М.Ф. Терентьевой. «Жизнь трудная, неинтересная, и выносили ее подолгу только молчаливые ломовые кони, вроде этой Марьи Васильевны, те же живые, нервные, впечатлительные, которые говорили о своем призвании, об идейном служении, скоро утомлялись и бросали дело» (С., 9, 248).
Мопассан был так никогда не написал! Он удовлетворился бы, думаю, описанием изуродованной сельской жизнью учительницы, в которой проблескивает на миг тоска по настоящей (женской) жизни. Это может вызывать эффект лирический или же — наоборот — комический. И все. Чехов описывает учительницу так же умело, как Мопассан. Но есть сверхзадача: чувствуется, что женщина интересна Чехову не сама по себе, а как своего рода антипод Нины и Треплева. Маши и Медведенко.
Рассказ «На подводе» был написан в мелиховскую пору. Если судить по записным книжкам, трилогия «В родном углу», «Печенег», «Над подводе» возникла в сознании писателя почти одновременно с «Чайкой». Рассказы относятся к самой, пожалуй, тяжелой в жизни Чехова поре: осень—зима 1897 г. То есть — спустя год после провала «Чайки». Спустя полгода после приступа рокового чахоточного кровотечения. И — за год до взлета «Чайки» в Художественном театре. Что ни делал он за этот год — лечился ли в Ницце, сажал ли фруктовые деревья в Мелихове или же писал рассказы — он все равно был занят загадками «Чайки». Без всего этого никогда бы не состоялось замечательное рождение пьесы. Но история «Чайки» этим еще не окончилась.
Отзыв Чехова на спектакль Художественного театра был далеко не однозначен. Только образ Аркадиной в исполнении Книппер автор принял безоговорочно. Должно быть, он находил в ней что-то, чего так не хватало другим. Радушие какое-то. Простоту. Еще он был покорен естественностью Маши-Лилиной.
В Аркадиной вместо тоски по жизни — сама жизнь.
Не бросаться с лестницы, как Гаршин...
Не стреляться, как Треплев.
Не перенасыщать жизнь славой и женщинами, как Левитан и Тригорин...
Не «дергаться», как Нина...
А делать свое дело «малое», как учительница в овчинном полушубке, в сапогах, в крестьянском возке.
Остальное — «Дядя Ваня».
Рассказ «На подводе» был напечатан за несколько месяцев до первого посещения Ольгой Леонардовной Мелихова. Она могла читать его, могла не читать. Дело даже не в этом. Дело в исключительном таланте актрисы почувствовать то, что было самым важным для писателя, недавно узнавшего о своей роковой болезни. Энергию жизни и творчества. Последнюю вспышку любви к жизни. Жизнь потянулась к жизни. За три дня своего пребывания в Мелихове Ольга Леонардовна представила Чехову своеобразную импровизацию по мотивам рассказа «На подводе», будто свое прочтение «Чайки».
«Все решительно пленило меня там: и дом, и флигель, где была написана «Чайка», и сад, и пруд, и цветущие фруктовые деревья, и телята и утки, и сельская учительница, гулявшая с учителем по дорожке — казалось, что шла Маша с Медведенко...» — вспоминала позже Книппер. Как видим, ни шумных гостей, ни нервных и впечатлительных Треплева и Нину, даже себя «прелестной» Книппер-Аркадина не вспоминает... Зато — распускается весна, цветут фруктовые деревья, посаженные писателем, дышит свежестью пруд... «Надо жить... Надо жить...» Это финал «Трех сестер», но Аркадина — тоже... «надо жить»! Талант иногда приобретает облик любви, колдовства. Чехов считал Книппер великой актрисой земли русской...
Свой юбилейный спектакль капошварцы превратили как бы в чествование жены Чехова.
Пирошка Молнар-Аркадина и Тамаш Йордан в роли Тригорина представляют собой новые взаимоотношения, которые возникли в нашем поколении, какое-то совершенно иное понимание любви. Это — тоже результат многолетней нашей работы. Двадцать лет назад мы любили — для себя. Переживали свое эгоистическое чувство, как нечто необычное, возвышенное, и потому были страшно жестоки друг к другу, к самим себе. Любовь казалась нам роскошью, возможной только для избранных. Чехов дал нам самый основательный урок. Он, смертельно больной, все равно влюбился, да как! И он умел любить. Научился, можно сказать. Не себя в другом человеке, а жизнь, искусство — в себе.
Жизнь осталась трудна и груба в Ельце, Мелихове и Капошваре. Но если полюбить — выжить можно. И передать эстафету. Вот к чему вышла в конце концов наша театральная революция с «Чайкой» на бархатном занавесе.
Была еще «Чайка» в Мишкольце у сталеваров.
Был «Дядя Ваня», переписанный молодым драматургом на венгерский лад.
Была кинокартина «Три сестры» о выводе из Венгрии войск Советской Армии.
Была сценическая композиция «Где-то в Европе» по мотивам пьес Чехова в том же Капошваре.
И был «Вишневый сад» с замечательной Мари Теречик в главной роли в Солноке...
Но новый театр, новое мышление начались с чеховской «Чайки», там, на берегах «колдовского озера» молодые чайки поверили силе своих крыльев. Силе своей любви. К театру и Чехову.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |