Внимание литературоведов давно привлекает тема болезни в произведениях Чехова, писателя и врача. К этим исследованиям хотелось бы добавить некоторые наблюдения и выводы, сложившиеся в ходе анализа повествовательной манеры писателя.
Кажущееся объективным вступительное описание заброшенной провинциальной больницы в рассказе «Палата № 6» (1892) во втором абзаце проходит через призму восприятия рассказчика, вступающего в прямой диалог с читателем:
«Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри» (С., 8, 72).
В ходе повествования рассказчик сближается с позицией главного врача больницы, доктора Андрея Ефимовича Рагина, не превращаясь, тем не менее, в alter ego Рагина. Однако выводы, оценки и комментарии рассказчика близки мнению Рагина, что видно из сравнения прямой речи Рагина и авторского текста.
В 90-е годы в провинциальной больнице, запущенной в медицинском и санитарном отношениях, содержатся душевнобольные. Среди них бывший судебный пристав Иван Дмитриевич Громов, страдающий манией преследования. Рагин — разочарованный интеллигент, ставший по желанию отца врачом, руководит больницей спустя рукава, зная, что все равно не сможет изменить существующие порядки. Случайно разговорившись с Громовым, он понял, что этот душевнобольной является более интересным собеседником, чем самый близкий и трогательно заботящийся о нем друг, почтмейстер Михаил Аверьянович. Вставные повторяющиеся беседы с Громовым о смысле жизни, о болезни и смерти, а также об общем положении дел в России дают, в конце концов, повод ассистенту Рагина — молодому доктору, втайне завидующему своему старшему коллеге, Хоботову, объявить самого Рагина душевнобольным и лишить его таким образом работы. Правда, Рагин странным поведением сам частично способствует этому: он не имеет частной практики, курирует больных небрежно и неквалифицированно, читая вместо этого журналы и художественную литературу.
Остается открытым вопрос о том, правомерно ли считать отклонения от обычного поведения патологическими, а также о том, где проходит грань, оправдывающая изоляцию и лечение Рагина? Медицинская комиссия считает эти факты достаточными для увольнения и выселения Рагина из квартиры, лишения его пенсии и для его изоляции (заключения) в палате № 6.
Как и в «Скучной истории», в повести «Палата № 6» показана гибель интеллигента. Гибель в воспоминаниях героя «Скучной истории» Николая Степановича на пороге смерти воспринимается, однако, как рефлексия и поиски смысла, как подведение итогов зря прожитой жизни. Здесь же, в «Палате № 6» — следствие пассивной жизненной философии, мотивированной невозможностью изменить печальные, негуманные обстоятельства. Отход Рагина от клятвы Гиппократа состоит в том, что он не пытается помочь больным: «...к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?» (Там же, 85). Рагин отрекается от мира, от отвратительной действительности в грязном отдаленном провинциальном городе, считая, что никакой прогресс медицины и науки не может устранить болезни, страдание и смерть людей, а полная смысла жизнь возможна лишь при отказе от активной деятельности. Поэтому Рагин и стремится заниматься лишь литературным и философским чтением. Доктору нужно забыть о реальной действительности и обрести себя в чисто созерцательном мышлении и духовном наслаждении. Он приходит к сознанию ничтожности человеческого существования и, таким образом, обретает покой и удовлетворение. Рагин повторяет мысль Шопенгауэра, хотя имя философа в повести не упоминается1.
В этой пессимистически обоснованной пассивности он заходит довольно далеко, в сущности отказываясь от выполнения профессиональных обязанностей. Происходящее с ним — результат влияния окружающей среды, скуки и холостяцкой жизни, монотонной рутины врачебной повседневности, ее полной и очевидной безуспешности. Рагин знал о катастрофических условиях, царящих в палате № 6, где душевнобольные наказывались физически и содержались как арестанты. По слабости характера, из страха, от разочарования в жизни он, однако, ничего не предпринимал против этого. Его поведение психологически объясняется тем, что для него, слабого интеллигента, должность руководителя больницы была не по силам. Все же вначале, приступив к обязанностям, он работал активно и добросовестно. Сильные натуры, его коллеги, не обладающие его рефлексивными наклонностями, беспощадные, приспособившиеся к действительности прагматики и эгоисты вытесняют Рагина сначала из профессиональной среды и, в конечном итоге из жизни.
Случай с Рагиным нисколько не меняет печальных условий, наоборот, он вызывает у читателя опасение по поводу того, что теперь, после смерти Рагина, больным станет еще хуже. Это смягчает вину Рагина, но не снимает ее. Рагин уже прежде отделил себя от общества. Что понятно, если учесть его требовательность к этому обществу. Однако Рагин никогда не стремился к другим контактам, за исключением общения с почтмейстером. Он уединенно живет в своей квартире. Намечается вторая центральная тема в рассказах Чехова: замкнутость его героев, обусловливающая их крушение в результате ошибочного социального поведения и отсутствия общения с другими людьми.
Замкнутость проявляется в «Палате № 6» как изоляция и лишение свободы. Грязная больница, символизирующая парадоксальность и нездоровье, постоянно сравнивается с тюрьмой. Единственные проемы в стенах палаты № 6 — зарешеченное окно и дверь, через которую Никита, сторож с собачьим лицом, не выпускал ни одного пациента. Один из критиков понимает это сравнение как намек на пса Цербера, охраняющего вход в ад2. И, действительно, больные испытывают муки ада: их держат в кроватях, привинченных к полу; надевают на них форменные больничные пижамы, лишая малейшего намека на индивидуальность; над ними издеваются, избивают до потери сознания, безжалостно попирая их человеческое достоинство. У них нет никакого права на протест или жалобу. Пространство психически больных резко отделено от внешнего мира. Это пространство применения насилия и лишения свободы; общение с внешним миром запрещено, попытки установить контакты в этом пространстве болезни терпят фиаско, что доказывает и гибель Рагина. Но и внутри этого пространства, между больными, нет общения. Это среда молчания. Режим дня больных ограничен нормированными, чисто биологическими функциями: они умываются, пьют чай, едят кашу с кислой капустой, лежат, спят, бессмысленно смотрят в окно или ходят из угла в угол. Монотонность этого жалкого существования умерщвляет ощущение времени. То, что здесь, у Чехова, проявляется как вынужденный способ существования психически больных, позже, у Беккета, явится абсурдным течением «нормальной» жизни.
В беседах с Громовым Рагин оправдывает существование такого отграничения больных от общества: «Когда общество ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных людей, то оно непобедимо». «Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них» (С., 8, 96).
Это утверждение выходит за пределы социального и медицинского обоснования; здесь каторжные тюрьмы и больницы превращаются в дисциплинарные средства авторитарного общества, которое таким образом избавляется от мешающих ему членов3. Хотя сам Чехов, как мы знаем, раньше не придавал такого значения своему рассказу, однако он и не возражал против такого вывода. Мы знаем, что в России до недавнего времени эта мысль была поразительно актуальна.
Альтернативой по отношению к пространству болезни должно было бы быть пространство здоровья и свободы. Провинциальный город в чеховской повести находится в двухстах километрах от ближайшей железнодорожной станции, вдали от цивилизации, — это уединенное место, в котором сконцентрированы скука и приспособленчество. Те, кто, как Рагин, отклоняются от норм приспосабливания, отделяются, изолируются и наказываются. Здесь и возникает парадоксальный, но все же человеческий смысл изображенного события: человеческое достоинство и самоуважение преодолевают даже эту экстремальную ситуацию. Безусловно психически больной Иван Дмитриевич Громов разоблачает рагинский пассивный пессимизм как интеллектуальное бегство и трусость, выражая протест: «Как они смеют держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол!» (Там же, 124).
Когда Рагин, в конце концов, изолированный как душевнобольной, приходит к той же мысли и безуспешно восстает, он погибает. Став жертвой, он не может вынести такого обращения общества с душевнобольными, которое прежде оправдывал. Уже раньше Громов объяснял Рагину, что он лишь пишет о страданиях людей и говорит об этом, но в своем уютном кабинете никогда не испытывал настоящего страдания.
Больной Громов — единственный, кто, несмотря на безысходность, сохранил надежду. Хотя он часто говорит бессвязно и бессмысленно, сетует с горечью на человеческую подлость, применение насилия, попрание правды, на грубость и жестокость санитаров, он все же убежден, что со временем на земле будет прекрасная жизнь4. Душевнобольной, изолированный от общества и содержащийся как арестант, он — единственный человек, который ощущает себя человеком и нормально реагирует на окружающее5.
По-другому, глубже раскрывается тема замкнутости, физической, моральной и, прежде всего, духовной самоизоляции, связанной снова с психическим заболеванием, в рассказе «Черный монах» (1894). «Черный монах» во многих отношениях занимает особое место в творчестве Чехова6. Во-первых, благодаря самой теме — изображение визионарных видений, причем границы между фантазией и безумными представлениями (фантомами) странно размываются, — и, во-вторых, благодаря компактной композиции.
Начинает повествование как будто объективный, нейтральный рассказчик: «Андрей Васильевич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы» (Там же, 226).
По совету врача Коврин поехал в деревню отдохнуть у бывшего своего опекуна Песоцкого. Там он встретился с подругой юности Таней, дочерью Песоцкого. Весенняя природа вдохновляет Коврина, он предается юношеским воспоминаниям, и одуряющие звуки серенады Брага вызывают у него странное беспокойство. Таня уделяет образованному и уважаемому гостю больше внимания, чем того требует обычная вежливость. После вечернего концерта Коврин в возбужденном состоянии рассказывает Тане легенду: тысячу лет тому назад бродил по пустыне черный монах, который не умер, а загадочно исчез и должен вернуться как фата моргана. У ночной реки, поблизости от дома Песоцкого, в порыве ветра Коврину является коварно улыбающийся черный монах. В последующие дни Коврина раздражают семейный ссоры и мелкие заботы Песоцкого, однако его намного больше заботит призрак, внушающий ему мысль, правда не совсем ясную, о его высоком призвании. Второе явление монаха ведет к более длительной беседе. Беседа приобретает странный оборот: монах подтверждает рациональный самодиагноз Коврина о его психическом заболевании, о галлюцинациях. Монах объясняет заболевание Коврина, тем, что он избран Богом и предназначен для великого так же, как многие пророки и гениальные люди до него, познавшие «вечную истину». Вместо ответа на вопрос Коврина об этой «вечной истине» черный монах исчезает.
Второе появление монаха вызывает у Коврина оптимистически приподнятое настроение, он влюбляется в Таню и женится на ней к радости отца. Таня и Песоцкий едва ли замечают, что подъем и трудовое усердие Коврина объясняются его постоянными галлюцинациями. Это их мало беспокоит, пока Таня не осознает состояние мужа и не настаивает на лечении.
Повествование дано полностью с позиции Коврина, к которому приспособился рассказчик, за исключением тех мест, где рассказ не ведется от первого лица. «Черному монаху» было посвящено множество противоречивых исследований7. Поражает собственно романтический сюжет, возвращающий читателя к «Запискам сумасшедшего» Н.В. Гоголя и «Сильфиде» В.Ф. Одоевского, а также к психически неуравновешенным персонажам Ф.М. Достоевского. Мотив таинственной мелодии напоминает и о «Песни торжествующей любви» И.С. Тургенева. Следует все же учесть, что рассказ не оставляет никакого сомнения в том, что явление Коврину черного монаха вызвано галлюцинациями, что монах не существует как самостоятельный или трансцендентный романтически-фантастический призрак и, следовательно, должен восприниматься психологически. Доказательство такой интерпретации заключается в том, что Коврин сам является психологом. Чисто психоаналитическая интерпретация, основанная на том, что речь идет о психопатическом разложении сознания Коврина, проявляющемся в образе черного монаха и доходящем до кульминации в мании величия, не могла бы удовлетворить лишь как диагноз заболевания.
Коврин осознает на рациональном уровне, что проекция черного монаха вызвана галлюцинациями. Это — его представление, о самом себе, которое следует понимать, опираясь на психологию подсознания К.Г. Юнга, как явление прообраза духовного, божественного мудреца8. Необычен и загадочен тот факт, что Коврин, несмотря на четко осознанный фантасмагорический характер видения, позволяет себе беседовать с ним. Он очарован, вдохновлен черным монахом. Духовные силы и потенции Коврина активизируются и усиливаются. Черный монах обнадеживает его перспективой и идеалами. Конечно, это иллюзия. Коврин вовсе не гениален, как ему лживо внушает черный монах. Но поскольку Коврин вопреки благоразумию, из тщеславия не отклоняет ложь черного монаха, надо полагать, что он не может этого сделать, что его состояние в этом смысле следует считать больным, но все же в целом не абсолютно патологическим. Тогда его состояние можно квалифицировать, по аналогии с «Палатой № 6», как промежуточную стадию между нормой и болезненным отклонением от нее, когда обстоятельства и ситуации (ночная природа, семейные неурядицы Песоцких, научные неудачи и т. д.) вызывают в человеке нервное перенапряжение и галлюцинации.
Рагин был слабохарактерен. Коврин — и прежде был психически неуравновешен. Это желание реализовать себя, это преувеличенное представление о своей особе, превышающее возможности и силы, порождает видения мании величия как самопроецирование.
Поскольку рассказчик подчиняет себя в смысле аутентичности своего повествования позициям и переживаниям Коврина, описание видений передается со степенью достоверности, которой они обладают для Коврина. Болезненные или временно болезненные переживания изумительно тонко описываются, а читатель воспринимает размытость объяснимых галлюцинаций реально-трансцендентной фантастикой. Так, например, Коврин, с ним и читатель, впервые встречает во плоти черного монаха, существующего до тех пор лишь фантастическим образом. Влияние ночной природы, ее таинственный характер при всей преданности реалистическому воспроизведению деталей и ландшафта имеют ту же создающую настроение функцию, как и в романтическом описании9. Предвестников этого явления можно найти в произведениях Тургенева особенно позднего периода.
Эйфория, с которой Коврин воспринимает окружающую среду, заглушается успокаивающими психику медикаментами. Как в рассказе «Припадок»: пациента успокаивают, после успешного лечения он в нормальном состоянии возвращается в свою среду. Остается установить, имел ли Чехов в виду в «Черном монахе» подвергнуть критике медицинскую практику своего времени? Во всяком случае на примере истории Коврина он развивает тему узко нормативного понимания нормального поведения как формы возможно более незаметного приспособленчества, в котором не остается места для необычных отклонений. Излеченный Коврин разочарован, подавлен, сварлив, лишен инициативы и сил трудиться. Рецидива его болезненного состояния не замечают близкие, они не знают, что в эйфории он страдает от утраты реальности и от переоценки своих возможностей. А Коврин не осознает, что для него возникает серьезная опасность. В этом и заключается психически углубленный и имманентно неразрешимый вариант чеховской проблемы общения — недосказанность. Так, одинокий Коврин разрывает брачные узы, живет с другой, по-матерински относящейся к нему женщиной. Их отношения можно трактовать как стремление Коврина опереться на живое существо, на укрывающее и защищающее женское или материнское сверхначало, с которым, собственно, также нет подлинной коммуникативной связи.
Наконец, одинокому и изолированному Коврину, взволнованному письмом Тани, является в последний раз черный монах, снова внушая ему мечту всей его жизни. Коврин в одиночестве умирает счастливой смертью, убежденный в необходимости выполнения жизненной цели, которую сам себе поставил. Не он, а лишь окружающие, оставшиеся в живых и читатель знают, что все это было самообманом.
Несмотря на замкнутую композицию рассказа, остается открытым вопрос о том, что, собственно, означает в жизни реальность: самопознанное (личный опыт), то есть ковринская линия, или то, что является для большинства людей объективным результатом нормативной договоренности о восприятии жизни?
Во всяком случае на уровне психологического восприятия чеховский рассказ колеблет не только литературные, но и теоретико-познавательные, т. е. гносеологические представления о реализме.
Последняя интерпретация «Черного монаха» предпринята методами психологии подсознания Юнга и приводит к ключевым выводам: «Судьбу Коврина можно в конце интерпретировать как кризисную встречу (столкновение) с архетипичными праобразами коллективного подсознания (прежде всего, с архетипом) праобразом (духа), которые Коврин не смог интегрировать в поле своего собственного сознания. Однако они обособлялись и переживались Ковриным в психотичном состоянии как явления объективной действительности. Изначальная инфляция значения своего собственного «Я» вызывала у Коврина радостное ощущение мании величия, за которым следовали глубокое разочарование, депрессия и летаргия, когда трезвость повседневной действительности разрушала иллюзии видений. Традиционное медицинское лечение не могло осознать такую психическую проблематику, оно всего лишь вытесняло ее из сознания Коврина на определенное время. В совпадении внешних и внутренних событий, кажущемся целесообразным, психотическая конфликтная ситуация возникает вновь и кончается смертью, которую Коврин воспринимает как счастливое исполнение его надежд и желаний»10.
Дополнительные биографические намеки, которые подвергают самого Чехова такому анализу, ничего не дают для раскрытия идейного содержания рассказа. Тесные рамки интерпретационной модели нуждаются в расширении и уточнении дополнительных вопросов, содержащихся в тексте, и не подлежащих толкованию с точки зрения психологии подсознания. Таким образом, рассказ проанализирован в интеллектуальном отношении, честолюбивое поведение Коврина объяснено неудачным фаустианским желанием.
В последнее время «Черных монах» интерпретируется как вид литературной полемики с пушкинским Германном в «Пиковой даме» («Pique Dame»). И в пушкинской романтической новелле наблюдается интересное рациональное обращение с фантастическими явлениями, которые при этом теряют свою действенную силу11. Короче говоря, необходим обобщающий анализ всех фикциональных событий. Конечно, рассказ концентрируется на судьбе главного персонажа Коврина, что соответствует специфике жанра, но параллельно равноценной жизнью живут и дополнительные (второстепенные) образы — Таня, Песоцкий, Варвара Николаевна. Таня тоскует по скромному личному счастью, обеспеченному экономически. Она готова поддерживать других. Полный энтузиазма, ее отец, обладая экономическими знаниями, занимается садоводством и понимает красоту природы. Удовлетворенность жизнью этих скромных людей нарушил Коврин, обращенный в себя (сосредоточенный на собственной персоне), сознающий свое превосходство, но он — психически больной. Необычная судьба Коврина не является ни нарушением жизненных закономерностей (так как иррациональные и психически сложные явления могут быть осмыслены и объяснены), ни помехой течению жизни.
Такие случаи, как трагические судьбы Рагина, Громова, Коврина, относятся к неподдающемуся постижению многообразию жизни, ее загадочности. Упрек в аксиологическом нейтралитете, выдвигавшийся против Чехова12, поверхностен и неправомерен. Конечно, в его творчестве и в авторских признаниях не отражается позитивное мировоззрение, но его творчество позволяет понять, что Чехова постоянно занимает вопрос свободы человека. Внешней предпосылкой свободы является открытость жизненного пространства, а внутренним условием — самоопределение человека и его способность принимать решения. Будучи врачом, Чехов знал, что болезнь сокращает физические и психические силы и требует изоляции, но только на время лечения. Длительные недуги и боли мешают человеческой свободе, они воплощают несправедливость природы. Не является ли эта несправедливость одной из причин чеховского скептицизма? Если изоляция больного в замкнутом пространстве становится длительной, превращается в тюрьму, то за это ответственна негуманная общественная система. Палата № 6 определяет не только судьбу Рагина, в которой и он сам частично повинен, но и судьбу Громова. Чехов не придавал большого значения очищению и самоусовершенствованию путем страданий, морального возвышения и оправдания страданий, как это делали, каждый по-своему, Достоевский и Толстой. Для него важно было в соответствии с медицинской этикой преодоление человеческих страданий и их причин — физических, психических или социальных. В этом смысле пространство болезни является ограничением или даже лишением свободы. Так как границы между болезнью и здоровьем, между нормальным и ненормальным не четки, а расплывчаты, необходима общность больных и здоровых. Всякая изоляция, в том числе и самоизоляция больных, не соответствует гуманным стремлениям человечества.
Примечания
1. Ср.: Скафтымов А.П. О повестях Чехова «Палата № 6» и «Моя жизнь» // Скафтымов А.П. Статьи о русской литературе. Саратовское книжное издательство. Саратов, 1958. С. 295—312.
2. Suchanek Lucjan. Пространство здоровья и пространство болезни (Палата № 6: 1892) // Kluge Rolf-Dieter (Hrsg.) Anton P. Čechov. Werk und Wirkung. Wiesbaden 1990. Teil 1. S. 58—68 (здесь стр. 60).
3. Suchanek L.L. Op. cit. S. 65 f.
4. Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. 7. С. 124.
5. Ср. Suchanek L.L. Op. cit. S. 61 и René Sliwowski: Antoni Czechow. Warszawa, 1965. S. 174.
6. Kluge Rolf-Dietr. Vom kritischen zum sozialistischen Realismus. München, 1973. S. 68. Катаев В.Б. Проза Чехова. Проблемы интерпретации. М., 1979. С. 192—203. Wörn Dietrich. Čechovs Черный монах (1894) und die Archetypenlehre C.G. Jungs // Kluge Rolf-Dieter (Hrsg.) Anton P. Čechov. Werk und Wirkung. Wiesbaden 1990 Teil 1. S. 353—394 (с библиографией) и в том же сборнике: Lieber Laszlo. Структура ценностных ориентаций героев рассказа А.П. Чехова «Черный монах». С. 342—352.
7. Ср. выше цитированные статьи L. Lieber, S. 342, D. Wörn, S. 357.
8. Ср. Wörn D. Op. cit. S. 375.
9. Ср. Wörn D. Op. cit. S. 376.
10. Ср. Wörn D. Op. cit. S. 379.
11. Ссылаюсь на пока неопубликованный доклад Э.А. Полоцкой на тему: «Литературные взаимосвязи. Антон Чехов в контексте литературы. (От Пушкина к Чехову)», прочитанный в Тюбингенском университете (Германия) 3 декабря 1991 г. Впрочем, встречаем образ черного монаха уже в романе Пушкина «Евгений Онегин», гл. 5, строфа 6.
12. Михайловский Н.К. От отцах и детях и о господине Чехове // Литературно-критические статьи. М., 1957. С. 606.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |