После легенды о «Великом инквизиторе» — главе в романе Достоевского «Братья Карамазовы», где Инквизитор встает против Христа на сторону «умного Духа Пустыни» — дьявола, русская литература конца XIX в. словно бы закипела, ощущая и изображая присутствие в жизни зла — не как отсутствие добра, а как активную и грозную силу.
Не случайным было сближение с Достоевским Владимира Соловьева, будущего вдохновителя символизма, создателя учения о Софии Премудрой Вечной Женственности, призванной, по его убеждению, спасти мир от «злого пламени земного огня», и представившему читателям новую легенду-повесть — об Антихристе в «Трех разговорах».
Чехова, как всегда, занимает жизнь каждого учения «в миру» — то, как оно распространяется и во что превращается, опаленное и расплавленное «злым пламенем» человеческого существования. Возможно, что следы литературного преломления учения о Софии Премудрой есть и в пьесе «Три сестры»: три сестры — три ипостаси Вечной Женственности. Намеком тут может служить имя Софочки — от Софии, племянницы трех сестер.
Александр Блок посмотрел пьесу А.П. Чехова «Три сестры» во время гастролей Художественного театра в Петербурге в 1909 г. спустя пять лет после смерти автора. Он собирался уехать с женой в Италию и написал матери 13 апреля 1909 г.: «Вечером я воротился совершенно потрясенный с «Трех сестер». Это — угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе господи, покину. И даже публика — дура, — и та понимает. Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек десять сразу вскрикивают плаксиво, мерзко и искренно, от страшного напряжения, как только и можно, в сущности, вскрикивать в России. Когда Андрей и Чебутыкин плачут, — многие плачут, и я — почти... Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души, и разделил его слезы, печаль и унижение». Это неожиданное тут слово «унижение» раздраженный и взволнованный Блок поясняет дальше, собираясь «изолироваться от унижения — политики, да и «общественности» (партийности)». Там, в Италии, — грезит поэт, — «изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти»1 (курсив Блока. — С.К.-Л.).
Годом раньше в письме к жене (от 23 июля 1908 г.) Блок написал: «Едва ли в России были времена хуже этого»2. Какие-то шутники окрестили эти годы «серебряным веком», а мы и до сих пор повторяем вслед за ними. Возможно, тут повинны поэты, те, кто наблюдали свои поэтические слова, щеголяя ими, соревнуясь друг перед другом — у кого более царственная речь? Как напишет вскоре Анна Ахматова:
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.
В хлопотах сказать это «царственное слово» и получить похвалу за него как-то и не заметили, что век-то был совсем не серебряный, а кровавый.
Об этом волнуется В.В. Розанов, а Блок ему отвечает свысока: «Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем «дай полизать крови». Но вот: Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор»... И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рождения до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени (вот откуда в письме о «Трех сестрах» этот угол! — С.К.-Л.). Для писателя мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок. Таков он для Толстого и для Достоевского. Оттого — нет ни минуты покоя, вечно на первом плане — «раздражительная способность жить высшими интересами» (слова Ап. Григорьева)»3.
Блок уверяет Розанова, что революционеров нельзя осуждать за террор, потому что «революционеры... убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице (прочтите, например... — о Каляеве), без малейшей корысти, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги, казни... Революция русская в ее лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица» (20 февраля 1909 г. В.В. Розанову)4.
Это был ответ Блока на письмо Розанова, в котором тот упрекает поэта: «Вы не видите софизма в душе Вашей, что бомба решительно Вам не отвратительна... а разум — всегда плутяга — разум подсказывающий — «перевешать надо правительство, и за то, что оно вешает». Но ведь это — предлог («что оно вешает»), а в сущности, просто хочется повесить»5. Обмен письмами Блока с Розановым состоялся после его статьи в «Новом времени» «Попы, жандармы и Блок» (Новое время. 1909. 16 февр.), в которой Розанов обвинил поэта в «бесчувственности» и непонимании народа.
Блок ответил не в печати, а в личном письме, где дает определение себе как русскому интеллигенту: «Ведь я... с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма»... и я по происхождению и по крови «гуманист», т. е., как говорят теперь, — «интеллигент». Это значит, что я могу сколько угодно мучиться одинокими сомнениями как отдельная личность, но как часть целого я принадлежу к известной группе, которая ни на какой компромисс с враждебной ей группой не пойдет... Смертная казнь и всякое уничтожение и унижение личности — дело страшное» (Письмо В.В. Розанову от 17 февр. 1909 г.)6. Смертная казнь — дело страшное, а убийство, террор — нет...
Обмен письмами Блока с Розановым был в некоторой степени обращен к известной истории в 1881 г., когда после убийства царя Александра II Лев Толстой обратился к вступившему на трон его сыну Александру III с просьбой простить убийц, так как они были всего лишь «враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества», «отдайте добро за зло, не противьтесь злу»7. Спустя несколько дней после гибели императора за цареубийц на своей лекции вступился и Владимир Соловьев. Вскоре он увлекся, однако, идеей объединения церквей — католической и православной, подобно Толстому выступал с обличениями «православных попов», искал общехристианской любви. Искал любви — а встретил Антихриста.
Новый XX век начался в русской литературе выходом «Трех разговоров» Владимира Соловьева с «Краткой повестью об Антихристе». Вступившись за убийц Александра II, Лев Толстой и Владимир Соловьев оказались безразличны к нормальному человеческому чувству — идеи заслонили его, поэтому и не поняли слов царя Александра III, переданных графу Толстому: «Если б покушение было на него самого, он мог бы помиловать убийц, но убийц отца не имеет права простить...»8.
Не из этого ли равнодушия к человеческому возник образ Антихриста? Он стал эпиграфом к начавшемуся веку, и, кажется, вполне подтвердились пророчества «Трех разговоров». Автор и сам был напуган своим героем, и через полгода — 31 июля 1900 г. Владимир Соловьев неожиданно для всех окружающих внезапно скончался. А серебряная поэтическая паутина оказалась к лицу Антихристу: он красив, очень образован (!), но любит лишь себя.
Образ Антихриста настолько вошел в культурный контекст эпохи, что, как известно, Зинаида Гиппиус встречала в своем салоне вошедших вопросом: «С кем вы — с Христом или с Антихристом?»9.
Ответы бывали разные, судя даже по форме вопроса.
Единственным человеком, который ответил Владимиру Соловьеву на «Три разговора» в 1900 г., был А.П. Чехов: это была пьеса «Три сестры». Хотя это название он и упомянул в письме к Вл.И. Немировичу-Данченко еще в ноябре 1899 г., сама пьеса была написана за несколько месяцев в 1900 г. В октябре Чехов читал ее в Москве в Художественном театре. В декабре она была переписана и отослана из Ялты в Москву. А уже 31 января 1901 г. — в начавшемся XX в. — в Московском Художественном театре состоялась премьера «Трех сестер».
Новый XX век наступил, но его, кроме Владимира Соловьева и Чехова, как бы никто и не заметил. Чехов не только прощается с ушедшим веком, но и напряженно всматривается в наступивший новый. Силовые его магнитные линии четко обозначились и в отзыве Блока на спектакль «Три сестры» и в переписке его с Розановым в 1909 г. В чем секрет необыкновенной любви к Чехову во всем мире? Может быть, он скрыт в человеческом взгляде писателя на все происходящее. В «Записных книжках» Чехова есть запись: «Противиться злу нельзя, а противиться добру можно» (С. 17, 58). Это не только ответ Льву Толстому. Это целая философия, ярче всего отраженная, может быть, в «Трех сестрах». Автор изобразил в ней двух героев — Соленого и Наташу, которые противятся добру.
Обычно Соленый и Наташа подаются как второстепенные персонажи, но именно они главные герои пьесы Чехова и наступившего нового века.
Соленый — не террорист, но спокойно убьет на дуэли человека, цитируя стихи Лермонтова. Убьет просто так — из ревнивой досады.
Наташа — это живое воплощение «квартирного вопроса» в России XX в., который, как подметит герой Михаила Булгакова, всех испортил.
«Три сестры» пропитаны сознанием наступающего со всех сторон зла. Зла тем более страшного, что оно обыденно. Это не черт беседует с Иваном Карамазовым — это всего лишь Наташа хочет вырубить еловую аллею, насадить вместо нее цветочков и выгнать из дома старую няньку, чтобы она хлеба даром не ела, а заодно обратить в полное рабство своего мужа Андрея Прозорова. Он играет на скрипке, а Соленый читает Лермонтова. Какая разница? Все ученые, все образованные, но одни легко творят зло, а другие, как Андрей, позволяют это, не оказывая сопротивления.
Значит, не в образовании дело, как бы говорит нам Чехов, отвечая мечтателям — шестидесятникам, восьмидесятникам, толстовцам, уверявших всех и себя, что образование спасет мир. Наташа — разрушительница, Соленый — убийца.
Вся русская литература XIX в. напряженно искала и изображали людей, которые убить могут: Алеко, Евгений Онегин. Онегин убил своего друга Ленского на дуэли просто так — как Соленый убивает барона Тузенбаха. Кстати сказать, вся ситуация как бы повторяет сюжет пушкинской поэмы: друг убивает жениха накануне свадьбы. Убийцы Раскольников в «Преступлении и наказании», Рогожин в «Идиоте», Смердяков в «Братьях Карамазовых». Катюша Маслова в «Воскресении» отравляет купца, дядя Ваня стреляет в Серебрякова, а в «Вишневом саде» все вместе забывают старого слугу Фирса в доме, но это уже XX в. с его коллективной безответственностью.
В самой фамилии Соленого в «Трех сестрах» чувствуется вкус крови. Чехов изображает своего героя не в мучениях совести, как Достоевский, не в исканиях Бога, метании между Ним и чертом. Обыденность зла, как об этом многие писали, — вот что изображено Чеховым роковым и безнадежным образом. Чехов тем и велик, что его герои — не интеллектуалы. Он показывает Жизнь, которая не менее велика и не менее страшна, чем Творчество и Бог. Жизнь как третья ипостась мира, столь же таинственная и такая же грозная.
Чехов не увлекается ни одной из модных доктрин, течений, направлений. Все он рассматривает своим пристальным взглядом и дает не оставляющий надежды ответ. Противовесы расставлены столь ловко, что решить определенно ничего нельзя: правда как бы ускользает.
Андрей — интеллигент (вспомним письмо Блока В.В. Розанову!), но полная тряпка, и это гораздо важнее его бывших ученых занятий. Наташа — нежная любящая мать, она, казалось бы, не может быть носительницей зла. Но Наташа приходит в дом Прозоровых, и прекрасный, благоухающий теплый мир разрушен. И это важнее, чем все партийные, интеллектуальные, идейные разногласия людей.
От кого и от чего погибает жизнь? Тут нет ни наполеонства Раскольникова, ни парадоксов Ивана Карамазова, ни беспощадности Смердякова. Но все погибает на наших глазах.
В Наташе Чехов угадал обычное для XX в. сочетание сентиментальности и жестокости. Как напишет Блок Розанову: «Самые страшные ямы — сентиментальность и жестокость — родные сестры» (17 февр. 1909 г.)10.
Постепенно Наташа превращает своего мужа Андрея Прозорова в раба и становится полной властительницей. Хозяйки в доме — сестры, но они не оказывают никакого сопротивления. Наташа при Ольге кричит, как крепостница, на старую няню Анфису, не скрывая своей радости, что она теперь полновластная владелица: «Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен. По вечерам он такой страшный, некрасивый... <...> И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах...»
«Запах цветочков» вместо срубленной еловой аллеи — это тоже черта XX в., утилитаризм. В ремарке к четвертому действию пьесы Чехов пишет: «Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки — лес». Река и лес — это большая природа, космос. Ирина говорит: «Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат». Тузенбах ей отвечает: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» (курсив мой. — С.К-Л.). Но все обречено: и еловая аллея, и Тузенбах, и надежды Ирины. И Наташе, и Соленому никого и ничего не жаль (кроме Софочки и Бобика — Наташе). Погибают и тайна и красота.
Может быть, «Три сестры» — самая безжалостная пьеса Чехова. Несомненно одно: никого он не изображал с такой откровенной обнаженностью, как Наташу. Не зря потом Блок напишет: «Для писателя — мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок»11.
Даже своих детей Наташа использует как средство для порабощения мужа (Андрей постоянно катает коляску с ребенком) и захвата дома (комнаты для Софочки и Бобика). Происходит выселение сестер. Они оставляют свое гнездо, делаются перелетными птицами: не зря через всю пьесу проходит тема летающих и улетающих птиц.
Пройдет совсем немного времени, и в России все дворяне Прозоровы потеряют свои дома. Маша в последнем действии говорит: «А уже летят перелетные птицы... <...> Лебеди, или гуси... Милые мои, счастливые мои...» Даже Чебутыкин чувствует себя «точно перелетной птицей, которая состарилась, не может лететь».
Вершинин рассказывает, как читал дневник французского министра, сидевшего в тюрьме, и тот с восторгом и упоением «упоминает <...> о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром». «Теперь, конечно, — продолжает Вершинин, — когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его».
Тузенбах, однако, вступает в спор с Вершининым о счастье, признаваясь собеседнику, что он, Тузенбах, очень счастлив. На слова Вершинина, что «счастья нет, не должно быть и не будет для нас... <...> Счастье это удел наших далеких потомков» — Тузенбах пытается уверить его, что он ошибается.
Счастливый своей неразделенной любовью к Ирине и обреченный на скорую смерть штабс-капитаном Соленым, барон Тузенбах отвечает: «Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете».
Возможно, что Чехов здесь приписал Тузенбаху свои мысли: он думает и пытается изобразить то постоянство жизни, что остается неизменным в течение «миллиона лет». А он — всего лишь «философ» среди перелетных птиц.
Странное предвиденье будущего России сопровождает нас в «Трех сестрах»: так же уйдет армия — «уходят наши». Наташи вырубят еловые и прочие аллеи, расселят всюду Софочек и Бобиков. Это тем более неизбежно, что сестры Прозоровы бездетны: Ольга не замужем, Маша и в браке не имеет детей, Ирина после гибели Тузенбаха вряд ли обзаведется семьей. У них нет будущего.
Сестры Прозоровы хорошо образованны и, согласно духу времени, все трое достаточно эмансипированы. Ольга — начальница гимназии, Маша очертя голову бросается в роман с женатым Вершининым, потому что не любит своего мужа — Кулыгина, учителя латинского языка. Вершинин так же полюбил Машу, как Вронский влюбился в Анну Каренину. Чехов здесь вступает как бы в некий спор с Львом Толстым, уверенным, что гибель Анны произошла оттого, что влюбленные отдались страсти, пренебрегли даже сыном Анны, соединились в греховной связи.
Вершинин с Машей любят друг друга, но расстаются, как и призывал Лев Толстой, однако от этого не становятся счастливыми.
Ирина в день своих именин чувствует себя «точно на парусах» и над собой — «большие белые птицы». Чебутыкин назвал ее «птица моя белая». Не из этого ли образа родилось название сборника Анны Ахматовой «Белая стая»? «Большие белые птицы» — это, конечно же, «лебедушки» из русского фольклора, образ любимой жены, невесты, женский символ.
«Белая птица» Ирина невольно приводит на память отсвет популярнейшего в те годы «Дневника» художницы Марии Башкирцевой, скончавшейся в 26 лет в Париже в 1884 году: тот же пафос самостоятельной работы, итальянский язык (художница провела годы в Италии). Многие монологи Ирины являются парафразами из Башкирцевой. Ирина говорит: «И у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать...» У Башкирцевой: «Я поднимаюсь на крыльях поэзии...» Гимн работе пронизывает весь «Дневник» Башкирцевой, уже свыше ста лет являющийся манифестом феминизма в Европе.
У Башкирцевой работа и мечты о любви, как и у Ирины Прозоровой. Любимым цветом Башкирцевой был белый, и Ирина в день своих именин так же в белом платье. Маша, по ремарке автора, «в черном платье, со шляпкой на коленях сидит и читает книжку» — будто с картины Башкирцевой, которая искусству одеваться и описанию своих туалетов в «Дневнике» придавала огромное значение. Можно предположить, что осуждение Машей того, как одевается Наташа («Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко»), описание Чеховым платья Наташи («Она в розовом платье, с зеленым поясом»), ужас Ольги при взгляде на этот зеленый пояс («На вас зеленый пояс! Милая, это не хорошо!») и потом заключительная «месть» Наташи, когда она говорит Ирине, обещая срубить еловую аллею: «Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс... Это безвкусица. Надо что-нибудь светленькое» — все это сопоставимо с бесконечными описаниями в «Дневнике» Башкирцевой женских нарядов и рассуждений по поводу их, как и суеверные приметы, которых в пьесе «Три сестры» (за столом 13, печи гудят, Чебутыкин разбивает часы не к добру) и у Башкирцевой достаточно. Когда Маша говорит Вершинину, что «у нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так», тот спрашивает ее: «Вы с предрассудками?» Маша отвечает утвердительно: «Да».
Башкирцева постоянно твердит о том, что она суеверна и верит в приметы.
Страдания Ирины: «Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и никогда не вернется» — это тоже один из главных лейтмотивов Башкирцевой.
Знаменитые слова Ирины: «О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян» — соотносятся со словами Башкирцевой: «Я вижу в себе такое сокровище, которого никто не достоин»12, которое «заперто в драгоценный ящичек с золотым ключом»13. Башкирцева писала: «Лучше быть одетой нищей, чем мещанкой. ...Мне хотелось бы гармонии во всех мелочах жизни»14, «я интеллигентна»15.
Сестры Прозоровы не способны сопротивляться злу насилием, как и призывал Лев Толстой. Это настоящая интеллигенция. О брате Андрее Маша говорит ярче других: «Вот Андрей наш, братец... Все надежды пропали. Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего...» Сестры покинули свой дом, уступив его Наташе. Им предстояло еще пережить 1917 год. Зла не ведали и не умели ему противиться. Видимо, так и приходит Антихрист.
В «Записных книжках» Чехова за 1896 г. есть запись: «Влад. С. Соловьев говорил мне, что он носит всегда в кармане брюк чернильный орех — это, по его мнению, радикально излечивает геморрой» (С. 17, 223).
В 1900 г. — в год появления сочинения Владимира Соловьева, его смерти и создания Чеховым «Трех сестер» они были выбраны в по четные академики в разряд изящной словесности Академии наук вместе с Львом Толстым и другими. А что же Антихрист, распростерший свои руки или «крыла»? Над чем — это еще предстоит нам понять.
Примечания
1. Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 281.
2. Там же. С. 248.
3. Там же. С. 276—277.
4. Там же.
5. Там же. С. 597, примеч.
6. Там же. С. 274.
7. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1984. Т. 17. С. 880—882.
8. Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. М., 1993. С. 11.
9. Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное. М., 1991. С. 369.
10. Блок А. Собр. соч. Т. 8. С. 275.
11. Там же. С. 276.
12. Башкирцева М. Дневник. М., 2000. С. 41.
13. Дневник Марии Башкирцевой. Пг., 1916. С. 111.
14. Башкирцева М. Дневник. С. 304.
15. Там же. С. 412.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |