Рассказ «Дома» был впервые напечатан в «Новом Времени» в марте 1887 г. Хотя Лев Толстой считал его «первосортным», рассказ нельзя зачислить в ряд самых популярных чеховских произведений. В прижизненной критике можно выделить две главные тенденции толкования этого рассказа: одну можно назвать социальной, а вторую педагогической. Первая сосредоточена на состоянии российского общества той поры (в особенности судебного аппарата), вторая прежде всего ставила вопрос о способах воспитания детей и пределах родительского вмешательства во внутренний мир ребенка.
Повествование полностью сосредоточено на разговоре, который вел Евгений Петрович Быковский, прокурор окружного суда, со своим семилетним сыном Сережей после того, как гувернантка рассказала ему, что мальчик начинает курить. Диалог стоит в центре произведения — и хотя бы по этой причине этот рассказ можно определить как диалогичный.
Кажется естественным, что, ища метод трактовки загадочного текста, исследователь обращается к тем течениям антропологии или философии, которые являются сходными с тематикой литературного текста, и прежде всего помогают объяснить основные понятия, скрытые в литературном произведении. Таким образом, первое, что помогает понять чеховский рассказ, — это философия диалога XX века.
Философия диалога была довольно многообразным течением философии предыдущего столетия. Самыми выдающимися представителями этой школы были мыслители из западных окраин Российской империи (Мартин Бубер, Эмануэль Левинас), а также Германии (Франс Розенцвейг). Корни этой философии уходили в глубь иудейской традиции. Основой систем всех выше перечисленных философов является отношение человека и Бога, и только из этой первичной основы мира можно вывести второстепенные аспекты, например, размышление над межчеловеческим общением. Философом, который отношениям человека с человеком уделил наибольшее внимание, был Эмануэль Левинас, поэтому в этом толковании будут использованы понятия из словаря Левинаса.
В рассказе Чехова мы не найдём такого яркого определения самостоятельности и отдельности участников встречи, как это имеет место в философии Левинаса, который пишет: «Другой не является иным относительной инаковости, как это мы имеем, например, в случае с видами, даже если это крайние, взаимоисключающие виды, поскольку они все еще находятся в единой системе рода и, исключая друг друга по определению, тем не менее именуются, исходя из родовой общности. Инаковость Другого не зависит от какого-либо качества, которое отличает его от меня, поскольку подобное различение как раз и полагало бы между нами эту родовую общность, сводящую инаковость на нет»1.
Настоящая инаковость основана на радикальной разнице, поэтому каждый индивидуум — это представитель отдельного рода. Поэтому, несмотря на усилия, полное понимание человека человеком всегда остается невозможным.
Что происходит в рассказе Чехова? Семилетний мальчик начинает курить. Но не влияние на здоровье мальчика этой вредной привычки играет здесь главную роль: курение является также символической инициацией во взрослость. Это ритуал перехода из детского мира в мир взрослых, где к каждому из членов общества остальные относятся серьёзно. Когда ребенок выходит из своей традиционной роли и оказывается, по определению Левинаса, «вне контекста», прокурор должен считать его своим партнером. Эта перемена, конечно, не равнозначна с тем, что Сережа потерял черты ребенка — его мир сохраняет все черты детского мира. Эта «внезапная взрослость» первоначально вызывает улыбку на лице отца: «Он рисовал в воображении своего Сережу почему-то с громадной, аршинной папироской, в облаках табачного дыма, и эта карикатура заставляла его улыбаться» (С., 6, 97).
Прокурор не в состоянии представить себе своего сына «вне контекста», вне его обычной роли, т. е. роли ребенка. Эта неожиданная обстановка выводит прокурора из равновесия. Незадолго до встречи с сыном Евгений Петрович вспоминает время своего детства, вспоминает, какие меры принимали учителя к тем мальчикам, которых поймали с сигаретами: «То был именно ужас. Ребят безжалостно пороли, исключали из гимназии, коверкали им жизни, хотя ни один из педагогов и отцов не знал, в чем именно заключается вред и преступность курения» (С., 6, 97—98). И дальше: «Евгений Петрович вспомнил своего директора гимназии, очень образованного и добродушного старика, который так пугался, когда заставал гимназиста с папироской, что бледнел, немедленно собирал экстренный педагогический совет и приговаривал виновного к исключению. Уж таков, вероятно, закон общежития: чем непонятнее зло, тем ожесточеннее и грубее борются с ним» (С., 6, 98).
Основным кажется именно непонимание преступления, за которые наказывают мальчиков. На самом деле этого непонимания хотел избежать прокурор в контакте со своим сыном. Еще до встречи с Сережей в голове прокурора появляются мысли, не связанные прямо с сыном, но подготавливающие почву для этой встречи: «Вспомнил прокурор двух-трех исключенных, их последующую жизнь и не мог не подумать о том, что наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление» (С., 6, 98).
Читатель может понять настоящее значение этой мысли, только учитывая факт, что она появляется в голове прокурора — человека, главной общественной ролью которого является роль обвинителя, каждый день требующего наказания для обвиняемых. Следовательно: требуя наказания, он должен верить в его обоснованность и эффективность как воспитательной меры. Эти сомнения готовят почву для встречи отца с сыном. Сомневаясь в рациональности наказания, прокурор постепенно теряет уверенность в своей правоте, он уже не в прокурорской маске, но говорит сам за себя и несет полную ответственность за свои поступки. Если встреча, как полагал другой представитель философии диалога, это драма, тогда пролог этой драмы происходит в голове прокурора.
В этом контексте стоить подчеркнуть факт близкого родства обоих героев рассказа. Отцовство играет здесь особую роль. В рамках общества, в котором все принципы определяют взрослые, ребёнок не считается равным партнером. Поэтому отец, который несет ответственность за судьбу своего сына, может предпринять усилия всмотреться в мир ребенка и понять его, а потом сопоставить с собственным миром, в значительной степени определенным общественными нормами. В этом контексте отец, как это ни парадоксально, является представителем не патриархальной модели отношений, но партнерской. Такое отношение взрослого к ребенку обусловливает встречу двух «Я», т. е. равноправных партнеров.
Что происходит дальше в рассказе Чехова? В коридоре слышен звук шагов — и первой реакцией прокурора на этот звук оказывается страх. Но откуда такая реакция? Ведь это не сын вызывает в прокуроре страх. Причиной такого поведения оказывается встреча с сыном как Другим. Прокурор вдруг сознается, что не сможет войти в колею хорошо известной связи отец-сын. И поэтому не знает, как разговаривать с мальчиком. «Что же я ему, однако, скажу?» — подумал Евгений Петрович» (С., 6, 99).
Этот вопрос («что я ему скажу?») повторяется в тексте рассказа несколько раз и служит доказательством того, что Евгений Петрович во время разговора не теряет самоконтроля и все время инстинктивно воспринимает поведение сына.
«— Вот видишь, значит, не раз, а два раза... Я очень, очень тобой недоволен! Прежде ты был хорошим мальчиком, но теперь, я вижу, испортился и стал плохим.
Евгений Петрович поправил на Сереже воротничок и подумал: «Что же еще сказать ему?» (С., 6, 100).
Стараясь убедить сына, прокурор приводит разные аргументы: доказывает, что мальчик говорит неправду и ведет себя непослушно по отношению к отцу. Эти аргументы, однако, оказываются непонятными для Сережи. Евгений Петрович ведет разговор согласно правилам логики и неожиданно запутывается в собственной аргументации: по его словам, Сережа мог бы курить, если бы он соблюдал право собственности: «— Ты меня не понимаешь, — сказал Быковский. — Собачку ты мне подарил, она теперь моя, и я могу делать с ней всё, что хочу; но ведь табаку я не дарил тебе! Табак мой! («Не так я ему объясняю! — подумал прокурор. — Не то! Совсем не то!») Если мне хочется курить чужой табак, то я, прежде всего, должен попросить позволения...»
Мальчик внезапно перерывает его вывод:
«— Папа, из чего делается клей? — вдруг спросил он, поднося флакон к глазам» (С., 6, 100).
Этот неожиданный вопрос нарушает линию мысли прокурора и одновременно является доказательством его коммуникационного поражения. Построенная по правилам судебной логики речь отца не вызывает интереса сына. Логическое мышление сбивает с правильного пути, и попытки объяснить ребенку оказываются бесполезными.
«Что я ему скажу? — думал Евгений Петрович. — Он меня не слушает. Очевидно, он не считает важными ни своих проступков, ни моих доводов. Как втолковать ему?» (С., 6, 101).
Постоянно повторяющийся вопрос «Что я ему скажу?» доказывает, что прокурор не отказывается от попытки настоящего общения. Однако слово «втолковать», употребленное прокурором во внутреннем монологе, однозначно доказывает, что его намерением остается «втолковать» ребенку собственную систему ценностей. Это значит, что на этом этапе встречи прокурор еще не признал инаковости ребенка. Он подсознательно чувствует, что разговор не приносит ожидаемых результатов. Свое поражение Евгений Петрович пытается оправдать необыкновенными обстоятельствами разговора с сыном. В мыслях он проводит сравнение отношения к ребенку «в контексте» и «вне контекста»: «Но ведь в школе и в суде все эти канальские вопросы решаются гораздо проще, чем дома; тут имеешь дело с людьми, которых без ума любишь, а любовь требовательна и осложняет вопрос. Если бы этот мальчишка был не сыном, а моим учеником или подсудимым, я не трусил бы так и мои мысли не разбегались бы!..» (С., 6, 102—103).
Пользуясь понятиями философии Левинаса, нетрудно понять логику мыслей прокурора: мальчик в школе или в суде превращается в «то», за которое учитель или судья не несет ответственности. Иначе говоря, превращается из субъекта в объект.
Во время разговора Сережа что-то чертит на бумаге. Вдруг отец поглядывает на этот рисунок и говорит:
«— Человек не может быть выше дома, — сказал прокурор. — Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату».
На что мальчик отвечает:
«— Нет, папа! — сказал он, посмотрев на свой рисунок. — Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз» (С., 6, 99).
Ответ Сережи оказывается символическим. Символика глаз очень сильна в европейской культуре, особенно со времён романтизма, который определил глаза как «зеркало души». Конечно, эта символика не могла быть известной семилетнему мальчишке. Он интуитивно решил, что глаза — это самая важная часть человеческого тела, и на рисунке нет элементов важнее солдатских глаз. Таким образом, он нарушил пропорции материального мира, и произошло сопоставление двух систем ценностей: мира взрослых, в котором соблюдается «видимое», и детского мира, в центре которого стоит человек.
В своей философии Левинас центральную точку встречи усматривал в «эпифании лица». В своих работах французский философ подчеркивал нетелесность лица: оно принадлежит к неэмпирической субстанции. Здесь надо отметить существенную разницу: в рассказе Чехова телесность и чувственность играют очень существенную роль. Однако кульминационной точкой Чеховского рассказа оказывается эпифания лица ребенка.
«Прокурор чувствовал на лице его дыхание, то и дело касался щекой его волос, и на душе у него становилось тепло и мягко, так мягко, как будто не одни руки, а вся душа его лежала на бархате Сережиной куртки. Он заглядывал в большие, темные глаза мальчика, и ему казалось, что из широких зрачков глядели на него и мать, и жена, и всё, что он любил когда-либо» (С., 6, 103—104).
Чтобы понять, почему это переломный момент, необходимо проанализировать последующие мысли прокурора:
«Вот тут и пори его... — думал он. — Вот тут и изволь измышлять наказания! Нет, куда уж нам в воспитатели лезть. Прежде люди просты были, меньше думали, потому и вопросы решали храбро. А мы думаем слишком много, логика нас заела... Чем развитее человек, чем больше он размышляет и вдается в тонкости, тем он нерешительнее, мнительнее и тем с большею робостью приступает к делу. В самом деле, если поглубже вдуматься, сколько надо иметь храбрости и веры в себя, чтобы браться учить, судить, сочинять толстую книгу...» (С., 6, 104).
Лицо Другого и прямой контакт с ним рождает сомнения в сознании прокурора. Во время встречи подход прокурора меняется: он исходил из сравнения Сережи с дикарем («Из ежедневных наблюдений над сыном прокурор убедился, что у детей, как у дикарей, свои художественные воззрения и требования своеобразные, недоступные пониманию взрослых» (С., 6, 103)), где очевидной предпосылкой было глубокое, даже не совсем сознательное убеждение в неполноценности ребенка и необходимости воспитания согласно с принципами взрослых. В конце разговора прокурор приходит к выводу, что он не имеет права воспитывать и учить. В сознании отца происходит релятивизация: две крайне разные системы ценностей несопоставимы, и единственным выходом может быть воздержание от оценочных суждений.
По мнению Левинаса, эпифания лица является переломным моментом встречи, но только через речь можно приблизиться к Другому. Похожую роль речь играет в произведении Чехова: после эпифании лица речь должна утвердить этот перелом. По этой причине рассказ заканчивается сказкой. Прокурор рассказывает сыну про царевича, который курил и в возрасте 20 лет умер от чахотки. После смерти сына враги совершают нападение, а у царя-старика не хватает сил, чтобы защищать государство. Захватчики убивают царя и разрушают царский дворец. Сказка производит поражающее впечатление на мальчика, который обещает отцу больше не курить. Сказка, в отличие от прокурорских речей, принадлежит к детскому миру. Используя язык ребенка, т. е. язык Другого, Евгений Петрович признает равенство ребенка как субъекта. С другой строны, прокурор был убежден, что, прибегая к рассказыванию сказки, он пошел на компромисс и применил «не настоящие» средства: «Скажут, что тут подействовала красота, художественная форма, — размышлял он, — пусть так, но это неутешительно. Все-таки это не настоящее средство... Почему мораль и истина должны подноситься не в сыром виде, а с примесями, непременно в обсахаренном и позолоченном виде, как пилюли? Это ненормально... Фальсификация, обман... фокусы...» (С., 6, 105).
Наконец исследователь сталкивается с основным вопросом: откуда такое заглавие рассказа? Почему «Дома»? Кажется, что это намек на рисунок Сережи. Это объяснение можно считать вероятным: именно тогда происходит переломный момент произведения, т. е. эпифания лица, когда отец замечает в Серёже Другого и признаёт его субъектом. В тексте дважды появляется определение: «домашние мысли», которое всегда описывает что-то внутреннее, стоящее в оппозиции к общественному миру: «Для людей, обязанных по целым часам и даже дням думать казенно, в одном направлении, такие вольные, домашние мысли составляют своего рода комфорт, приятное удобство» (С., 6, 98).
Тем самым заглавие «Дома» означает символическое пространство, где общественные принципы отменены и может произойти встреча с Другим т. е., согласно терминологии Левинаса, пространство «вне контекста».
Примечания
1. Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 198.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |