Общественное служение было одной из центральных тем русского общественно-политического движения XIX в. И в русской литературе этого столетия темы гражданского и христианского служения ближнему своему были весьма актуальны. Но в 80-е годы испытывают кризис все прежние «общие идеи», в том числе идеалы 60-х годов и народническая идеология, а на их место не приходит какая-либо авторитетная доктрина. Отчасти дискредитируется и сама идея служения: большинству людей неясно, чему и как служить. На первый план выходит теория «малых дел», «малое», посильное служение, не ставящее перед собой грандиозных целей и задач.
В этой атмосфере Чехов и создавал свою пьесу «Иванов», в которой он исследовал прежде всего не само по себе служение, а его результаты. Иванов брался «сразу за все» в первую очередь потому, что считал себя обязанным служить делу помощи народу. Два этапа и жизни главного героя пьесы, как отмечает В.Б. Катаев1, явно соотносятся с двумя эпохами русской жизни: эпоха подъема и энтузиазма в 1860-е и 1870-е годы сменилась упадком 1880-х. Чехов по-своему истолковал это общественное явление: для него судьба Иванова — характерная судьба многих молодых русских людей, которым очень свойственна чрезмерная возбудимость и связанная с ней неизбежная быстрая утомляемость. В «Иванове» писатель изображает трагическое несоответствие взваленной на себя ноши служения физическим и нервно-психическим возможностям своего героя.
А заканчивает свое творчество Чехов пьесой «Вишневый сад», в которой мы видим уже комическое несоответствие персонажа, «облезлого барина», его служению. При этом Петя Трофимов, в отличие от Иванова, изображается в эпоху его «возбуждения» и служения, а не в период упадка, что и дает возможность писателю подчеркнуть именно комизм ситуации. Но в «Вишневом саде» мотив служения не относится к числу главных в пьесе, и связан он лишь с двумя персонажами — Трофимовым и Аней.
В «Дяде Ване» тема служения и самопожертвования становится одной из важнейших. Связана она прежде всего с образом Войницкого. Мы не можем ответить на вопрос, кто же он, профессор Серебряков, которому жертвовал всем дядя Ваня. Эта неясность — суть идейного замысла пьесы, построенной по принципу неопределенности. Драма Войницкого — не трагедия человека, принесшего себя в жертву ничтожеству, а драма человека, служение и жертвы которого ушли неизвестно на что. Ситуация «жизнь, уходящая неизвестно на что», воспринимается как образ жизни в целом. Можно утверждать, что тема «Дяди Вани» — человек перед лицом неведомого ему мира и драма человека, живущего в этом мире2.
Содержание пьесы можно сопоставлять с эпохой рубежа веков, во время которой вместо прежнего преклонения перед наукой начинается критика ее возможностей как в деле познания тайн мироздания, так и в обустройстве жизни человечества. Многие люди, беззаветно служившие науке и верившие в нее, оказались в той же ситуации, что и дядя Ваня. Неизбежно возникал вопрос: чему же они служили: то ли великому делу, то ли миражу? Видимо, эта коллизия и отразилась в пьесе в первую очередь.
Но тема служения не ограничивается в «Дяде Ване» одной лишь наукой и образом главного героя. Ситуация служения и самопожертвования охватывает собой почта все произведение. Мать Войницкого слепо преклоняется перед профессором, зачитывается его работами. Соня вместе с дядей Ваней заживо погребла себя в имении, работает, не зная ни отдыха, ни радости, на того же Серебрякова.
Сестра Войницкого любила профессора, «как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами», Елена Андреевна «вышла за него, когда он был уже стар, отдала ему молодость, красоту, свободу, свой блеск». «За что? Почему?» Кому были принесены эта жертвы? И здесь уже неважно, был ли профессор выдающимся ученым, весь вопрос в том, достойному ли человеку отданы чистота души, молодость и красота. Был ли он таким, каков сейчас, старый и больной, всю жизнь?
В пьесе Войницкому противопоставлен Астров. Если дядя Ваня служит, по его мнению, выдающемуся человеку, а через него — великому делу прогресса, то Астров служит непосредственно делу: восстанавливает вырубленные леса. Но у этих героев есть и то, что их объединяет. Оба высоко ставят свое служение. Астров утверждает, что леса учат человека понимать прекрасное, что они смягчают климат, а там, где мягкий климат, люди красивы, гибки, речь их изящна, движения грациозны, у них процветают науки и искусства. С другой стороны, оба горды своей деятельностью, она для них отчасти является и поводом к определенному самовозвеличиванию. Астров уверен в том, что приносит громадную пользу человечеству, а когда он пьян, то окружающие его люди, по сравнению с ним, представляются ему «букашками», «микробами».
Войницкому и Астрову противопоставлено третье самопожертвование, которое не связано с темой общественного служения, — самопожертвование Телегина, от которого жена сбежала на другой день после свадьбы с любимым человеком. Но он не нарушает свой долг, любит ее, верен ей, помогает, чем может, и отдал свое имущество на воспитание «деточек, которых она прижила с любимым человеком». Только это самопожертвование не ради идеи или дела, а ради конкретного бедствующего человека выглядит нравственно абсолютно несомненным. Телегин не гордится своей жертвой, как Астров, не задается вопросом, а достойному ли человеку он отдает все, что имеет, как дядя Ваня, он просто исполняет свой человеческий долг, как он его понимает, и не может иначе.
Но при этом, несмотря на то что Телегин хороший человек, он — полукомический персонаж, а потому в пьесе нет апофеоза его жертвы, она приглушена смешными высказываниями героя.
В «Чайке» речь идет о служении искусству, а не науке. Как и в «Дяде Ване», оно оказывается не вполне бескорыстным. Нина говорит, что за такое счастье, как быть писательницей или артисткой, «перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование», жила бы «под крышей и ела бы только ржаной хлеб», но за свои жертвы она потребовала бы «славы, настоящей, шумной славы» (С. 13, 31).
А Треплев страдает от ущемленного самолюбия, для него искусство — это также и область самоутверждения. Для Тригорина литература — тяжкий труд и даже едва ли не самопогубление: «...я чувствую, что съедаю собственную жизнь...» (С. 13, 29). В отличие от Заречной, о славе он практически не думает. Как и Треплев, в молодости он страдал, «бродил неудержимо» «около людей, причастных к литературе и к искусству, непризнанный, никем не замечаемый, боясь прямо и смело глядеть в глаза» (С. 13, 30), но он, в отличие от Константина, не увидел в литературе сферу для собственного самоутверждения. Тригорин и не рассуждает, как Треплев, о старых и новых формах, а пишет, «потому что это свободно льется из его души». Тригорин служит искусству, потому что, как он сказал, просто «не может иначе». Творчество владеет им как неумолимая, едва ли не навязчивая идея, и он не думает о получении каких-либо нравственных или духовных дивидендов со своего служения.
В 1901 г. Чехов писал М.А. Членову: «Работать для науки и общих идей — это-то и есть счастье. Не в «этом», а «это»» (П. 10, 54). В служении Нины и Кости для Чехова есть нечто неподлинное — недаром автор не дает читателям пьесы возможности с уверенностью сказать, есть ли талант у Заречной и был ли он у Треплева.
Как видим, между «Дядей Ваней» и «Чайкой» есть некоторое сходство. Двум персонажам, служение и самопожертвование которых оказываются не вполне бескорыстными, противопоставляется третий, служение (Тригорин) и самопожертвование (Телегин) которых выглядят несомненными. Можно провести и определенные параллели между жаждой славы Ниной Заречной и самовозвеличиванием Астрова, а в деятельности Войницкого можно увидеть и попытку самоутверждения в жизни.
Говоря о «Чайке» в целом, мы можем утверждать, что в этой пьесе рассказана вечно новая и вечно старая история о мятежной юности, нередко стремящейся реализовать свой бунт в сфере искусства; о вечной мечте юности о славе и судьбе необыкновенной, яркой, такой, как у знаменитых артистов, писателей, и о беспощадной жизни, разбивающей человеческие мечты и надежды. И с этой точки зрения не так уж и важно, был ли талант у Треплева и есть ли он у Нины.
В «Трех сестрах» основное событие происходит внутри сознания героинь, и заключается оно в смене их жизненной позиции. Подобно многим страдающим чеховским героям, сестры мечтают о счастье, об иной, лучшей, полнокровной и чистой жизни. Эта мечта воплощается для них в образе Москвы, в которую они страстно жаждут уехать. Сестры решают посвятить свою жизнь другим и изо всех сил трудиться ради счастья далеких потомков. Чехов прежде всего исследует не служение само по себе, а процесс прихода своих героинь к идеям служения. Как этот процесс изображается в пьесе?
В финале сестры оказываются в ситуации, резко отличающейся от исходной. Главное в ней — рухнули все их надежды на личное счастье: Маша никогда более не увидит Вершинина, Тузенбах убит, а Ольге надеяться на замужество уже явно не приходится. К тому же они фактически лишились родного дома, а после ухода военных вокруг сестер уже окончательно затянется удавка серой обывательской жизни.
Героини оказались в безысходной ситуации: жизнь, как она изображена в пьесе, — царство безнадежности. В плане поэтики это реализуется в приеме повтора. Смысловой основой большинства повторов стало то обстоятельство, что все, о чем мечтают сестры, уже есть у других. Ольга мечтает о замужестве, а Маша уже замужем, но, как и все остальные браки в пьесе, ее брак несчастлив. Старшая Прозорова в третьем действии говорит о том, что вышла бы и без любви — «лишь бы порядочный человек», а Ирина и соглашается в конце концов на брак без любви. Но при этом Маша, Вершинин и Андрей живут в браке без любви и страдают, — и все они живут с партнерами, их недостойными, которых поначалу они идеализировали.
Для такого брака естественна измена. Ее и совершают как Маша, так и Вершинин, но это не приносит им счастья. Изменяет мужу и Наташа, что подчеркивает то обстоятельство, что в мире, изображенном в пьесе, довольна жизнью может быть только неприглядная мещаночка. Ситуации сходны и в том, что оба мужа, Кулыгин и Андрей, догадываются об измене. Видимо, стремлением Чехова сопоставлять ситуации объясняется странный эпизод в конце второго действия, в котором, после того как Наташа ушла кататься на тройке с Протопоповым, Вершинин говорит Кулыгину: «Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь!»
Сестры, особенно Ирина, мечтают о любви. Но в пьесе нет и счастливой любви. Безответно влюблены в Ирину Тузенбах и Соленый, явно также любил Наташу Андрей, а Чебутыкин — мать трех сестер. И опять же можно говорить о дублировании ситуаций: Ирина без любви соглашается выйти за Тузенбаха, а Наташа за Андрея, которого вряд ли любит, причем у обеих было два претендента: Тузенбах и Соленый, Андрей и Протопопов; как и Вершинин, Чебутыкин был влюблен в замужнюю женщину. Кратковременность и «незаконность» счастья Маши и Вершинина лишь подчеркивают общую безрадостную картину.
Ирина мечтает о труде, а ее сестра Ольга давно уже преподает и гимназии и мечтает о браке, который уже есть у Маши (такова исходная ситуация пьесы). Мечтает о труде и Тузенбах, в то время когда уже не только Ольга, но и Ирина трудятся, и труд для них тяжел и безрадостен. Старшая сестра преподает в гимназии, Ирина собирается ехать учить детей в школе и жаждет обрести счастье в труде — а Кулыгин тоже преподает в гимназии и счастлив в своей деятельности. В начале пьесы вскоре после слов Ирины о своей мечте о труде он говорит: «Я вчера работал с утра до одиннадцати часов вечера, устал и сегодня чувствую себя счастливым». Но позже ему приходится признать, что «счастье не в этом» и без особого успеха пытаться убедить себя в том, что его жена его любит. Счастье Кулыгина в труде не очень-то состоялось.
Все, о чем мечтают сестры (любовь, брак, труд), было или есть в жизни их брата. Но его любовь была иллюзией, в результате которой он женился на «шаршавом животном», изменяющем ему едва ли не с самого начала, а своему труду в земской управе он старается придать характер «святого служения» явно лишь затем, чтобы хоть как-то с ним примириться, предваряя финальные монологи своих сестер, в которых они и приходят к идеям служения. (С интересующей нас точки зрения, Андрей отличается от сестер прежде всего тем, что страдает он более всего от того, что он «чужой» для всех и одинок в этом городе. Сестры, по крайней мере, не одиноки.)
Таким образом, в пьесе нет счастливых любви, брака, труда. Безысходный круг повторов подчеркивает безнадежность положения сестер, нереальность их мечты о счастье.
Из всех главных героев пьесы счастлив лишь Тузенбах. Но это счастье парадоксально — его жизненная ситуация не лучше, чем у других персонажей. Ирина его не любит, но он счастлив вопреки всему. Странность этого обстоятельства подчеркивает Вершинин, когда в ответ на слова барона: «Но если я счастлив!» — говорит ему: «Нет». (Кстати, дуэль Тузенбаха и Соленого — одна из своеобразнейших в русской литературе, поскольку стреляются два несчастливых в любви соперника.) Парадоксально и то, что Тузенбах жаждет труда, в то время как он и так уже трудится, и почему он не воспринимает свою военную службу как труд, барон даже и не пытается объяснить. Ощущение счастья — естественное состояние души Тузенбаха, малозависящее от окружающей действительности. Только такой человек и может быть счастлив в изображенном в пьесе мире. (Кулыгин будет пытаться повторить барона: «...я счастлив, что бы там ни было...» — но в сказанное им плохо верится.) Барона убьют именно тогда, когда он будет в одном шаге от действительного, хотя и несколько сомнительного счастья.
Итак, в конце пьесы сестры оказались в положении, когда им нужно заново строить свою жизнь в безнадежных для них условиях. Проследим логику финальных монологов героинь. Маша констатирует ситуацию: «...мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить...». Но как жить? Отвечает Ирина: «...всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна <...> буду работать, буду работать». Но что же, мы отдадим свою жизнь другим, а сами обречены на безрадостное, безнадежное существование и страдания? На этот вопрос отвечает Ольга: «...но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь». Ольга говорит о будущих награде и утешении, которые разрешают их безнадежную ситуацию.
В конце четвертого действия сестры не только приходят к идее служения, но и стремятся обрести в ней смысл жизни. Тема смысла жизни — одна из важнейших в пьесе, и она тесно связана с идеями служения. Проанализируем эту тему, выявив позицию каждого из героев.
Из трех сестер только Маша с самого начала участвует в обсуждении проблемы смысла жизни. Ольга обращается к этой теме лишь в своем финальном монологе, а Ирина утром в день своих именин, то есть за несколько часов до начала пьесы, открывает для себя смысл жизни: «Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги». Она поначалу видит смысл жизни в самом труде, но затем обнаруживает, что «труд без поэзии, без мыслей» скучен, тяжел и безрадостен, и в конце говорит о высоком значении не труда самого по себе, а результатов его. Серьезнее всех озабочена проблемой смысла жизни наиболее несчастная из трех сестер, а Ольга, пока у нее есть надежда на замужество и счастье, о нем просто не думает.
В отличие от Ирины, Вершинин, не менее страдающий, чем Маша, является к трем сестрам с давно уже им определенным смыслом своего существования: «Через двести-триста, наконец, тысячу лет. <...> настанет новая, счастливая жизнь. <...> мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье».
Единственный счастливый человек, Тузенбах, смысла жизни не знает: он недоступен людям, которых герой сравнивает с перелетными птицами, летящими не зная «зачем и куда». Главное здесь то, что барон относится к этой ситуации совершенно спокойно. Именно счастливый человек вовсе не мучается тем, что смысл жизни ему неведом и не пытается его искать. Другое дело Маша, которая в ответ на слова Тузенбаха о перелетных птицах тут же спросит: «Все-таки смысл?» Вслед за этим Маша скажет: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста...» Но тема веры не получит дальнейшего развития в пьесе, хотя можно допустить, что Чехов хотел показать своим читателям, что мечты о счастливом будущем и служение ему могут превратиться в своеобразную религию будущего.
Особую позицию занимает Чебутыкин. Он говорит: «Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди все же низенькие... <...> Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь». Идейным следствием отрицания высокого смысла жизни становится философия Чебутыкина: «Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... <...> Все равно! Все равно!» Если все бессмысленно, то ничего не имеет значения: «...одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно?» Более того, если смысла нет, то и: «Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем...».
Философия Чебутыкина имеет большое значение в пьесе, особенно для Маши, так как именно она формулирует: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». В последнем действии Маша и идет от «все равно» (ее слова после ухода Вершинина) к утверждению: «Надо жить». Пьеса оканчивается «тара-ра-бумбией» Чебутыкина и словами Ольги: «Если бы знать!» — то есть прямой отсылкой к процитированным словам Маши. Падение в пропасть по имени «тара-ра-бумбия» и «все равно» — постоянная опасность для человека, не нашедшего высокого смысла своей жизни или не знающего этого смысла.
Таковы позиции персонажей по отношению к проблеме смысла жизни.
В своих финальных монологах Ирина и Ольга (очевидно, что Маша с ними солидарна) утверждают служение как смысл своей жизни. Но в пьесе мы почти не видим последовательного развития внутреннего мира сестер, которое и привело бы их к идеям служения. Более того, финальные монологи выглядят как скачок с одного уровня на другой, не вполне подготовленный всем предшествующим. Действительно, ведь на протяжении пьесы Ольга о смысле жизни и служении вообще ничего не говорила, а незадолго до конца четвертого действия она сказала: «Я не хотела быть начальницей и все-таки сделалась ею». Там же мы не видим, как Маша смогла разрешить разрешила свою внутреннюю коллизию. Определенный путь проходит Ирина, но судя по словам Тузенбаха: «Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты. <...> Ты будешь счастлива», — идеи служения не были, по крайней мере на первом плане, в их планируемой будущей жизни. Отметим также, что Вершинин сформулировал эти идеи еще во втором действии, и было бы логично показать, как со временем сестры все более и более с ним соглашаются. Но этого в пьесе нет.
Благодаря этой недостаточной подготовленности, возникают различные возможности объяснения прихода сестер к идеям служения. Как это часто бывает в произведениях писателя, в «Трех сестрах» мы сталкиваемся с некоторой неопределенностью.
Напомним, что к идеям служения сестры приходят тогда, когда рухнули все их надежды. В условиях безнадежности и утраты прежнего содержания жизни возникает необходимость наполнить чем-то свою жизнь. Видимо, о пустоте своего существования и думает Маша, когда говорит о том, что человек должен веровать или искать веры, иначе жизнь его «пуста, пуста».
В обнаженном виде демонстрирует эту ситуацию Лаптев в финале повести «Три года», думая о том, что «нужно оставить всякие надежды на личное счастье, жить, <...> без надежд, не мечтать, не ждать, а чтобы не было этой скуки <...> можно заняться чужими делами, чужим счастьем» (С. 9, 120). Конечно, для трех сестер служение было бы не исходом из скуки, а стремлением наполнить свою жизнь высоким содержанием в условиях невозможности личного счастья.
Таков первый возможный мотив прихода сестер к идеям служения. Наиболее вероятен он по отношению к Ольге, которая в начале пьесы говорила о том, что если бы вышла замуж, то сидела бы дома, а в конце пьесы становится начальницей гимназии. В попытках придать своей жизни высокое содержание нет ничего плохого, но те, которые придают высокое значение своей личности, становятся источником несчастий для окружающих: Соленый, мнящий себя Лермонтовым, убивает Тузенбаха, Андрей, мечтающий о себе как о будущем профессоре, вводит в дом своих сестер Наташу.
Ирина, мечтавшая о счастье, обнаруживает, что труд «без поэзии, без мыслей» — это почти кошмар. В финале же она говорит о своей будущей работе в школе как о полной высокого смысла и со держания. Поэтому мы можем подозревать, что и в служении она стремится обрести счастье, придав своему труду высокое содержание и поэзию. Ведь именно это едва ли не подсказывал сестрам Вершинин во втором действии, говоря о том, что в работе ради светлого будущего, «если хотите, наше счастье».
Попытка обрести в служении счастье — второй возможный мотив прихода сестер к идеям служения. Более всего его можно связывать с образом Ирины.
В своем финальном монологе Ольга говорит: «...кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...» Она хочет придать смысл их страданиям: «...но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас...» И это понятно: если страдания имеют высокий смысл и значение, то перенести их будет намного легче.
Но при этом Чехов показывает и то, как мечта о счастливом будущем и призывы к служению могут превратиться в своего рода наркотик, помогающий выдержать жизнь-страдание, кошмар действительности. Прежде всего мы это видим у Вершинина, который начинает философствовать при всяком удобном случае (даже прощаясь с Машей). При этом Вершинин лишь философствует, но сам ничего не делает. (У полковника есть свой иронический дублер — это его жена, которая «говорит одни высокопарные вещи, философствует».) Как и сестры, не уехавшие в Москву, Вершинин не совершает решительного шага, который спас бы его жизнь, — он не расстается с женой даже ради того, чтобы соединить свою жизнь с Машиной. И нигде в пьесе не досказано, почему он этого не делает. «Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется», — говорит Тузенбах, и тут же впервые в пьесе звучит мотив абсурда, оттеняя образ Вершинина.
Полковник несет большую ответственность за свою судьбу, чем другие персонажи. Если Маша выходила замуж совсем юной, если любовь молодого человека Андрея была чем-то вроде наваждения, то у Вершинина это был уже второй брак, в который он вступал зрелым человеком (после тридцати лет). Также если у остальных главных героев пьесы причины их страданий достаточно серьезны, то в случае с Вершининым причина страданий изображается с иронической окраской: «...какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу».
Одним словом, Вершинин сам погубил свою жизнь и не сделал решительного шага, чтобы спасти себя, дочерей и Машу. Это и подчеркивает, что для полковника философствование, мечты о счастливом будущем — это прежде всего наркотик, дающий возможность терпеть жизнь, и место бегства от жизни с ее проблемами.
Наркотическая функция мечты о будущем очевидно обнаруживается в монологе Андрея, начинающемся словами: «Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо!»
Стремление облегчить свои страдания, придав им высокий смысл и высокое значение, — это третий возможный мотив прихода сестер к идеям служения.
Последний мотив — это, конечно, искреннее желание служить людям и светлому будущему.
Общий же для героев пьесы побудительный фактор, заставляющий их обратиться к поискам смысла жизни и размышлениям о нем, — беспросветная безнадежность и страдания, которые могут окончиться лишь вместе с жизнью. Обретение смысла жизни крайне необходимо страдающему человеку, хотя бы затем, чтобы не деградировать, как Чебутыкин, а счастливому, Тузенбаху, оно не очень-то и нужно.
В пьесе Чехов выделяет те мотивы, по которым не только его героини, но и люди вообще приходят или могут прийти к гражданскому служению. Но слово «пришли» здесь не совсем точно, правильнее будет сказать, что сестры не выработали эти идеи сами, а взяли их готовыми у Вершинина.
Для Чехова подлинным является служение, когда человек просто не может поступать иначе. Сестры сочетают в себе и стремление жертвовать собой ради конкретных людей («...всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна», — говорит Ирина), что заставляет вспомнить Телегина, и жажду служить великому делу будущего, напоминающую нам об Астрове. Но пьеса все-таки заканчивается не монологами сестер, а «тарарабумбией» Чебутыкина и словами Ольги: «Если бы знать!» — что заставляет задуматься о будущем героинь. По Чехову, «никто не знает настоящей правды», и мотив неведомой человеку жизни звучит и в этом произведении писателя. Все же Тузенбах говорил о том, что жизнь не меняется, а Чебутыкин отрицает наличие какого-либо высокого смысла в человеческом существовании, а если они правы и никакого счастливого будущего просто не будет, тогда все напрасно. В чеховском мире человек может лишь надеяться на то, что все его страдания и жертвы не будут напрасными, но несомненное знание ему недоступно. Эту ситуацию неизвестности хорошим, но обыкновенным людям, каковыми и являются сестры, выдержать едва ли не так же тяжело, как и бессмысленность жизни. «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава», — говорила Маша. Поэтому Чехов делает финал своей пьесы открытым, оставляя для сестер возможность двух путей: служения и погружения в трясину «все равно». «Самое сложное и трудное только еще начинается» (С. 10, 143), — так Чехов мог бы закончить не только «Даму с собачкой» (1899 г.), но и «Три сестры». С другой стороны, финал пьесы можно сопоставлять и с концовкой рассказа «Невеста» (1903 г.), тоже лишенной однозначности по отношению к главной героине: «...покинула город — как полагала, навсегда» (С. 10, 220).
Однако из всего этого не следует, что Чехов утверждает неподлинность жажды служения своих героинь — подлинность или неподлинность остаются нам неизвестными. Он ставит проблему служения, указывая на те причины, по которым человек может прийти к служению. В эпоху активизации общественно-политической жизни в России, предшествовавшей первой русской революции, на фоне все нараставших призывов к гражданскому и революционному служению Чехов не утверждает те или иные привлекательные лозунги, а исследует саму проблему служения: писатель прежде всего обязан «правильно поставить вопрос».
В целом «Три сестры» можно назвать экзистенциальной драмой. Драмой поиска человеком смысла жизни в тяжелейших условиях безысходности, краха всех надежд на личное счастье и страданий, надеяться на прекращение которых не приходится, и посреди неведомого ему мира, знать «настоящую правду» о котором людям не дано.
Примечания
1. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 131.
2. Подробно см.: Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 1998. С. 36—40.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |