В прозаических и драматических произведениях А.П. Чехова нередко встречаются географические названия, обозначающие конкретный город (Москва, Санкт-Петербург, Тула, Тамбов, Курск, Вязьма, Саратов, Ялта, Феодосия), и названия провинциальных городков1, зашифрованные в одной букве (город X., город Д., город N., город С.). Чаще всего действие происходит в безымянном городе.
Если речь идет о другой стране, то она может восприниматься героями практически как другая планета. В таком ракурсе предстают, например, Америка в рассказе «Мелюзга» и Австралия, с которой герои рассказа «Надлежащие меры» сравнивают свой маленький заштатный городок, где нет «никакого образования, ни клуба, ни общества» (С., 3, 65).
В «Иванове» Австралия упоминается также в контексте изолированности и становится эмблемой одиночества: «Косых (машет рукой). Неужели даже поговорить не с кем? Живешь как в Австралии: ни общих интересов, ни солидарности... Каждый живет врозь...» (С., 11, 258). В письме Суворину 17 марта 1892 г. Чехов вновь называет этот континент и наделяет его той же семантикой: «Прилетели скворцы, везде журчит вода, на проталинах уже зеленеет трава. День тянется, как вечность. Живешь, как в Австралии, где-то на краю света...» (П., 5, 25).
В начале четвертого действия пьесы «Дядя Ваня» в описании комнаты Ивана Петровича Войницкого друг за другом указаны две необычные детали: «Клетка со скворцом. На стене карта Африки, видимо, никому здесь ненужная» (С., 13, 105). Б.И. Зингерман объясняет наличие этой карты в комнате русского помещика и неожиданные слова Астрова о жарище в Африке в финале пьесы: «...никому не нужная карта Африки может еще раз навести на мысль о неосуществленных возможностях Войницкого. Он не только не стал Достоевским или Шопенгауэром, но — во имя пожизненно принятого на себя нравственного долга, ради ложного кумира — заточил себя в деревенском захолустье и, должно быть, не был нигде, ни в Париже, ни в Италии, ни в Африке, не имея для путешествий ни времени, ни средств, заезженный бесконечными хозяйскими заботами...»2. Ремарка о клетке со скворцом, лишенным возможности полета, поддерживает эту мысль исследователя.
По наблюдению О.М. Скибиной, «географические реалии, присутствующие в чеховском творчестве, служат ...не столько указанием на место действия, встречи героев, сколько поэтическим местом, обобщенным символом, который, переходя из рассказа в рассказ или повторяясь на протяжении одного рассказа, вызывает у читателя представление о непоколебимом укладе бытия и о скрытой конфликтности как непременном психологическом состоянии этого бытия»3.
В чеховских произведениях герои с одинаковой силой стремятся вернуться на родину, когда они оказываются на чужбине, и, наоборот, покинуть родной дом.
Преосвященный Петр, главный герой итогового чеховского рассказа «Архиерей», признается матери, как сильно он грустил за границей: «Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, один-одинешенек, заиграет музыка, и вдруг охватит тоска по родине, и, кажется, всё бы отдал, только бы домой, вас повидать...» (С., 10, 191—192).
Однако в России он так же несчастлив и так же стремится уехать: «Когда он укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось! Кажется, жизнь бы отдал, только бы не видеть этих жалких, дешевых ставень, низких потолков, не чувствовать этого тяжкого монастырского запаха. Хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!» (С., 10, 199).
В этих размышлениях преосвященного Петра, разделенных восемью годами, Чехов показывает всю меру его отчаяния, используя повтор: в первом случае «кажется, всё бы отдал, только бы...», во втором — «кажется, жизнь бы отдал, только бы...».
Автор акцентирует внимание, что большая часть событий в жизни героя происходит не совсем по его воле: «Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали инспектором. Потом защищал диссертацию.
Когда ему было 32 года, его сделали ректором семинарии, посвятили в архимандриты, и тогда жизнь была такой легкой, приятной, казалась длинной-длинной, конца не было видно. Тогда же стал болеть, похудел очень, едва не ослеп и, по совету докторов, должен был бросить всё и уехать за границу. <...> Но вот минуло восемь лет, и его вызвали в Россию, и теперь он уже состоит викарным архиереем, и всё прошлое ушло куда-то далеко, в туман, как будто снилось...» (С., 10, 192—193).
В качестве антипода архиерею, чьи переезды были вызваны не его собственной инициативой, выступает свободно перемещающийся Сисой. Но и он никак не производит впечатление счастливого человека, его излюбленная фраза: «Не ндравится мне!»
Мечтам преосвященного Петра дано на мгновения вспыхнуть в его предсмертном видении: «А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» (С., 10, 200).
Цитату, свидетельствующую о крайне остром восприятии одиночества Чеховым, находим в Записной книжке: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу одиноким» (С., 17, 84), об этой же фразе вспоминает Бунин. Созвучна ей гравировка на кольце Павла Егоровича Чехова: «Одинокому везде пустыня».
Казалось бы, одиночество преосвященного Петра и Сисоя предначертано самим родом их деятельности: слово «монах» происходит от греч. μοναχός «одинокий». Но те же проблемы возникают и у мирских людей, далеких от монашества.
Так, в рассказе «На пути» Лихарев едет в угольные шахты, объясняя это: «...там мне братья место управляющего нашли...» (С., 5, 476), — а Иловайская вынуждена вести хозяйство, ненужное ее беззаботным брату и отцу, ехать к ним по завьюженной, промерзшей дороге. Лихарев угадывает скрытую в ней силу ее возможных чувств: «А погодите, полюбите человека, так вы за ним на северный полюс пойдете. Ведь пойдете?
— Да, если... полюблю» (С., 5, 473).
Но в финале рассказа Иловайская уедет, и неизвестно, произойдет ли в их жизни что-либо более значимое, чем та их встреча зимней ночью, которая заставила их задуматься о своей судьбе, но ничего в ней не изменила.
Желание уехать часто не ограничивается переменой места только в географическом смысле, оно сопряжено с попыткой воскресить прошлое, вернуться в счастливое детство, изменить к лучшему безрадостную жизнь (так воспринимается Вязьма в «Актерской гибели», Москва в «Трех сестрах», таким предстает Лесополье для преосвященного Петра в рассказе «Архиерей»). Неоднократно в отчаянии персонажи устремляются туда, где облегчения они не получат (в «Барыне» Степан тщетно стремится на Кубань, в «Беглеце» мальчик Пашка страшится больницы и кидается куда глаза глядят, думая, что обязательно окажется дома, герой одноименного рассказа Ванька пишет письмо «на деревню дедушке»). Нередко встречаются герои, которым неуютно в их родных стенах (Иван Великопольский в «Студенте», Надя в «Невесте», Нина Заречная и Аркадина в «Чайке»)
Далеко не всегда чеховские персонажи будут преодолевать разделяющее их расстояние. Так, Алехин не следует за уезжающей в Крым любимой им и любящей его Анной Алексеевной, не едет потом за ней в западную губернию. Узнав, что Волчаниновы уехали в Пензенскую губернию, а потом планировали ехать за границу, влюбленный в Женю-Мисюсь художник даже не предпринимает попыток найти ее. Напротив, Гуров, скучающий по Анне Сергеевне, приезжает в город С. и находит ее.
«Маленькая трилогия» дает разнообразные примеры несоответствия заложенных от природы возможностей человека и тесноты окружающего его пространства. В рассказе «Человек в футляре» странным образом замыкает свою жизненную территорию сначала до границ села Мироносицкого, а потом и вовсе до места за печью Мавра, неуютно в городе Беликову, желающему отгородиться от мира. В рассказе «Крыжовник» Николай Иваныч Чимша-Гималайский сознательно всю свою жизнь стремится ограничить свой мирок рамками имения с крыжовником. В рассказе «О любви» Алехин, образованный человек, знающий языки, занимается не наукой в городе, а чуждым ему возделыванием земли и живет не на втором благоустроенном этаже, а на предназначенном для прислуги первом, т. е. буквально находится не на своем месте. Показательно и название заброшенного им «Вестника Европы»: с прекращением его чтения Алехин суживает и свой кругозор.
Мысль, высказанная Иваном Ивановичем в рассказе «Крыжовник»: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (С., 10, 58), — это и идея самого писателя.
Пространство в прозе Чехова становится той лакмусовой бумажкой, которая характеризует персонажа: меру его стойкости, стремления бороться за свое счастье, умения жить в согласии с самим собой и окружающими, желание мыслить широко или, наоборот, замыкаться и закрываться. Стремление персонажей переместиться или сузить свой и без того тесный мирок — свидетельство дискомфорта, неблагополучия, духовного кризиса эпохи рубежа веков.
Примечания
Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 15-34-01013.
1. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. 2-е изд., доп. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2007. С. 286.
2. Зингерман Б.И. Театр Чехова и его мировое значение. М.: РИК Русанова, 2001. С. 92.
3. Скибина О.М. Художественное время и пространство // А.П. Чехов: Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 304—305.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |