У каждого человека есть на земле дорогие для него точки притяжения. Для меня — это Мелихово, Ясная Поляна и Щелыково. В сущности три писательских усадьбы — святые места русской культуры.
Немирович-Данченко, кажется, говорил, что театр, как человек, набирает силу, развивается, родившись достигает зрелости, расцветает, потом стареет, устает и некоторые признаки одряхления испытывает. Нужны новые силы на основе новых поколений актеров, чтобы жить дальше.
Музеи тоже живут живой жизнью, как люди. Бывают периоды подъемов, периоды упадков. У каждого музея — своя линия жизни. Своя судьба. С чем это связано прежде всего? Это связано с деятельностью подвижников, таких как Гейченко (умер в 1993 г. — Прим. ред.) в Пушкинских местах или каким был замечательный деятель нашей культуры Юрий Константинович Авдеев, к сожалению, его уже нет в живых, но он поднял Мелихово на своих плечах после войны, возродил его, можно сказать, из пепла и с необыкновенным достоинством и честью этот музей развивал, защищал, поднял на высокий серьезный уровень.
Есть еще один любопытный закон. Если музейное дело не развивается, оно закисает и начинает погибать. Причем музей должен сооружать, развивать новые алтари, осваивать новые места, святилища какие-то. Как это, скажем, в Пушкинских местах, где после музеев в Михайловском возникают одно за другим эти гнезда культурные, вокруг Михайловского, связанные с именем Пушкина. Это уже целый район музейный.
В местах Мелиховских что случилось? Юрий Константинович, когда более или менее наладилась музейная жизнь на чеховской усадьбе, он свою музейную работу распространил на более обширный район, он создал здесь замечательные филиалы музея. Последнее, что успел сделать Авдеев в этих местах, он на станции бывшая Лопасня, теперь город Чехов, восстановил почтово-телеграфное отделение. Чехов туда ездил за письмами. Это крохотный осколок восстановленного старого быта, что само по себе интересно. Любопытно, как работал старый телеграф, как работала старая почта. Кстати, письма приходили, как мы выяснили, гораздо быстрее в те времена, чем теперь. Письмо из Петербурга, а иногда из-за границы, шло три-четыре дня, не больше. Чехов ездил за почтой. Он был замечательный в этом смысле человек. Он ни одного письма, полученного им за всю жизнь, не выбросил, кажется. И все собирал, и перед самой смертью разобрал эти письма. Гигантский архив писем. Эта связь с людьми для него была необыкновенно важна. А не ответить на письмо он вообще не умел, это казалось как просто рукопожатие. Не ответить на рукопожатие. Поэтому отвечал, хотя бы кратко, но всегда отвечал на письма.
Можно сказать, что в этих местах, в этих краях мелиховских, вокруг Мелихова, как-то воссоздан и сохраняется чеховский дух. Мы очень надеемся, что традиции Юрия Константиновича Авдеева и его жены Любови Яковлевны, хранителя музея, к сожалению, ее тоже уже нет в живых, будут развивать новые поколения музейных работников.
(Стенограмма выступления. Январь 1985 г.)
Арзамасская «Чайка»
Пьесе «Чайка» через четыре года будет сто лет. (Премьера «Чайки» в Арзамасском драматическом театре состоялась в сентябре 1992 г. Режиссер спектакля — В. Ткаченко. — Прим. ред.).
Сто лет она живет, и сто лет на тысячах сцен, на разных языках мира разные актеры разных поколений совершенно по-разному играют эту пьесу.
Вообще у Чехова было три поразительно странных, диковинных момента в его судьбе. Когда он как бы забывал все, что им прежде было написано, и выходил на какую-то совершенно новую дорогу. Загадочную, странную, непонятную для большинства окружающих, рискованную для него самого. Он три раза смертельно рисковал.
В первый раз он рисковал с повестью «Степь». То есть до этого он был признанный автор юмористических рассказов. И все радовались, что Чехов пишет короткие блестящие юморески. И вдруг он написал повесть «Степь», скучноватую как будто бы вещь, длинную, томительную, как само это движение по степи... И вдруг все, кто понимал литературу, искусство, ахнули — это новые горизонты для литературы открылись.
Он уже на вершине славы. Ему присудили Пушкинскую премию, 28-летнему. Можно жить и почивать на лаврах. Что делает этот странный человек? Он рискует своей судьбой и жизнью. Он едет на Сахалин. Зачем? Почему? До сих пор это остается загадкой. Мы знаем много ответов, но единственно верного не знаем.
В третий раз он рискует, когда пишет «Чайку». У него провалилась пьеса «Леший». Вообще вся драматургия и театр идут совершенно другой дорогой. И он знает, что он рискует. И он сначала проигрывает.
Этот вечер в октябре 1896 года, когда он приехал в Александринский театр, в Петербург, и пригласил всех своих друзей и близких и сестру Машу, и Лику Мизинову, которая угадывает что-то в судьбе героини пьесы свое... И все эти люди сидят в театре, и сидит в ложе Суворин, его петербургский приятель со своей женой Анной Ивановной. А на сцене разыгрывается история, где Треплев стреляется... А у Суворина был сын Володя, который застрелился за несколько лет перед этим и, между прочим, написал пьесу, и читал ее в кругу очень солидных литераторов. И Суворин в своем дневнике записал: какой тяжелый осадок у него остался от того, что над Володей посмеялись как бы немножко... Как-то он ушел, вышел, застрелился. И как должен Суворин это воспринимать? И все, кто сидит рядом в зале?
И пьеса проваливается. С невероятным грохотом, люди смеются, шикают в зале. Он исчезает куда-то, его не могут найти, ходит один по Невскому. Посылают за ним на вокзал; к Суворину, где он остановился. Его нигде нет. А он сидит в трактире у Романова. Потом Чехов приезжает на квартиру к Суворину и утром, ни с кем не попрощавшись, уезжает в Москву, а потом в Мелихово. И был так взволнован, что даже баул забыл в вагоне.
И проходит еще два года. И все боятся, что произойдет с этой пьесой. Боятся настолько, что сестра Чехова Мария Павловна приходит в Художественный театр и просит об отмене премьеры. И они играют в этом ощущении... Ему нельзя сказать, он в Ялте, но ему напишут, пошлют телеграмму. И вот кончается первый акт, гробовая тишина, никто не понимает, что происходит, все думают, что пьеса провалилась. Роксанова в обмороке. И вдруг шквал аплодисментов, крики... Они целовались на сцене, обнимались, как на Пасху. Пьеса понята, пьеса состоялась.
Вот только две точки жизни этой пьесы на сцене. Это великие взлеты и великие падения. Вся судьба этой пьесы такова. То, что кажется очень простым, оказывается глубоким и многомерным, если чуть-чуть попристальнее приглядеться. А потом перечитаешь заново или посмотришь в новой режиссерской трактовке и понимаешь, что можно ее понять совершенно иначе. Можно думать, что Тригорин и Аркадина — это люди отжившего века, пресыщенный литератор и профессиональная, но не очень высокого полета актриса. А, скажем, Нина — необыкновенная героиня, победительница, а Треплев — замечательный новатор и человек, который ищет новые формы. А может быть совсем иначе: может быть, Треплев — неудачник, человек, который пытался что-то найти, но настоящего таланта в нем нет. А настоящего мастера в себе чувствует Тригорин, и в нем тоже есть что-то чеховское. И то же самое можно сказать об Аркадиной. Это удивительная пьеса, в которой повороты могут быть настолько разнообразны, насколько разнообразны лица, умы и души людей.
В чем тайна самой природы этой пьесы? Мне кажется вот в чем — это поразительная совершенно простота, естественность каждого слова, каждого движения. И вместе с тем — высокий лиризм. Обычно эти вещи не соединяются, как вода и масло. Как это соединяется у Чехова — диковинка. Чаще всего мы находим, угадываем что-то одно: или мы гонимся за простотой, естественностью, натуральностью каждого движения, или стараемся извлечь какой-то поэтический, высокий тон в этой пьесе, немножко приподнимаем, уходя от простоты. Как найти это божественное чеховское чувство меры — это самая большая загадка и самая большая трудность.
(Стенограмма выступления в Арзамасе. Сентябрь 1992 г.)
Наука о Чехове
В конце 1987 г. в рамках Академии Наук была организована Чеховская комиссия.
Как Чехов вошел в культуру XX в.? Главное в том, чтоб понять, что такое Чехов на излете XX в. для большинства людей его читающих? Судьба Чехова в потомстве — это сложный процесс. Были годы, когда Чехов был как бы в тени, казалось, что вместе со старым бытом, старой жизнью куда-то в далекое прошлое ушел и сам Чехов. Отношение к Чехову переменилось уже в 30-е годы. В 40-е совсем изменилось, но, по-видимому, в тех драматических коллизиях, которыми этот век богат, среди раздоров, среди угрозы войны и недоброжелательства, возникающего среди людей, всякого рода социальной напряженности Чехов ведет в своем искусстве и, обращаясь к душе человека, заставляет звучать особую ноту понимания и терпимости. Я думаю, что Чехов вообще исключительный автор по той удивительной объективности подхода к человеку, по желанию понять каждого, кто возникает перед его духовным взором. Это какое-то чудо, это редкостный писатель. Он нашел новый, философский в сущности, способ понимания жизни. И за такой простой, такой естественной, такой всем нам близкой манерой Чехова, рассказа живого и непосредственного, всегда чувствуется очень глубокий взгляд, очень серьезная мысль, освящающая это чудо его искусства.
Изучение Чехова сейчас особенно интересно на перекрестье с философией, с общими вопросами миросозерцания, с движениями русской мысли в разных ее разветвлениях. В том соотношении, в каком находится духовная жизнь России и всего мира. То есть возникают очень крупные вопросы, к которым можно, может быть, подойти с помощью внимательного вглядывания в творчество Чехова и в саму его жизнь.
Это тоже удивительное дело: только в последние годы мы поняли, мне кажется, что наши писатели-классики, это — лучшие положительные герои литературы. Мы все толковали о положительных героях, кто есть кто, надо учиться на образцах, на положительных героях... А оказалось, что наши кумиры — Толстой, Достоевский, Пушкин, что жизнь каждого из них — это какой-то необыкновенный роман духа. И Чехов тоже человек особого романа духа, вся его судьба, его отношение к людям, его поездка на Сахалин, школы, которые он строил, вообще весь путь от полунищенского существования в Таганроге в последние годы к сознанию писателя-гражданина, писателя, который по-своему воспринимает мир и очень крупно о нем судит, — судьба Чехова в этом смысле необыкновенна.
Наблюдение за развитием духовной судьбы рядом с изучением творчества Чехова дает ощущение его личности как одной из самых необыкновенных в истории нашей культуры. Это тоже серьезная научная проблема.
И еще вот что. Мы будем изучать Чехова, будем собирать конференции, выпускать сборники, но кроме такой чисто научной деятельности, кроме того, что Чехов предстает перед нами каждый вечер на сценах множества театров у нас и за рубежом; кроме того, что толпы экскурсантов посещают каждый день музеи Чехова, — есть одно очень простое явление. Множество людей испытывают какую-то особую личную, можно сказать интимную, связь с искусством Чехова. И это делается очень просто: достаешь с полки томик Чехова, открываешь его, да на любом почти месте, и читаешь любой из его рассказов, и чувствуешь себя вовлеченным в его мир, наслаждаешься его таким удивительным, таким простым на первый взгляд и таким сложным, изощренным искусством — и ниточка связи между великим гением русской литературы, который покинул нас навсегда в 1904 г., где-то в немецкой земле, в Баденвейлере, и тобою, эта ниточка связи вдруг оказывается неоспоримой. Ты слышишь его живой голос. Ты чувствуешь душу писателя. И ты готов посвятить еще много-много дней разгадыванию его загадки.
(Стенограмма выступления. Январь 1990 г.)
В.Я. Лакшин (1933—1993). Одна из последних фотографий
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |