26 июля 1994 г. панихидой возле могилы на Новодевичьем кладбище отмечалась первая годовщина смерти Владимира Лакшина. Он был внезапно выхвачен из жизни, из редкой по интенсивности культурной, художественной работы в ее апогее. Он являлся одной из ключевых фигур духовного возрождения России, он сообщал этому процессу уникальный «лакшинский» импульс.
Одно из его свершений — телевизионная «Чеховиана», непреходящее значение которой возрастает из года в год. Пять фильмов приблизили к Чехову миллионы людей, возвысили в их душах человека. Как это получилось, в чем тут секрет? А секрет в том, что сама личность Владимира Яковлевича, его природная расположенность к людям, его интонация, не говоря уж о таких составляющих успеха, как талант литературоведа и писателя, знание литературной и общественной жизни России и того неуловимого, что зовется духом времени — все это сделало его посредником между нами и Чеховым, посредником в высшей степени деликатным и тактичным и в этих чертах соответствующим облику Антона Павловича.
И напарника для своего «Путешествия к Чехову» (так назывался весь цикл) выбрал он, пожалуй, единственного подходящего к этой роли — Юрия Яковлева. Артист, чья натура пропитана Чеховым (триста раз он сыграл роль писателя в спектакле «Насмешливое мое счастье»), обладающий мягкой манерой произнесения текста. К тому же один из яковлевских скрытых обертонов — неслышимое обращение к зрителю: вы уж меня простите, что приближаюсь к нему!..
Так и состоялось зимой и летом 1983-го г. это путешествие.
Владимир Яковлевич был радостен, торжествовал, ощущал подъем сил. У него было такое чувство — оно и нам, зрителям, передавалось, — что Антон Павлович тут вот, перед нами прошел. Он излучал счастливый азарт, заражал полнотой бытия.
Вспоминаю два эпизода. Он вознамерился найти ту церковь, где состоялось тайное венчание Антона Павловича и Ольги Леонардовны. По косвенным сведениям церковь находилась в районе Плющихи. Владимир Яковлевич пригласил меня составить ему компанию. Искали долго, сомневались — та или не та? Владимир Яковлевич и мысли не допускал бросить поиски. После многих хождений, нашли ближе к реке, за Плющихой, в проулке. Как уж он был рад, говорил: одно дело сообщить, а совсем другое — показать зрителю, куда Антон Павлович скрылся от «фраков и шампанского»...
Другой раз, в солнечный морозный день пошли на Петровку искать дом, где Ольга Леонардовна сняла их последнюю квартиру. За главным представительным зданием, во дворе открылась сложная городская застройка со своими внутренними улочками. Владимир Яковлевич ловко шел «по следу», держа в руках текст письма Книппер, в котором Она описала путь к квартире. И опять радость — нашли! И человек, живший в комнате, тоже оказался врачом...
В результате — пять классических произведений телевизионного цикла, заметки о которых я и предлагаю читателю.
Об этом факте из чеховской жизни я знал и раньше. Но здесь, названный человеком хорошо мне знакомым, находившимся в этот момент бог знает где (самолетом за одни сутки добираешься до Москвы, но все равно — даль дальняя!), на Сахалине. Лакшин стоял возле входа в тоннель, пробитый кандальниками. Факт этот передернул душу. Много мы рассуждаем, как лучше взяться, чтобы и недостатки искоренить, и того прибавилось и этого и чтобы без обмана жить. И какие у нас в голове проекты при этом прекрасные... За три месяца и два дня своего пребывания на Сахалине Чехов переписал все его каторжное, все ссыльное население. Десять тысяч карточек! Десять тысяч. 10 000! Не я один, должно быть, в этот момент подумал про себя: способен ли на такое? Вот сейчас возьму и начну и за три месяца... Куда там! А ведь надо есть, пить, спать, писать письма, разговаривать, передвигаться — он объехал весь остров — надо подолгу расспрашивать людей, делать заметки... Десять тысяч. Лакшин сделал ударение на этой цифре.
И зачем Чехов ехал туда? Зачем? Не комфортабельным авиалайнером, а сперва треть России в плохих вагонах, потом в повозке и подолгу пешком, и через реки на утлых лодчонках, готовых перевернуться от не слишком штормовой волны. Ехал, шел, плыл два месяца и двадцать дней! Зачем?
У нас не принято читать чеховский «Сахалин», так, знаете ли, как-то... Читаем, слышим, видим его рассказы, повести, звучат со сцены голоса Ирины, Тузенбаха, Треплева, Раневской... А «Сахалин» пропускаем.
Ну так он пришел к нам домой, чеховский «Сахалин»! Потому что написавший его больной человек — уже кровь горлом шла — сказал себе: если не сейчас, то когда? И поехал. Зачем, к кому? Да к самому себе! Лакшин сделал так, что это стало очевидным, и так, что пример Чехова растревожил душу, навел на мысли о себе, о честности в труде, о честности вообще...
Поэтому телевизионный цикл о жизни Чехова, которым мы обязаны его автору и ведущему (нет, тут нельзя сказать «ведущему», потому что Лакшин не был ведущим в обычном смысле слова, а чем-то большим, о чем позже) и его партнеру Юрию Яковлеву, стал уроком общественной этики.
Имеющий уши да слышит! Нельзя не услышать тихого, ненавязчивого зова совести, который излучает личность Чехова в фильмах. И, теперь в этом можно признаться, конечно же, личность того, кто эти фильмы создал.
Мы все хлопочем — делать жизнь с кого? Человек не может без положительного примера. Но каково человеческое воплощение этого примера? Безумные дискуссии возникали в эпоху господства «соцреализма». Кто их не помнит?! И кого только не навязывали в качестве положительного героя. И тут перед нами предстала простая жизнь Чехова, состоящая из обычных, понятных желаний и нежеланий, устремлений и напрочь лишенная даже тени мессианства.
А начинается так. В Москве, на Кудринской, в доме, где теперь музей, — Чехов, как мы помним, его с комодом сравнивал — оба ведущих (назовем их пока так) осматривают комнаты и вещи Антона Павловича и его семьи. Среди вещей — колокольчик. Чехов звонил в него во время последней болезни в Баденвейлере. Я верю в мистическую силу вещей, которые принадлежали людям, обладавшим могучим духовным полем. Яковлев берет его в руки и, очевидно, подчиняясь этому излучению, спрашивает: «А можно позвонить?» Может быть, так это было задумано, а может быть, вышло случайно и лишь потом сделалось рефреном всех пяти фильмов, но... Переливчатый звон, Чехов зовет!
Колокольчику отвечает вокзальный колокол в Таганроге. Он и при Чехове извещал отправление поездов. Титры: «Родился в Таганроге». Так начинается первый фильм.
Новшество. Двое. Не один. Тут важно, кем они предстали в глазах телезрителя, каковы их собственные образы.
Так кто же? Ученые, знатоки, организовавшие экскурсию по чеховским местам?
«Читатель должен понять то главное, вокруг чего ходит душа писателя», — говорил Пришвин. Вокруг чего же?
Лакшин и Яковлев в своих приближениях к Чехову почувствовали очистительное влияние его личности. Они испытывают потребность поделиться этим чувством с нами. Они лишены менторского тона, бегут малейшей поучительности.
Партнерство их, вначале несколько настороженное, по мере продолжения путешествия переходит в счастье единомыслия. Возникает гармоничный дуэт интеллигентных людей, откровенно делящихся друг с другом мыслями, догадками. «Разделение труда» таково: Лакшин — исследователь, Яковлев — как бы от предмета исследования, то есть от Чехова. Функции эти незаметно для зрителя нередко переходят, причем лидерство Лакшина деликатно и незаметно, словно растворено в атмосфере путешествия.
Обширные знания Лакшина позволяют ему свободно импровизировать, выбирать и интонационно окрашивать мысль, не только заготовленную и предусмотренную сценарием, но и пришедшую вдруг. Зритель же всегда чувствует подводную часть айсберга, остающуюся «за кадром».
Яковлев, как мы имели случай заметить, не новичок в чеховской теме. Можно себе представить, что такое для него чеховское слово, сама душа писателя. Он признается в первом фильме, что письма Чехова невозможно исчерпать. Это чувство артиста разделяется теми (а их множество) читателями, которые прочитали переписку Чехова. Ее огромная нравственная сила испытана на себе и автором этих строк. В тяжелых обстоятельствах жизни письма Чехова — эликсир стойкости.
В начале первого фильма Яковлев снимает пенсне, стирает портретный грим и получает возможность сказать от своего лица все накопленное, заветное.
Телевидение нередко показывает актеров в невыгодных для них ситуациях, когда актер уже не играет, но еще не мыслит и говорит о пустяках. Здесь же Яковлев поставлен в такие условия, когда может раскрыть себя как личность, и он эту возможность использовал. Проходя гамму чеховских жанров от серии шуточных фраз раннего «Чехонте» до трагической «Палаты № 6», он каждый раз выбирает стиль исполнения, сообразуясь с этапом биографии писателя. Нас обволакивает мягкая «яковлевская» манера исполнения «вполголоса». Как подходит она характеру Чехова!
Фильмы насыщают нас подлинниками. Присущую телевидению документальность авторы «Путешествия» дают сполна.
Мы идем вдоль рядов особняков таганрогских негоциантов — мимо них ходил гимназист Чехов. Потом не торопясь рассматриваем лавку его отца Павла Егоровича. Лакшин так же, как и Андроников, хорошо знал магнетическую силу «тех» вещей. Мы зашли в лавку не просто так, за покупками! Чай, сахар, колониальные товары. В торговле хозяин не был щепетилен. Расхаживая по лавочке, Яковлев с упоением и словно извиняющимся юмором читает рассказ о «санитарной комиссии».
Потом два наших собеседника в театре — один в партере, другой на балконе, где обычно сидел юный Чехов — ведут диалог под звуки оффенбаховской «Прекрасной Елены». И вот уже бежит рысцой справная лошадка — в благополучные годы семья Чеховых выезжала на лето в чье-то имение. Кукует кукушка. Яковлев присел на пенек, вспоминает «Степь» и рассказывает о красавице дочке армянина... Но — резкая смена ритма. Лакшин сообщает о торгах дома, построенного с таким трудом, о разорении Павла Егоровича, о бегстве его из Таганрога. И кто купил! Вот что обидно — Селиванов, квартирант! Так же и Лопахин в «Вишневом саде» купит имение Раневской. А гимназист Чехов при всем этом присутствует, скрытно всем этим мучается, но своих переживаний не показывает.
Лакшин и Яковлев в течение обширного повествования не сокращают дистанцию между собой и Чеховым, нигде себя в близкие знакомцы ему не навязывают. Они стремятся понять Чехова, но понимание свое в закон не возводят (что случается порой с ведущими литературных передач).
Семья бежит в Москву. Чехов остается оканчивать гимназию. Мы эту гимназию, ее актовый зал видим. Между прочим сообщается подробность: учитель математики — Эдмунд Дзержинский. Догадка читателя справедлива — отец создателя ВЧК.
— Диковинны эти встречи на проселках истории, — замечает Лакшин. Он показывает «контрольную» Чехова с резолюцией учителя: «ход разсуждения верен».
— За три года самостоятельного житья, между пятнадцатью и восемнадцатью годами, из сына мелкого лавочника окончательно выработался человек с неразменным чувством чести, — говорит автор.
Это становление личности, это превращение и есть уникальная тайна Чехова. Возникает мысль о самовоспитании, о самосовершенствовании. Переходя вместе с автором и его партнером к следующему этапу жизни Чехова, думаешь о поразительной ясности его поступков. В поворотные моменты судьбы он делает то, что должен делать человек, наделенный чувством достоинства и ответственности и напрочь лишенный эгоизма. Недаром же совсем юным он напишет брату Николаю знаменитое письмо о том, что есть воспитанные люди. «Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы...» И еще: «Они чистосердечны и боятся лжи, как огня». Яковлев так читает эти строчки, что делается неловко и стыдно перед Чеховым за свои грехи и несовершенства. Уверен, что такое чувство испытали в этот момент многие телезрители.
Во втором фильме «Знаменитость № 877» — московская жизнь Чехова и прелестная обжитая нашими собеседниками чеховская Москва. Самое удивительное — младший брат, приехавший в старую столицу последним из чеховского клана, сразу, как само собой разумеющееся, становится главой семьи. Он не взваливает на себя семейное бремя, а принимает его с достоинством человека, понимающего свободу поступков действительно как осознанную необходимость.
Обжить место, заразить зрителя своим чувством непрерывности бытия — вот принцип наших партнеров по «Путешествию».
Ходят по некогда бывшей здесь возле Трубной Грачевки. Трубная площадь, к счастью, и сейчас Трубная площадь. Яковлев сидит на скамейке на бульваре — тут где-то и «птичий» и «зверячий» рынок был — и наслаждаясь читает «Трубу». Оттуда это самое, помните: «И зайца можно научить спички зажигать». А вот фотография, снятая в день получения первого гонорара, то есть в день рождения для публики Чехова-писателя. «Письмо ученому соседу» было напечатано, чтобы раздобыть деньги на именинный пирог для мамы.
Как хороша своей неспешностью прогулка по нынешней улице Чехова, в те времена — Малой Дмитровке. Оба долго стоят в подъезде. За эти перила он держался. Сюда к нему из Хамовников пешком пришел однажды Лев Николаевич Толстой. А вот тут, наискосок от нынешнего кинотеатра «Россия», была редакция «Зрителя». Антон и Николай выращивали здесь «цветы невинного юмора», букеты которых, однако, предвосхищали иного Чехова.
Но Лакшин не упускает случая соединить времена, он вспоминает, что в этом здании уже в наше время была редакция журнала «Новый мир», в которой он работал под руководством Александра Трифоновича Твардовского. Кто-то из читателей сделал ему подарок — автограф Чехова. Правда, всего лишь расписка, но рука Чехова! Поэт дарит его критику, и автор «Путешествия» показывает его нам.
Четвертый фильм получил название «Лекарь Мелиховского участка», но нравственным и драматургическим центром всего цикла является фильм третий — «Сахалинский маяк», с которого я и начал эту статью.
«У меня все теперь просахалинено», — говорил Антон Павлович, когда его спрашивали, как отразилась поездка на «край света» в его творчестве. Кстати, эта тема — позднее творчество Чехова в свете его сахалинских впечатлений — еще недостаточно освещена в современном чеховедении.
В третьем же фильме авторы обращают наше внимание на то, что в Мелихово Чехов продолжал пользовать больных в качестве врача. Он считал свое ле́карство «хоть кусочком общественной и политической жизни». Если в сахалинской части большое впечатление производит разговор Лакшина с жительницей острова Ивановой, хорошо и просто рассказывающей, как женили по приказу ее бабку, то здесь, в Мелихово, — беседа со старой женщиной, которой было десять-двенадать лет, когда доктор Чехов приезжал к ее больной сестре.
Без громких фраз, без шумных сообщений и разговоров Чехов всегда оказывался на высоте, когда надо было делать дело. Строил школы, создавал библиотеки, был рядовым «холерным врачом» во время эпидемии. «Чехов молчал там, где другие разговаривают», — подчеркивает Лакшин. Это вообще свойство Чехова. Поэтому мы так мало знаем о любви в его жизни, об отношениях с женщинами. Но не потому ли романтическое эхо этих отношений слышится в повестях и пьесах. Романтическое и грустное. В мелиховской части является актриса. Не могла не появиться женщина там, где была написана «Чайка», пьеса, в которой «пять пудов любви». Актриса эта Луиза Мосендз, которая замечательно сыграла Варю в «Вишневом саде» Театра Сатиры.
Прекрасен эпизод, когда в нежных красках туманного мелиховского дня являются две фигуры — мужская и женская. Мы видим их со спины, мы слышим, как Чехов печально говорит Лике, что проморгал в жизни и ее и свое здоровье.
К пятому, завершающему цикл, фильму «Письма из Ялты» стало очевидным, что все «Путешествие» не явление лишь телевидения, но событие в культурной жизни общества. Казалось, не так уж Много обнародовано неизвестного, чего нельзя было прочитать в книгах о Чехове, но не покидало ощущение, что он значительно приблизился к каждому из нас, что мы узнали о нем что-то дотоле скрытое, полюбили его новой любовью. А все потому, что создатели его с радостью и болью прикасаются к этой уникальной жизни, деликатно и тактично стремятся как можно больше оставлять нас с Чеховым наедине.
Приходит мысль, что для здоровой жизни общества не только полезно, но необходимо каждые десять-пятнадцать лет заново переживать жизнь и смерть духовных лидеров, заново следить за их нравственным подвигом, заново оплакивать их уход. Телевидение, собеседник XX в., представляет нам эту возможность.
Каждый из пяти фильмов имеет свой жанр, по крайней мере ассоциируется с определенным жанром.
«Сахалинский маяк» — публицистическая драма. «Знаменитость № 877»
— лирическая комедия, исполненная оптимизма юности... «Письма из Ялты» — драматическая элегия. Не потому, что в кульминационные моменты ялтинской жизни писателя звучит мелодия скрипки, но потому, прежде всего, что весь фильм проникнут негромкой грустью приближающегося окончания чеховской жизни, неизъяснимой в своей простоте мудростью автора «Вишневого сада».
Цветущие деревья смотрят в окна ялтинского дома, розовые пунцовые цветы стоят стеной за стеклами террасы. Сад, посаженный Чеховым, пастельные краски весенней Ялты, зеленовато-голубое море, камни и горы и, конечно, набережная, где он гулял, куда приходил к книжной лавке Синани, возле которой отдыхал на скамье...
Мы говорили, что все фильмы имеют рефрен — звон колокольчика. В завершающем фильме колокольчик позвонит в последний раз. Но и каждый фильм имеет свой символ, переводящий быт в поэзию. В пятом — это весы для взвешивания писем (чтобы адресат не доплачивал). Полторы тысячи писем, что послал он отсюда, взвешены на них. Мы видим одно за номером 332. Время от времени чья-то рука кладет его на весы и противовес медленно покачивается.
Чувство истории, то есть неотвратимое присутствие прошлого в дне сегодняшнем в высшей степени было присуще автору «Путешествия». Это чувство есть сильнейшая действенная черта всего цикла. Оно выгодно отличает «Путешествие к Чехову» от многих монографических передач, ему посвященных.
Лакшин обладал умением превратить реальный предмет или место в чувственно осязаемый зрителем образ. Например, он сообщает, что, когда Чехов плохо себя чувствовал, он не выходил из спальни, а прямо в халате садился к столу и работал. Но Лакшин не преминет сообщить, что халата Чехов не любил и для домашних тщательно одевался. Как для выхода к гостям. Лишь при такого рода сообщениях вещь начинает играть.
Или другой пример. Ольга Леонардовна писала Чехову, что ступени, ведущие к квартире на Петровке (я упоминал уже о ней вначале), пологие. Они и в самом деле пологие, — уж поверьте! Лакшин сообщает, что Чехов пять раз останавливался пока поднимался в эту квартиру. И мы переживаем его болезнь.
Лакшин показывает экипаж. В нем (или в точно таком же) ездил Антон Павлович из своей Аутки в Гаспру к Льву Толстому. И коляска, запряженная гнедой лошадкой, подкатывает к дому графини Паниной, и мы вместе с Лакшиным и Яковлевым обживаем террасу, на которой Антон Павлович беседовал с автором «Воскресенья» и «Исповеди». Отыскивается и стол, что на известной фотографии (Лакшин его вычислил), и для нас восстанавливается их беседа. Как бы невзначай. Никто из нынешних собеседников не говорит, что вот мы сейчас сядем, как они сидели. Нет! Главное — о чем говорили, как относились друг к другу. Это универсальный принцип воскрешения места действия.
Яковлев, произносящий тексты из чеховских писем, стоит в углу кабинета: так стоит писатель на другой известной фотографии. Но мы, завороженные письмами, не думаем об этом, лишь потом вспоминаем.
Письма из Ялты — особая часть чеховского эпистолярного наследия. Юрий Яковлев и Луиза Мосендз разыгрывают истинную драму в переписке Чехова и Книппер. Вполголоса, намеком, отнюдь не как в театре, вслушиваются они в звучание этих строк в себе самих.
Чехову становится все хуже, но он скрывает свое состояние от близких. Какое щемящее мужество! Какой урок достойного поведения человека даже в самых трагических обстоятельствах!
Но ялтинские годы это и счастливые годы писателя. Достигает расцвета его драматическое творчество. В Москве, в Художественном театре играют «Три сестры», сюда, в его ялтинский дом по телефону передают ему телеграммы от публики. Художественный театр приезжает к любимому драматургу. Он пишет «Вишневый сад»...
И, наконец, он покидает Ялту.
На экране сегодняшний Баденвейлер. Яркое солнце заливает маленький курортный немецкий городок. Вот отели, вот комната, где он умер, где сказал свою известную фразу немецкому доктору, где согласился взять бокал... Все оживает и все чужое для него!
Почти как медицинскую справку автор фильма сообщает телезрителям, что Баденвейлер был вскоре дисквалифицирован как легочный курорт, что специалистами ему была дана другая специализация и, значит, совсем было не нужно Чехову сюда ехать.
Когда это слышишь, невольно вспоминается чеховская фраза о том, что люди просто обедают, а в это время разрушаются их жизни. Так перемешиваются быт и судьба.
Во всех фильмах «Путешествия» автор не упускает возможности приблизить к нам Чехова через живых людей, так или иначе с ним связанных.
На экране Евгения Михайловна Чехова, племянница Антона Павловича, его крестница. Ей было шесть лет, когда с семьей она приехала в Ялту и еще на пароходе услышала, как с берега один из родственников кричит: несчастье! В век документализма воспоминание старой женщины ранит душу. Чехов умер.
Прошло одиннадцать лет. «Путешествие к Чехову» продолжается, но теперь оно воспринимается и как путешествие к Лакшину. Он не ушел от нас, его присутствие в наших делах, в бесконечной и целительной для общества жизни Чехова все ощутимее, все значительнее. Об этом говорили и в первую годовщину его смерти, его безвременной кончины.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |