На Петровских линиях

Есть печальная закономерность — спустя десятилетия, когда дома меняют владельцев, фасады и вывески, быстро уходит и память о том, что в них происходило...

Скажем, Петровские линии знают все. А вот откуда это название? Некогда, в 1874 г. образовалось «Товарищество Петровских торговых линий», которое вскоре вложило капиталы в застройку двух участков на Петровке (№ 18 и № 20), выходивших на Неглинную. Так появились два огромных, пышно оформленных здания. Между ними проложили проезд — Петровские линии. Нижние этажи домов заняли магазины, верхние — квартиры и гостиница. Улицу заасфальтировали, и она превратилась в оживленный проезд между торговыми заведениями.

Пятиэтажный дом № 18/2 по Петровке был построен в 1876 г. Здесь долгое время находилась гостиница с рестораном. Она не раз меняла названия — «Россия», «Ампир», «Аврора». Теперь она известна москвичам как «Будапешт». В 1897 г. фасад здания был значительно изменен, а еще позднее, в 1950-е гг., дом реконструировали.

В начале 1880-х гг. именно здесь был «Татарский» ресторан — дешевое заведение с плохонькой кухней. Поначалу в бильярдной просто собирались сотрудники «Будильника». «Я не умею кия взять в руки, а А.Д. Курепин, Е.В. Пассек и А.П. Чехов были усердные бильярдисты, — вспоминал Амфитеатров. — Я любил за кружкою пива сидеть и смотреть, как они сражаются. Антон Павлович играл средне, Пассек хорошо, Курепин художественно. Играли страстно, с увлечением...»

Позднее, когда ресторан переименовали в «Россию», организовался литературный кружок. Чехов впервые упоминал о нем 28 марта 1886 г., отвечая на теплое, восторженное письмо известного писателя Д.В. Григоровича. Последний призывал Антона Павловича беречь талант, отказаться от литературной поденщины, дабы беречь силы и время «...для труда обдуманного, отделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения». Чехов, чрезвычайно растроганный искренним участием Григоровича, писал: «У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый «литературный кружок»: таланты и посредственности всех возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость...» (П., 1, 218).

Чехов вынес с тех собраний не одну только бильярдную терминологию, звучавшую позднее в репликах Гаева в «Вишневом саде» (1903) — наблюдения его во многом стали основой рассказа «Хорошие люди» (1886).

Образ литератора Лядовского, толкующего об идеалах и шумно призывающего идти вперед, оказался очень узнаваемым. Автор иронично показал увлечение Лядовского внешней стороной литературного труда, его болтливую восторженность и полное безразличие к жизни. То был хорошо известный тип журналиста и критика, любящего говорить и писать о чем угодно, лишь бы все умещалось в рамки его программы «со всей ее шумихой, скукой и порядочностью» (С., 5, 418).

Однако финал рассказа пронизан неподдельной грустью: «...Как-то мы, пишущие, сидели в Татарском ресторане. Я рассказал, что недавно я был в Ваганьковском кладбище и видел могилу Владимира Семеныча. Могила была совершенно заброшена» (С., 5, 423).

О собраниях кружка подробно рассказывал Вл. И. Немирович-Данченко. «Кружок был довольно пестрый, — писал он. — В политическом отношении направление было одно: либеральное, но с довольно резкими уклонами и влево и вправо. (...) Для одних главнейшей целью художественного произведения были «общественные задачи», — другие выше всего ценили в нем форму, живой образ, слово. Первые примешивали политику решительно ко всякой теме, за ужином говорили такие речи, что надо было поглядывать на подающих лакеев, — нет ли среди них шпионов; другие же оставались холодными...»

Спору нет, Чехову выпало трудное время. Отсутствие свободы печати и свобод вообще привели к боязни открыто выражать свою точку зрения. А те, кто выражал ее, нередко зависели от чужих идей, например народнических. Атмосфера в обществе была душной, даже гнетущей. Общественное движение не простиралось дальше разговоров. И потому многие отошли от него, избегая фальшивого пафоса и тяготея к художественной литературе, в основном, к публицистике.

Получались две группировки. Так, писатели, погруженные исключительно в художественную литературу, стремились к краскам самой жизни, не думая, «...чему они служат — либеральным или консервативным идеям». И потому «...они считались безыдейными и иметь успех им было трудно, почти невозможно».

Прочие же ставили под сомнение художественные задачи и язвили: «Ах, искусство для искусства?» «Шепот, робкое дыханье, трели соловья?» «Поздравляем вас!» Для таких мало что значили классики, их кумиром был М.Е. Салтыков-Щедрин, но не за яркий сатирический талант, а за либерализм. Людей с настоящим художественным чутьем, которые умели бы соединить подлинную художественность с красотой идеи, подобных В.Г. Короленко, было ничтожно мало. Кроме того, Н.К. Михайловский своими критическими выступлениями, по меткому выражению современника, «...держал на вожжах молодую художественную литературу». В ходу было и такое шаблонное убеждение, что нужно пострадать от правительства или быть сосланным на несколько лет, чтобы добиться успеха.

Но и разглядеть обман было нетрудно. «Надоели общие места, куцая идейность, — констатировал Немирович-Данченко. — И противно было, что часто за этими яркими ярлыками: «светлая личность», «борец за свободу» — прятались бездарность, хитрец...» Кроме названных уже лиц, на собраниях бывали, по всей видимости, Н.М. Астырев, Н.А. Хлопов, В.М. Дорошевич, газетный романист В.А. Прохоров-Риваль, С.Н. Филиппов и кое-кто из сотрудников «Русских ведомостей».

«На одном из таких сборищ в отдельной, не очень большой комнате гостиницы «Россия», — вспоминал Немирович-Данченко. — Николай Кичеев познакомил меня с Чеховым. Он тогда только написал и поставил в театре Корша «Иванова». Под многими произведениями он уже подписывался полной фамилией, под мелочами же оставалась подпись «Чехонте»»¹.

Антон Павлович, красивый и высокий, держался скромно и сдержанно. Мемуарист выделял внутреннее изящество его в общении, простоту и любезность, отсутствие слащавости, некоторый холод при мимолетных встречах со знакомыми. Это был прекрасный собеседник. Он как-то не любил долгих споров и объяснений. Всегда внимательно слушал, причем по-разному — иной раз из вежливости, иногда — с интересом. Чаще молчал. Говорил, только сумев подобрать короткое и исчерпывающее определение своей мысли.

И, наверняка, на заседаниях писателя одолевали теми же упреками в «безразличии», «безучастии» или «беспринципности», в которых так поднаторели потом критики Н.К. Михайловский, А.М. Скабичевский и др.

Судя по переписке, в 1888 г. Чехов все более отдалялся от кружка. «Во всех наших толстых журналах, — писал он, — царит кружковая партийная скука. Душно. Не люблю я за это толстые журналы...» А чуть позже совсем недекларативно заявлял: «...Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист. Я хотел бы быть свободным художником, и только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах». (П., 2, 183; П., 3, 11).

Лазарев-Грузинский выделял активное неприятие Чеховым всякой тенденциозности писаний и то упорство, с которым он возвращался к этому вопросу. Если же говорить о чеховских принципах, то они были четко сформулированы. Жаль только, что читать хрестоматийные строки, вдумываясь в их смысл, мы, пожалуй, поотвыкли: «...Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи... Поэтому я одинаково не питаю особенного пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи... (...) Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником» (П., 3, 11).

Товарищество Петровских торговых линий. Фото автора

Примечания

1. Речь идет о конце 1887 г.: пьеса «Иванов» шла в театре Ф.А. Корша в ноябре. А псевдоним «Чехонте» тогда мелькал в печати лишь изредка. Он исчез в 1888 г.